{371} «Как за меня матушка все молила бога…»

В глухие дни запрета пьесы, которую потом назовут «Так победим», актеры развлекали себя как могли. Кто-то принес на репетицию частушку про Брежнева, культ которого в ту осень достиг сюрреалистического пика. Несчастного старика взасос целовали, награждали, на каждом шагу поминался его «личный вклад». Вот тогда и пошла гулять по темному мхатовскому залу похабная песенка: «Возле скошенного луга соловей… грача, в этом личная заслуга Леонида Ильича». Не смешно? Мы умирали со смеху. Дурацкая частушка, как говорят американцы, «сделала день».

Завидная прочность театрального устройства. Как в подводной лодке: один отсек затопило, но в других можно еще дышать. Идеология стремится разрушить все переборки, — не получается. Смеховое подполье всегда остается про запас.

Ленинский спектакль полнился и расцветал смехом. Память о Запрете, память о Визите вошли в его завязь. Нет, актеры исполняли рисунок, выходили на свои мизансцены, но изнутри спектакль этот был очень быстро переналажен.

Уже во время репетиций начались импровизации. Там был эпизод под названием «Ленин у постели умирающего Свердлова». Дотошный реалист, О. Н. выставил на авансцену железную кровать, уложил в нее мелкого и очень послушного артиста Николая Павловича Цорна. Николай Павлович, который обитал во МХАТе с незапамятных времен, был известен тем, что все время что-то снимал на любительскую камеру. Цорн был добровольцем-летописцем и к новой своей безмолвной роли в ленинском спектакле отнесся с особым трепетом. Он лежал спиной к публике, накрытый каким-то суконным одеялом, и поджидал Ленина — Калягина. {372} Перед тем как войти в комнату к умирающему партийному другу, Ленин прорывался сквозь строй врачей. Строй держали Вячеслав Михайлович Невинный и Владимир Терентьевич Кашпур. Оба они в том спектакле играли множество других ролей, переодевались, клеили растительность на усталые лица. Короче, хотелось как-то размяться. Разминка пришлась на дорогую сердцу Ефремова сцену прощания Ильича с другом, умирающим от смертоносной испанки. Вот эта «испанка» и возбудила воображение актеров. Два «врача» — толстый и тонкий — нацепили на лоб стетоскопы, обрядились в белые халаты и преградили дорогу стремительному вождю. «Сюда нельзя, Владимир Ильич. Тут испанка. — Кашпур вместе с Невинным извлекли щелчком знакомый звук кастаньет и изобразили карменистую испанку: — Она косит людей, направо и налево». Показали конкретно, как падают от этой коварной женщины мужчины в два ряда, туда и сюда. Смешливый «Ильич» прыснул, но затем все же прорвался к Якову Михайловичу, скошенному любвеобильной испанкой. Он подошел к кровати отходящего и должен был произнести положенную по тексту фразу: «Яков Михайлович, дорогой вы мой человечище! » Что-то вроде этого. Фраза застряла в горле, потому что Калягин увидел сморщенную от страдания физиономию Цорна. Николай Павлович мало что играл в своей жизни, но старался играть по системе. Цорн в кровати «зазернился» — Дорн переживал, Цорн страдал. Всей доступной мимикой крошечного, как у ребенка, пергаментного личика Николай Павлович изображал близкую смерть. Но сверхзадача была глубже: сострадание не столько к себе, сколько к Ильичу, который останется один на земле без соратника. Увидев мимику отходящего в мир иной Цорна, артист вахтанговской школы Калягин «поплыл». Сцена была сорвана, Ефремов прекратил репетицию, устроил скандал. Нервы были на пределе, артисты за кулисами с надеждой посматривали на Леву Фармаковского. На следующий день произошло роковое для Цорна событие. Доброволец-летописец был снят с роли. Кровать пустовала во все годы жизни этого спектакля. Калягин общался с воображаемым партнером. Смех совершенствовал режиссуру Ефремова.

В Москве «Так победим! » пользовался шумным успехом, длительный запрет этому сильно помог. В темноте зала публика выражала накипевшие чувства. «Так что, нужна частная торговля? » — невинно вопрошал Калягин. Ответа не было слышно: он заглушался овацией.

{373} Вскоре на высшем уровне спектакль облекли особым доверием: театру поручили проехаться с ним по странам социализма. Акция стоила огромных денег, но для такой цели средств не пожалели. Сразу же возник один деликатный момент. В московском варианте в спектакле было занято несколько десятков студентов, которые изображали взволнованные народные массы — выплывали с красными флагами на вертящемся кругу, изображали членов ленинского Совнаркома и т. д. Тащить с собой толпу студентов за границу резона не было. Массовку решили брать на месте, в народную же сцену Совнаркома ввели народных артистов. Поездка в Европу была высшей наградой, крупнейшие актеры согласились безропотно слиться с толпой. Место студентов с тонкими шеями и бутафорскими усами заняли Смоктуновский, Евстигнеев, Любшин, Мягков, Киндинов, Давыдов. Розу Абрамовну Сироту и меня тоже пристроили. Наши лица, надо признать, неплохо вписывались в визуальную формулу первого большевистского правительства.

Перед отъездом на Тверском бульваре один раз сыграли спектакль в новом составе. Изумленная публика, узнавая в массовке своих любимцев, никак не могла взять в толк, что тут такое происходит. Может быть, МХАТ вновь становится Художественно-общедоступным? Одни народные отнеслись к участию в массовке как к экономическому мероприятию. Другие пытались освоить две‑ три реплики с чувством ответственности, идущей от школы. Составляли воображаемую биографию героя, искали сквозную линию. Особенно нервничал Станислав Любшин. У него, кажется, было две реплики, и он с побледневшим лицом маялся за кулисами и бесконечно на все лады повторял слова. На мой вопрос, чего, мол, так нервничаешь, ответил: «Знаешь, когда играешь большую роль, много текста, то не так боишься — в одном месте промазал, в другом можно наверстать. А когда у тебя две реплики?! »

Никто из народных не понимал, кого он, собственно, играет. В пьесе члены Совнаркома, в будущем жертвы ими же установленного режима, фамилий не имели, вроде как в «Плодах просвещения»: первый мужик, второй мужик, третий мужик. Но какой-то образ надо было найти — среднестатистический образ среднестатистического члена Совнаркома. Вот они и искали.

«Как за меня матушка все молила бога, // Все поклоны била, целовала крест, // А сыночку выпала дальняя дорога, // Хлопоты бубновые, пиковый интерес». В самолете молодые актеры напевали {374} эту песенку из «Бумбараша» (там Екатерина Васильева, одна из участниц нашей поездки, играла бандитку). Нагадал Юлий Ким. В эти долгие месяцы все будет — и пустые хлопоты, и пиковый интерес.

Дальняя дорога началась в Берлине, потом Лейпциг, София, Братислава, Брно, Прага. Вернулись домой передохнуть и в конце августа 83 года снова поехали покорять Европу, на этот раз в Австрию, а на обратном пути прихватили еще и Будапешт. Столицы соцстран отличались по приему довольно резко. В Софии спектакли прошли радостно — там не было советских войск и отношение к театру было действительно братское. В Берлине и Праге настроение было иное. В Берлине играли в «Фольксбюне», в Праге на сцене Национального театра, который выходит на Вацлавскую площадь, ту самую площадь, на которой в августе 68‑ го встали советские танки. Зал на ленинский спектакль собирали по партийной разнарядке.

В Праге Ефремов и Смоктуновский решили навестить Отомара Крейчу. Крейча был героем «пражской весны», на его спектаклях выросли многие наши шестидесятники, в том числе и Эфрос с Ефремовым. Потом режиссер в родной стране ничего не делал, работал за границей и дома появлялся почти подпольно. В той Праге руководителю МХАТ, привезшему «Так победим! », навещать опального Крейчу сильно не рекомендовали. Тем не менее они со Смоктуновским поехали, провели там полночи, потом пересказывали, что говорил Крейча. Опальный чех, оказывается, не любил Брехта, потому что он не любил Достоевского. Так это звучало в изложении Ефремова, который с этим был абсолютно согласен: О. Н. терпеть не мог указательного пальца в искусстве.

В Чехословакии нас настигла весть о смерти Андрея Алексеевича Попова. Это был первый удар в цепи ударов, которые будет суждено испытать театру в ближайшие годы. Попов был не просто хорошим или замечательным актером, он был из тех, кто цементировал театр. Он обладал непререкаемым нравственным авторитетом, хотя никогда не витийствовал, на собраниях не выступал и никого не учил. Он был старомоден, уютен, абсолютно добропорядочен. При огромном росте и всех советских регалиях у него всегда была какая-то виноватая улыбка, вроде как ему за всех за нас и за себя было неловко или даже стыдно. От одного его взгляда ежились наши горлопаны и публицисты. Извиняющееся покашливание А. Попова — некий предупреждающий звук, {375} исполненный деликатности, боязни причинить вред неосторожным своим появлением, просьбой или самим своим пребыванием на земле. Он обладал при этом своеобразным юмором. Мог, например, при помощи «свистофона» звуками, извлекаемыми от плотного сжатия и разжатия ладоней, исполнить «Интернационал» или Гимн Советского Союза. Кажется, он научился этому занятию еще в команде Театра Красной Армии, где начинал молодым актером. Ефремов был в восторге от этого его умения. К старости Андрей Алексеевич сам стал воплощением чеховского человека. Сыграл Лебедева в «Иванове», Сорина в «Чайке» — и это были едва ли не высшие минуты того актерства, которое О. Н. хотел бы видеть как норму в Художественном театре. Объем того, что выражено, и того, что осталось и просвечивает на глубине, — вот чем поражал Попов. Будучи уже актером МХАТ, он года два‑ три совмещал эту работу с руководством Театром имени Станиславского. Он по своей природе не мог быть главным, пошел руководить по высшим мотивам, чтоб поддержать своих учеников — Анатолия Васильева, Бориса Морозова и Иосифа Райхельгауза. Там началась театральная революция 70‑ х годов, которая очень быстро была разгромлена. Бороться за театр, за своих учеников Андрей Алексеевич не стал. Он просто ушел в сторону, как и положено чеховскому человеку. В Художественном театре ни от чего не отказывался. Только один раз написал Ефремову письмо с просьбой не занимать его в спектакле. Он не хотел играть проходной эпизод в «Так победим! » — то ли доктора, то ли еще кого-то, точно не помню. Но ему было неловко отказываться даже от этой ничтожной роли. Он серьезно мотивировал отказ тем, что сил у него мало, а Анатолий Васильев репетирует с ним «Короля Лира». Он действительно очень серьезно к этим репетициям относился, мы заключили договор и купили у П. Сороки новый перевод шекспировской пьесы. Могла бы возникнуть важная работа не только для Андрея Алексеевича и Васильева, но и для всего театра. Незадолго перед смертью он успел сыграть отца Кафки в спектакле «Отец», поставленном Марком Розовским. Сыграл несколько раз — спектакль тихо удушили.

Весть о смерти Попова пришла вечером, театр был в Брно, играли «Чайку», ту самую, где Попов несколько лет был Сориным. Он трактовал чеховского старика поперек канона: любил Нину Заречную, расцветал при ее появлении. В тот вечер, когда не стало Андрея Алексеевича, О. Н. сидел в темноте за кулисами, обхватил {376} голову руками и почти выл: «Кем я его заменю». Это рассказ Смоктуновского, который могу подтвердить. Вся труппа, казалось, содрогнулась от этой вести. Заменить Попова было невозможно.

Венцом «ленинского похода» была Австрия, в которую въехали автобусом из братской Братиславы. Перегороженная Европа 83 года. Пограничники с собаками осматривают каждый сантиметр, лезут под кузов, простукивают какими-то длинными щупами дно автобуса. Процедура длится часа два, а до самого Капитализма рукой подать. Наконец выпускают, и мы мчимся по автобану в Зальцбург. Первый в моей жизни автобан, чудесная дорога с волшебными горными озерами по обе стороны. Маленькая гостиница, хозяин лет тридцати пяти с огромным догом. Семейный подряд. Каждое утро приглашают к скромному австрийскому завтраку. Завтраки в социализме были побогаче, как и суточные. В Праге жили в огромном «Интерконтинентале», там был шведский стол — мечта гастролирующего советского артиста. Утром запасались на весь день. Виктор Новосельский — фронтовик, мощный, буйволообразный, краснолицый. На супах в конверте такому долго не протянуть. В Праге он блаженствовал. Выходил к началу процесса, именуемого завтрак, в 6 утра. Сидел до 10, когда зал закрывался. На вопрос, что он тут делает четыре часа, Виктор Иванович объяснял глупцам: «В шесть я завтракаю, в восемь обедаю, а в полдесятого ужинаю».

В Австрии совсем не то. Булочка с джемом для Виктора Ивановича Новосельского? Семья в Москве ждет кормильца. А тут платные туалеты. Проклятые капиталисты. Зайти или нет? Дискуссия на этот счет двух народных артисток. «Лучше… но не пойду». Позор нищеты. Мальчик у Христа на елке. Из глубины позора надо еще убедить Европу, что именно товарищ Ленин открыл для нас и для них новую эру процветания.

Вечером рассматривали публику, подъезжавшую к Зальцбургскому театру на русскую пьесу. Парад машин, вечерних туалетов, конкурс духов. Из мира бычков в томате надо впрыгнуть в мир «Чайки» и чем-то поразить публику. Среди публики объявился внук легендарного Стаховича, который покончил с собой в 1919 году. Внук был известным теннисистом, излучал доброжелательство. Объявились траченные молью русские княгини, которые немедленно стали разбирать наших на обеды и ужины. Они понимали, с кем имеют дело.

Первый спектакль играли врозь, каждый за себя. Остервенело. Ефремовские желваки ходуном ходили. Любимая присказка: {377} «Возьмите себя в руки». На втором спектакле взяли. На маленькой зальцбургской сцене играли не только Чехова, но и еще что-то важное про себя — как оставаться семьей, как почувствовать друг друга.

Моцарто-караяновский Зальцбург не только устрашал, но и утешал. В домике Моцарта смешная долговязая дама в очках объясняла русским актерам, что гений музыки умер в оскорбительной нищете. Пыталась вызвать у наших сочувствие.

«Так победим! » в Зальцбурге не играли (сцена мала). Играли в столице на сцене Бургтеатра. Одна из величайших сцен мира, золото, бархат, тени предков, в том числе наших.

Не знаю, как они собрали зал (там ведь райкомов не было), но зал был полон. Полиция прохаживалась по роскошным фойе и коридорам, опасались демонстраций. Волновался Калягин, волновалась массовка народных артистов. Особенно нервничал на этот раз Иннокентий Михайлович. Просто мелькнуть на сцене Бургтеатра ему было неловко. Хотелось ничтожный эпизод превратить в пусть небольшое, но событие. Он искал особый сердитый и гневный «звучок», чтобы оппонировать Ленину в роли Первого мужика, то бишь Первого члена Совнаркома.

Если б я хотел обмануть потомков, то мог бы изречь сейчас что-нибудь такое: в моей долгой театральной жизни мне выпала честь играть с Иннокентием Михайловичем Смоктуновским, Евгением Александровичем Евстигнеевым и Александром Александровичем Калягиным на многих лучших сценах Европы, в том числе на сцене Бургтеатра. Действительно играл, видит бог. Но как же мне не понравилось играть в революционной массовке! Сами посудите, приклеивают какие-то отвратные усы и бородку, запах клея бьет в нос, кончик носа все время чешется, рукава рубашки длинны, пиджак с чужого плеча, морду мажут гримом, пудрят, на шею нацепляют какую-то мочалку в виде галстука. И вот в этом виде запускают на круг, который выносит ряженого члена Совнаркома на обозрение просвещенной Европы.

Чувство человека, которого допустили внутрь актерского круга. Калягин проносится мимо как динамо-снаряд. Лучеиспускание не книжное, а реальное, физическое. Ему невозможно сопротивляться. Смоктуновский пытается что-то возразить фанатику, сердится, мнет свои изумительные пальцы. Минут десять идет сцена «Брестский мир», наконец кто-то бросает реплику: «Я не могу голосовать за гибель моих товарищей». На эту реплику Калягин взмывает ввысь криком-визгом — стоном боли: «А я могу! » Вопль {378} прострелил И нас, сидящих на сцене, и зал. Мне показалось со сцены, что многие австрияки в момент вскрика «А я могу» стали выяснять свои отношения с наушниками.

Наутро множество газетных откликов. В одном рассуждали как раз про сцену «Брестский мир». Я напрягся: как-никак сам играл, старался. Бьют наотмашь, имен реальных в пьесе нет, это все, мол, советский агитпроп, люди обезличены, и только один актер все время мнет руки, ерошит волосы, сердится и пытается спорить с Лениным: «Видимо, хочет доказать, что он-то и есть Иуда Троцкий».

Я похолодел. Это был портрет бедного Иннокентия Михайловича в глазах просвещенной Европы. Попросил нашего переводчика спрятать статейку и ни в коем случае не травмировать артиста. Артиста травмировать не стали.

В Вене было что посмотреть и помимо «Так победим». В свободный вечер кто-то пригласил нас на мюзикл «Кошки», на свободные места. На этих знаменитых «Кетц» завязалась одна из самых прекрасных романтических историй всей поездки. Ее героиней стала Екатерина Васильева. Во все предыдущие дни над ней посмеивались: вместо того, чтоб купить хрустальную люстру или двухкассетный магнитофон или еще что-то ценное, что могло дать дивиденды в Москве, она глупейшим образом тратила шиллинги на какие-то игрушки, мелкую и бессмысленную ерунду, уничтожая тем самым возможность купить одну, но важную Вещь. Вещь не купила, вела себя легкомысленно, и вдруг эта блаженная Екатерина начинает невиданный по красоте роман с каким-то австрияком, или итальянцем, или немцем из этих самых «Кошек». Вот тебе и пиковый интерес! По театру расползаются слухи, один невероятнее другого. Что Екатерину подвозят в гостиницу на лимузине, что ее забрасывают подарками, что вчера поздно ночью этот тип невероятной красоты внес ее на руках в отель в норковой шубе (дело происходит в конце августа). Женская половина труппы деморализована. Беседы у платного туалета, походный суп в пакете («суп-письмо»), двухкассетный магнитофон — все одним мигом обесценилось. Порядок мира разрушен. Песенка Кати Васильевой из «Бумбараша» звучит во всех мхатовских ушах как наглое отрицание всей прожитой нами совместной жизни: «Же ву зам, я так хочу, давайте вместе подуем на свечу».

Покидаем Австрию автобусом. Екатерина Сергеевна сидит отдельно от всех, на ней майка с гордым именем «Ketz», на груди {379} плейер, а из наушников льется не слышимая никому из нас божественная музыка. То, что музыка «Кошек» божественная, видно по выражению лица актрисы. Роль доигрывается не на мастерстве, на вдохновении.

Недалеко от Кати милый паренек-радист, он же любитель-гитарист. Этот паренек в Венгрии преподнес нам подарочек. То ли возбужденный романтической Катиной историей, то ли еще по каким причинам паренек решает не возвращаться в Совдепию. У паренька поехала крыша. Вместо того чтобы остаться в Австрии, как делают все нормальные люди, он соскакивает в Венгрии. Как потом выяснилось, замысел у паренька был извилистый: пробраться на границу с Югославией и уже через Югославию вернуться туда, где пели и танцевали изумительные «Кошки». Молодой офицер, официальный представитель Лубянки, нас сопровождавший, с искренней горечью сказал: «Приедем в Москву, попрошусь в любое другое управление. Только чтоб не с актерами».

Паренька-радиста перехватят на границе, водворят на родину. Сотрется в памяти залитая светом маленькая улочка в центре Вены, где седой старик, бывший солдат вермахта, засовывал нам порнографические открытки, прищелкивал языком и зазывал в какое-то веселое заведение. Автор пьесы «Так победим» покинет поле драмы и займется строительством бизнес-центра на Красных холмах у Павелецкого вокзала. Иннокентий Михайлович Смоктуновский несколько лет будет оставаться в счастливом неведении, как он играл Троцкого в сердце Европы. Когда я открою ему эту тайну, он даже не улыбнется. Расстроится, а спустя несколько минут ответит самому себе: «Вот тебе и урок. Никогда нельзя играть абстрактного человека без души и без имени. Для актера это грех».

Екатерина Сергеевна Васильева покинет МХАТ, потом вообще сцену, станет казначеем какого-то подмосковного монастыря. Не только актерское дело, но и сам театр будет почитать тяжким искушением, которое надо отмаливать. Случайно встретив ее в Камергерском, с трудом узнал Катино лицо, уже не актерское, не накрашенное, не оштукатуренное. Глаза улыбались, полнились обретенным смыслом. Вспомнили Ефремова. Катя сказала, что простила О. Н. При жизни ненавидела, а вот теперь поняла, что любила его. Стояли мы у первого подъезда Художественного театра, под голубкинским барельефом, под пловцом, рассекающим волны.

⇐ Предыдущая 50 51 52 53 545556 57 58 59 Следующая ⇒