{348} Тонкорунная овца

МХАТу Сталин даровал два месяца отдыха. К этим двум месяцам прибавлялся еще месяц гастрольный, которого ждали целый год. В советской цивилизации гастрольное дело было поставлено с имперским размахом. Провинция обслуживала область, столица обслуживала провинцию. Иногда по торжественным случаям провинциальный театр награждали Москвой. Гастроли тогда именовались творческим отчетом. Был специальный отдел министерства, который определял, кто куда едет. Сетка гастролей покрывала всю страну. Были гастроли политические — в союзные республики. Были гастроли поощрительно-гастрономические: дней на пять в Ялту или Сочи, где по утрам актеры загорают, а вечером после спектакля пьют дешевое вино в окружении местных поклонников и поклонниц. Был так называемый «чёс», организуемый иногда под маркой театра, — «контора» возмущалась, но мастера халтурных дел умели примениться к любым обстоятельствам.

Художественный театр приезжал в провинцию по-барски. Виктор Лазаревич Эдельман, критикуя скромность Леонида Осиповича Эрмана, который ведет переговоры с каким-то жалким начальником областного управления культуры, всегда ставил в пример Андрея Алексеевича Белокопытова. «Он в управу не шел, он ногой открывал дверь к первому секретарю обкома. Это ж МХАТ приехал! » Слово МХАТ произносилось с кавказским клекотом, звук «Х» был тут как нельзя кстати.

Иногда провинциалы дерзили столичным воротилам. Ульянов рассказывал, как администратор Игорь Нежный внушал местному одесскому коллеге, что такое Театр Вахтангова и как надо разговаривать с его главным администратором. На что одессит печально заметил: «Это вы там в Москве Нежный, а у нас в Одессе еле‑ еле».

{349} Театр Советской Армии обслуживал гарнизоны, размещенные в странах, принадлежащих к лагерю социализма. Бывалые артисты знали, в какой части лагеря что покупать: из Праги тащили хрусталь, из Монголии — кожу. После каждого спектакля устраивали походный банкет, командир части или замполит произносил тост за боевых подруг и друзей, пили водку или чуть подкрашенный разведенный спирт. Минут через пятнадцать Нина Афанасьевна Сазонова запевала «Стою на полустаночке», ее молодой друг-аккордеонист рыжий Сережа отважно растягивал меха. У военных навертывалась скупая мужская слеза. Каждый день переезжали с места на место. В автобусе я обычно засыпал, пропуская изумительные виды. Федор Чеханков подытоживал туристическую ценность моего пребывания за границей: «Сон на Волге» (нижегородское мое происхождение обязательно поминалось). На промтоварных базах происходили беседы философского плана. «Федь, поди сюда. — Нина Афанасьевна подзывала товарища. — Посмотри, какие рейтузы чудесные. — Шло ощупывание и нахваливание чудесных рейтуз. — Ну, возьми для матери, ведь чистый хлопок, все дышит». Федя брал. Мама была актрисой, жила в Орле, таких рейтуз, чтоб все дышало, в Орле было не сыскать.

Художественный театр войска обслуживал редко. Он ездил в лучшие города Союза, в столицы союзных республик и даже иногда в Настоящую Заграницу.

… Время действия — ранняя осень 82 года, место действия — Алма-Ата, столица Казахстана, а потом Фрунзе, столица Киргизии. Первые мои гастроли с Художественным театром, первый подгляд его образа в условиях гастрольно-советского карнавала.

В Алма-Ате разместились в двух точках — актеров попроще и обслуживающие цеха поселили в большой шумной гостинице у базара. Народных и «контору» в маленькой правительственной резиденции без всякой вывески на тихой улочке Алма-Аты. Внизу оказался небольшой ухоженный ресторанчик, тоже без всякой вывески, для проживающих в резиденции. Углубившись в меню этого ресторанчика, я изумился цифрам, стоявшим справа от изысканных блюд. В них было что-то сказочное. Все исчислялось в копейках, а не в рублях, как будто произошла денежная реформа. Особенно заинтересовала порция арбуза в 100 грамм, которая стоила одну копейку. Я заказал десять порций. Молодой казах с непроницаемым лицом притащил гору темно-алых сахарных кубиков, которые были заранее очищены не только от корок, но и от {350} косточек. Это был образ коммунизма, наступившего в одной отдельно взятой среднеазиатской резиденции. Чувство благодарности власти просыпалось даже в самой черствой душе.

Наутро эта благодарность должна была материализоваться. Был намечен ритуальный визит к памятнику Ленина. Заранее была составлена делегация, куда в обязательном порядке входила пара узнаваемых народных (для телевидения), ведущие люди «конторы», мхатовские руководители партии и профсоюза. Отправились на привычную повинность, совершили ее по всем правилам и по длинной аллее стали возвращаться к автобусу, поджидавшему на площади. Вдруг в конце аллеи, не разойтись, возникла фигурка женщины, мчавшейся в сторону памятника, к которому только что были возложены цветы. При приближении фигурка оказалась народной артисткой РСФСР Галиной Ивановной Калиновской. На высоких каблуках, задыхаясь от спешки, она мчалась совершить личный обряд возложения цветов к Ильичу. Нас всех она обвела не столько гневным, сколько укоризненным взором, и полетным распевом не сыгранной ею Анны Карениной тарасовским голосом попеняла: «Как не стыдно, не могли подождать меня пять минут у резиденции. Мне пришлось самой купить цветы и взять такси! »

Даже видавшие виды мхатчики переглянулись.

Через несколько дней назначено было другое ритуальное действо. МХАТ СССР принимал член Политбюро ЦК КПСС, первый секретарь ЦК Компартии Казахстана Д. А. Кунаев. Уровень приема соответствовал уровню театра. «Контора» сияла от удовольствия, от желающих пойти на прием не было отбоя — все хотели посмотреть живьем на одного из могучих мира сего.

Рассадили в специальном зале за длинным столом. Фрукты, сладости и фруктовая вода в маленьких изящных бутылочках, которые выпускало местное «четвертое управление». Встреча проходила по отработанному сценарию. Сначала выступал с отчетом первый секретарь ЦК, потом дарили сувениры, затем слово предоставлялось кому-то из коллектива. Товарищ Кунаев отчитался минут за сорок. Рассказал о невиданных успехах Советского Казахстана в промышленности и в сельском хозяйстве, упомянул, что в следующей пятилетке у них будет 50 миллионов тонкорунных овец. Отметил и недостатки. Оказалось, что местный кинематограф находится еще не на должной высоте. Пришла пора держать ответ театру. Ефремов с загадочной улыбкой предоставил слово Смоктуновскому. {351} Будучи новичком, особого подвоха в улыбке Ефремова я не почувствовал. Коллектив же МХАТ СССР замер в предвкушении номера. Предвкушение оправдалось. Иннокентий Михайлович достал из своей груди один из самых божественных обертонов, нацелил его на Кунаева и сердечно поблагодарил Динмухаммеда Ахмедовича за гостеприимство. То, что он выучил наизусть такое сложное имя-отчество, особого удивления не вызвало — артисты и не такое заучивают. Но то, что произошло дальше, поразило меня. Тем же волнующе-дружеским голосом Смоктуновский вдруг зацепил вождя: «Я позволю себе поспорить кое в чем с вами, дорогой Динмухаммед Ахмедович». Официанты остолбенели, Кунаев растерянно улыбнулся. «Вот вы сказали, что у вас есть отдельные недостатки и в пример привели казахский кинематограф. Не могу с этим согласиться». И дальше, резко повысив тон, русский Гамлет изрек, как будто надпись на памятнике начертал: «У вас в Казахстане чудесный кинематограф! » Официанты вернулись к своему делу, Кунаев облегченно вздохнул, Ефремов стал внимательно разглядывать обложку книги партийного лидера, которая лежала перед ним на столе с автографом Динмухаммеда Ахмедовича.

Видимо, Иннокентий Михайлович был в тот день в ударе. Одержав первую победу, он решил взорлить и закончить номер эффектным сальто-мортале. «И еще, дорогой Динмухаммед Ахмедович, позвольте заметить, вы допустили маленькую неточность». Официанты вновь прекратили работать, Кунаев тоскливо посмотрел на своих помощников, посерьезнел. Артисты МХАТ притупили взоры, ожидая развязки. «Вы сказали, что в следующей пятилетке у вас будет пятьдесят миллионов тонкорунных овец. Нет, дорогой Динмухаммед Ахмедович, у вас будет пятьдесят пять миллионов тонкорунных овец».

Кунаев быстро закончил прием, пожал руку Смоктуновскому, Ефремову и Степановой и торжественно удалился. Мы потянулись к выходу. Душа сгорала от любопытства. «Ну, откуда, откуда он знает, что будет пятьдесят пять?! » В автобусе герой ответствовал самым невинным из своих голосов: «У меня вчера халтура была, озвучивал документальный фильм на местной студии про тонкорунных овец».

Надолго к нему потом прилепилось прозвище «тонкорунная овца».

Прозвища его менялись. Он не давал простаивать мхатовским острякам. После возвращения из Средней Азии открывали {352} московский сезон. Программа «Время», представители ЦК, объятия и поцелуи актеров, ну, известное дело, «Иудин день». Константин Алексеевич Ушаков попросил выступить Смоктуновского, «чтоб только, поняите, недолго, на тему борьбы за мир». Иннокентий Михайлович понял задачу очень конкретно: выйдя к трибуне, он сыграл предложенный этюд на политическую тему с максимальной конкретностью и убедительностью. Но бороться он предложил не где-нибудь за рубежом, а в своей родной стране, в пределах Садового кольца, на Старой площади, вот прямо здесь и сейчас: «Я не знаю, в какие кабинеты идти, — начал он тихо, а потом распалился по уже опробованному сценарию, — по каким столам стучать, чтобы восстановить мир на земле». Дама из ЦК с косым глазом, опешив, обратила свой взор в сторону нашего «поняите». Ты зачем, мол, блаженному такую речь поручил?! Блаженный же Иннокентий Михайлович, не замечая политического провала, торжественно спустился в зал, к братьям-актерам. В тот же день прилепилось к нему прозвище «голубь мира».

Не знаю почему, но с первых же дней во МХАТе Иннокентий Михайлович одарил меня дружеским вниманием. На тех самых азиатских гастролях, будь они благословенны, мы стали друзьями. От Ефремова он перенял эпитет, который обычно использовал, представляя меня кому-то постороннему: «Это мозг нашего театра». «А вы какой же орган представляете? » — однажды не выдержал я. Иннокентий Михайлович понимающе улыбнулся.

Накануне гастролей непременно устраивалась рекламная телевизионная передача, мне приходилось такие передачи вести, заранее сговорившись с народными, кто после кого говорит. Передача шла живьем в эфир, что было по тем временам крайне нервно, особенно если в передаче участвовал кто-нибудь непредсказуемый. В Алма-Ате дело обошлось без конфуза, но в киргизской столице непредсказуемый взял свое. Часами беседуя на самые разные темы с Иннокентием Михайловичем, я умудрился не расслышать, что он некогда в своей бродячей жизни работал и во Фрунзе. Это выяснилось во время телевизионной передачи в самой что ни на есть экстравагантной форме. Когда очередь поздравлять горожан дошла до Иннокентия Михайловича, он начал издалека. Сначала рассказал о любви к нему киргизского народа, как приятно ему было сегодня пройтись днем по базару, как его узнавали люди, зазывали: «Кеша, возьми арбуз, Кеша, возьми яблоки». «Это тем более приятно, — добавил он, — что Фрунзе — единственный город Советского Союза, {353} где Смоктуновского…» — тут он стал резко хлопать себя по щеке и произносить странный звук типа о‑ го‑ го. Изображать он умел, не оставалось никаких сомнений, что в городе Фрунзе Иннокентия Михайловича сильно побили. Я обомлел. В десятую долю секунды надо было как-то отреагировать на импровизацию товарища. Спросить, кто его бил? Поинтересоваться, за что били? Нет, это совсем загубит дело. И я решаю как бы не обращать внимания на сделанное заявление и перехожу к следующему персонажу, Евстигнееву, который, давясь от еще не переваренного восторга от Смоктуновского, начинает общение с жителями гостеприимной киргизской столицы. Всю следующую неделю не только жители Фрунзе, но и всей республики обрывали телефоны студии: кто и за что бил Смоктуновского в нашем городе?!

Объяснение последовало наутро. Оказывается, Иннокентий Михайлович в городе Фрунзе увел у артиста местного русского театра жену, а именно замечательную артистку Римму Быкову, которая впоследствии оказалась тоже в Москве в Театре имени Станиславского. Артист местного театра принял свои меры против соблазнителя: он его побил. Смоктуновский поведал эту историю за завтраком, и никто тогда не предполагал, что этот тривиальный сюжет получит свое изумительное завершение уже через несколько дней. Драматург по имени жизнь складывал эту пьесу.

Несколько слов о киргизском завтраке. Он происходил в загородной правительственной резиденции, куда поселили мхатовскую элиту, контору, а также артистку Екатерину Васильеву, с которой Ефремов начал тогда репетиции пьесы Гельмана «Наедине со всеми». Кате по тогдашнему ее чину в этой резиденции быть не полагалось, но Ефремов приказал, ее поселили. В резиденцию из города можно было доехать только на спецмашине с пропуском. Гастрольный карнавал терял свои самые притягательные черты. Заточенная Васильева кричала в телефон какой-то из своих товарок, поселенных в гостинице для населения: «Заберите меня из этой золотой клетки! »

Клетка была действительно золотая. Недалеко от нашей дачи жил первый секретарь ЦК Усубалиев, в соседях был Чингиз Айтматов, который заходил поприветствовать Ефремова. Около дома был открытый бассейн с голубой водой, куда в первый же день, обнажив свое немалое тело, бросился Вячеслав Михайлович Невинный. В одну минуту водоем был окружен автоматчиками, выросшими как из-под земли. Артист был извлечен из воды {354} и выдворен на берег. Это был личный бассейн товарища Усубалиева.

На завтрак выходили к заставленному десятками блюд столу. Перед каждым проживающим был выложен натюрморт из кефирчика, твердой колбаски, конины, икры черной и красной, осетрины, дынь, арбузов, зелени. Зелень дышала свежестью, была спрыснута свежей водичкой. Смущенные музейным богатством и отсутствием меню, артисты боялись притронуться к еде. Ангелина Иосифовна попросила меня поинтересоваться у коменданта дачи, что почем. Комендант, молодой человек лет двадцати пяти, несмотря на сорокаградусную жару всегда был одет с иголочки от того же «четвертого управления» — велюровый концертный пиджак, жилетка, галстук, импортные туфли. И войлочная национальная шляпа на голове. Я передал вопрос старейшей актрисы, подкрепив его, как мне казалось, неопровержимым рассуждением: «Понимаете, люди в Москве привыкли завтракать по-разному, они не могут освоить столько еды. Ну, например, Ангелина Иосифовна по утрам конины не ест». В темных глазах-щелочках моего собеседника блеснул огонек понимания. На следующее утро все стояло на столе в том же порядке. Актеры ценные натюрморты почти не трогали, боясь, что не сумеют расплатиться. Наконец я припер велюрового к стене и категорически потребовал, чтобы он огласил прейскурант. «Вы поймите, один пьет только кофе, другой — сок, а конину Ангелина Иосифовна не только по утрам, но и вообще не ест». Я обрел необходимый пафос. «Пусть ест, — нежно снял пафос велюровый начальник. — Все бесплатно, это подарок товарища Усубалиева». Не буду пересказывать реакцию актеров на мое сообщение. В гастрольном советском словаре одно из самых почтенных мест занимало великое слово Халява. Конина по утрам тоже как-то пошла в ход.

Государственная халява завершалась встречей в ЦК Компартии Киргизии. На этот раз усадили в комнате заседаний местного Политбюро. У каждого мхатчика на ручке кресла была откидная дощечка, чтоб артист в случае необходимости мог записать важную мысль. Артисты с удовольствием изображали партийную знать. С докладом перед ними выступил первый секретарь ЦК, наш сосед по даче товарищ Усубалиев. Рассказал об огромных успехах в промышленности и сельском хозяйстве, отметил имеющиеся еще недостатки. Главной нерешенной проблемой Киргизии, как оказалось, было не очень высокое качество киргизского кинематографа. {355} Надо продолжать? Ефремов и Смоктуновский остаток пьесы разыграли в четыре руки как по нотам. Фраза «У вас чудесный кинематограф, дорогой Турдакун Усубалиевич! » была пропета на таком накале, что можно было зарыдать. Но Иннокентий Михайлович был артистом импровизации. Повторить даже эффектный казахский вариант ему было не очень интересно. И он порадовал нас новинкой, которая, мне кажется, была не домашней заготовкой, а именно вдохновенной импровизацией мастера. «А теперь, дорогой Турдакун Усубалиевич, я хочу к вам обратиться с личной просьбой. У вас в русском театре работает один замечательный артист, народный артист Киргизстана такой-то. Он еще работал в те годы, когда мне выпало счастье работать в русском театре Фрунзе, мы с ним хорошо знакомы с тех времен. Так вот я хочу лично попросить вас: надо послать этого актера на звание народного артиста СССР. Он этого заслужил! » Усубалиев записал фамилию друга Смоктуновского, помощники быстро переговорили о чем-то по-киргизски. Дело было сделано в одну секунду.

Надо ли объяснять, что это был бывший муж Риммы Быковой, который нашего Иннокентия Михайловича «о‑ го‑ го» в незапамятном году советской эры?

⇐ Предыдущая 48 49 50 51 525354 55 56 57 Следующая ⇒