{332} Итальянская граппа

На самом моем исходе из военного театра случилось мелкое происшествие. Сергей Владимирович Михалков решил сочинить пьесу для этого театра и пригласил меня в литературные советчики. Пьеса называлась «Эхо», не имела особых достоинств и ушла в небытие, не оставив ни малейшего следа. Казалось бы, чего занимать этим «Эхом» читателя через столько лет? Вот уж, действительно, «сор», но ведь из такого сора и вырастала наша цивилизация.

Сергей Владимирович взялся за армию в конце 70‑ х, накануне афганской кампании. Председатель Союза писателей Советской России прислал пьесу в литчасть военного театра торжественно, с курьером, потом позвонил самолично и попросил зайти к нему домой на улицу Чайковского поговорить. Мы были немного знакомы еще в период моего завлитства в Горьком, к тому же Михалков, сам того не ведая, оказался причастным к моему появлению в Москве в середине 70‑ х. Года три я обивал пороги Министерства культуры, пытаясь получить нужную бумажку, и не преуспел. Письмо с просьбой об обмене квартиры на Москву должно было быть подписано не меньше чем заместителем министра. Ну пойди получи такое письмо в 1973 советском году. Легче было на законных основаниях уехать в Америку, что и сделали тогда множество моих знакомых. После нескольких лет маневров и заходов дело попало к искомому замминистра Евгению Владимировичу Зайцеву, одной из заметнейших фигур советского театрального ландшафта. Говорят, Евгений Владимирович начинал в Ростове-на-Дону учителем истории. Не известно, преуспел ли он на учительской ниве, но на ниве театральной идеологии учитель из Ростова оказался одним из самых усердных тружеников. Он промывал мозги и выпалывал заразу не покладая рук, особенно не жаловал носителей пятого пункта. Имел он ласковое прозвище «саблезубый зайчик», был очень улыбчив, {333} во внешнем верхнем кармане пиджака всегда имел наготове расческу, которая умещалась в его ладони. Когда охорашивался, казалось, что это зайчик лапкой приводит свою шерстку в порядок. Мое дело Евгений Владимирович завернул немедленно, произнеся при этом, как передали доброхоты, что в Москве и своих хватает. Что было, конечно, полной правдой.

Вот тогда и явился, как бог из машины, Сергей Владимирович. По просьбе моей приятельницы и помощницы Михалкова по Союзу писателей он подмахнул бумагу в Московский совет, которая стала моей охранной грамотой. Сам руководитель Союза писателей, когда я пытался напомнить ему эту житейскую историю, никак не мог взять в толк, о чем идет речь. В своей долгой официальной жизни он подписывал столько бумажек, помогал такому множеству людей, что ничтожный эпизод с обменом квартиры завлита Горьковского ТЮЗа у него как-то не запечатлелся в памяти.

Подпись Михалкова тогда значила гораздо больше, чем подпись любого «саблезубого зайчика». Он знал это и подписывал ходатайства широко, щедро, часто сопровождая подпись ненормативной лексикой. Чертыхался, но подписывал. Таким образом, может быть, талантливый советский поэт благородного происхождения компенсировал некоторые неудобства своей официальной жизни. В далекой юности он принял решение служить новой власти и служил ей добросовестно, без всякого душевного раздвоения. В годы свободы он выпустит книгу под гордым названием «Я был советским писателем», и в гордости той был резон. Он был не только советским писателем, он был советским писателем-дворянином, сотворив (вслед за графом А. Н. Толстым) одну из самых значимых игровых масок советской цивилизации. В пределах избранной роли он жил на удивление ярко, органично, свободно, пренебрегая многими правилами тогдашней морали. Его откровенному цинизму завидовали, его остроты пересказывали с восхищением. Свой способ жизни Сергей Владимирович однажды даже объективировал в инсценировке щедринской «Современной идиллии», которая шла в «Современнике» в постановке Товстоногова под названием «Балалайкин и К^о». Говорили, что Михалков просто одолжил свое имя этой пьесе. Не знаю. Но то, что он сознательно соединил свое имя с щедринским, подписавшись под портретом измошенничавшегося российского либерала-интеллигента, решившего «годить», было по тогдашним понятиям дерзостью. {334} Сергей Владимирович разрешал себе и это. Он играл с маской советского писателя по законам искусства представления, не переживания. Иногда он остранял свою роль, вывешивал ее опознавательный знак, примерно так же, как он подчеркнуто во все времена носил и носит на лацкане пиджака Звезду Героя Соцтруда. На худсовете «Современника», защищая «Балалайкина и К^о», Михалков бросит начальнику московского главка Б. Покаржевскому, которому что-то «жало» в спектакле, репризу, достойную лицедея самой высокой пробы: «Борис, пойми, такой п‑ п‑ пощечины царизм давно не получал».

Чиновную братию он, как и положено советскому Щедрину, презирал, но при этом прекрасно ею пользовался. Не только для себя. Когда умерла теща Константина Лазаревича Рудницкого, последний попросил меня обратиться к Михалкову: «Говорят, только он может устроить место на Ваганькове». Я обратился. Стал быстро излагать запутанную историю жизни и смерти любимой тещи Нины Савельевны, лепетал что-то о фронтовых заслугах самого Константина Лазаревича, особо напирал на то, что у жены Константина Лазаревича Татьяны Израилевны Бачелис нет ноги и она не сможет навещать могилу матери, если могила будет на дальнем кладбище. Несколько оглушенный набором экзотических отчеств, классик советской басни, кстати, совершенно не страдавший болезнью «саблезубого зайчика», прервал монолог. Очаровательно заикаясь, высоким своим тенором он вывел абсолютно не нормативную руладу на тему того, как мы ему все надоели, как он им, властям, тоже уже надоел со всеми своими гребаными письмами.

Он получал удовольствие от своего всемогущества. Главный упырь кладбищенского ведомства с привычно опухшим красным лицом, которому я вручил письмо соавтора советского гимна, велел выдать теще Рудницкого не просто место в колумбарии, но кусок драгоценной земли. И выдали никому не ведомой Нине Савельевне кусок земли на древнем кладбище под сенью вековых дерев. Бедный Константин Лазаревич, приведенный сторожем на осмотр отведенного для тещи места, выдохнул восторженно: «Ну, хоть сам ложись тут и помирай». Лет через десять его здесь и похоронят, а еще через десять лет тут найдет свой последний приют и Татьяна Израилевна Бачелис. Когда бываю на Ваганькове, каждый раз вспоминаю не только своих покойных друзей, но и нашего замечательного баснописца. Что ни говори, то письмо ему должно зачесться.

{335} В делах драматургических и театральных Сергей Владимирович чувствовал свою слабину и потому был особенно изобретателен в организации обороны. Он сохранял свой скептический ум и достоинств своих пьес не преувеличивал. В случае же армейской пьесы, посвященной, кажется, проблемам химической защиты населения, он даже смущался, понимая свою, как бы это помягче сказать, некомпетентность. «Ну, что б‑ б‑ будем делать с этой куй‑ ней, говори! » — начал он домашний вечерний разговор. Я не знал, что с этой куйней делать, и тогда Сергей Владимирович изложил свой план. «Значит, так. Консультантом п‑ пьесы будет зам. начальника Генштаба генерал армии такой-то. Отзыв даст зам. м‑ министра обороны такой-то». Я вставил нагло, что в театре, даже военном, отзыв Генштаба не так важен, как мнение некоторых народных артисток СССР. Сергей Владимирович тут же придумал хитроумный способ нейтрализации всех народных артисток. Еще никто в театре не видел в глаза его пьесы, но он уже планировал послепремьерное будущее — кто должен выступить в «Правде», кто в «Известиях», кто в «Комсомолке». Он играл в эту игру с детским азартом, сам создавал ее правила и распорядок. Представляя, он распахивал кулисы своей души похлеще, чем герои «Балалайкина». «Чем хуже п‑ п‑ пьеса, тем лучше п‑ п‑ пресса! » — срываясь на свой знаменитый фальцет, возопил он, и я в очередной раз был поражен его дальновидностью.

Разговор о будущей премьере на Большой сцене ЦАТСА возбудил его воображение, и в конце концов он предложил даже выпить за успех всего предприятия. «Тут у меня есть г‑ г‑ граппа, пил когда-нибудь итальянскую г‑ граппу? » Ну, не довелось мне тогда пить этой граппы, но название ласкало слух, и я ожидал увидеть роскошный сосуд неведомого заморского напитка. Все дальнейшее, однако, напоминало сцену из «Мертвых душ». Откуда-то из-под стола автор «Эха» торжественно извлек темную бутыль, на дне которой оставалось немного мутной жидкости неясного происхождения. Он разлил ее в две рюмки, сказал, что живет по-холостяцки, закуски нет, но это и хорошо, это и подобает моменту, поскольку я из военного театра, пьесу он написал про военных, и потому пить мы будем по-солдатски, не закусывая. Выпив граппы без закуски и на голодный желудок и осознав, что граппа эта жутко похожа на родимый самогон, я малость захмелел. Перешли на другие темы. Я вдруг вспомнил, что вычитал в дневнике Елены Сергеевны Булгаковой, тогда еще лежавшем в архиве под строгим {336} запретом, лестные слова о Михалкове. Его реакция была острой и чрезвычайно взволнованной. Он потребовал подробного пересказа того, что там в дневнике было написано, но дословно я не помнил и обещал прислать выписку. Он не забыл, позвонил через пару дней, ему было очень важно, что прилепилось к его имени от славы Булгакова, который тогда уже вошел в советские интеллигентские святцы. Я послал ему несколько фраз, случайно залетевших в дневник Елены Сергеевны (вот уж воистину документ для будущей энциклопедии советской цивилизации). Сергей Михалков был соседом Булгаковых по писательской надстройке в доме в Нащокинском переулке, рядом жили Мандельштам, Евгений Габрилович, Тренев. «На почве шума из квартиры» Михалковых семейство Булгаковых познакомилось с Сергеем Владимировичем и его женой Натальей Кончаловской. «Они оказались очень приятными людьми. Он — остроумен, наблюдателен, по-видимому, талантлив, прекрасный рассказчик, чему, как это ни странно, помогает то, что он заикается». Получив эту запись, Сергей Владимирович настороженно спросил: «Больше там н‑ ничего нет? » Я заверил его, что больше ничего нет.

Продвигать Михалкова в ЦАТСА мне не пришлось. В мае 80 года я перебрался в Художественный театр, к Ефремову под крыло. В Художественный театр Сергей Владимирович не заходил, хотя уже в первый год моего мхатовского завлитства Лесь Танюк, будущий активный деятель незалежной Украины, поставил на сцене филиала михалковскую инсценировку «Принца и нищего». Работа началась до меня, называлось это все мюзиклом, Сергей Владимирович дал этому мюзиклу свое гордое имя, на репетициях не был, текстов многочисленных песен, сочиненных для этого мюзикла, в глаза не видал, но пожаловал на премьеру для подтверждения легенды. Там я впервые увидел их вместе, Михалкова и Ефремова, возвышавшихся над театральной толпой. К руководителю МХАТ С. В. относился с симпатией еще со времен Центрального детского театра, когда директором был хитроумнейший Константин Язонович Шах-Азизов, Михалков был главным автором, а О. Н. выдвигался в первые артисты Москвы (роль в михалковской пьесе «Я хочу домой» была, между прочим, второй по счету в послужном списке артиста Ефремова). О. Н. к Михалкову тоже относился с явной приязнью. Ему нравился его циничный юмор, его игровая природа, его мужская стать и презрение к условностям советского брака и семьи. Он был для него почти литературным {337} персонажем, который совершенно не вмещался ни в наивные пьесы, ни в басни, ни в текст гимна. Идейно они должны были быть противниками, но человечески они симпатизировали друг другу, обогащая само представление о советской цивилизации. На столетии МХТ Ефремов на лацкан пиджака вызывающе прикрепил знак Героя Соцтруда, который до того годами не вынимал. «Гертруда» неожиданно породнила их. Будучи разными полюсами одной системы жизни, они оставались в ее пределах. Один плыл по течению, второй пытался плыть против, но оба оставались в тех же берегах.

А в ЦАТСА все сладилось так, как задумывал драматург в тот незабываемый вечер на улице Чайковского с граппой по-солдатски. Все вышеозначенные генералы написали отзывы, все вышеуказанные газеты выступили с похвальными статьями. Фирма по имени «Михалков и К^о» работала без сбоев, как хорошие швейцарские часы.

⇐ Предыдущая 46 47 48 49 505152 53 54 55 Следующая ⇒