Государственная ласка

Эпистолярия Станиславского 30‑ х годов — одна из основных новостей, преподнесенных открытым архивом. Тут мы входим в сердцевину исторических трансформаций. В 20‑ е годы это был сложный процесс «национализации» художника. То, что произошло в 30‑ е годы, точнее было бы назвать коллективизацией Художественного театра. Вернувшись из-за границы после лечения, создатель МХТ в очередной раз застал новую страну и новый театр. Этот новый театр настолько поразил его, что он решает обратиться с письмом к правительству, в котором пытается отстоять то, ради чего он прожил жизнь: «То, что я застал здесь, то, что совершалось и совершается сейчас на моих глазах, таково, что вместо осуществления новых и широких планов, вместо положительной творческой работы, я вижу, надо думать только об одном: о спасении приближающегося к катастрофической гибели Художественного театра…» Он увидел, как планомерно разрушается основа заложенного им дела, как «театр крупных художественных форм» вступает на путь «организованной халтуры».

Насколько точен он в диагнозе, настолько же ошибается в методах лечения. Национализированному художнику кажется, что меры, способные спасти театр от погибели, состоят в «установлении точных правительственных и партийных директив» о месте МХАТа «в современности как театра классической драмы и лучших, художественно значительных пьес современного репертуара», а также «снятия с него задач, требующих прежде всего спешности работы».

Директивы не заставили себя ждать. В декабре 1931 года МХАТ был переведен в непосредственное ведение правительства, был ликвидирован художественно-политический совет и устранен «красный директор». На «МХАТ СССР» обрушились дары. Театр был выведен из-под критики, система Станиславского была признана «единственно верной». Невиданные финансовые льготы завершили «список благодеяний» и сокрушили последние сомнения.

В порыве благодарности руководители МХАТа не почувствовали смертельной опасности государственной ласки. Той опасности, о которой в «голом» 1919‑ м Станиславский говорил в Наркомпросе: {91} «Мое убеждение, моя мольба, моя просьба — учить отсутствием средств, но не тем способом, чтобы насыпать им (новым театрам. — А. С. ) в карманы денег. Пусть сами заработают каждую копейку, оценят всякую копейку, тогда поймут, что это значит — зарабатывать своим талантом. Система поощрения деньгами — это пагуба».

В 1933 году Немирович-Данченко, выступая перед труппой по случаю 35‑ летия МХАТ, сравнивал положение театра в первые пять лет жизни с новой жизнью при Советах: «… Тогда было несколько человек пайщиков. Если бы не С. Т. Морозов… мы бы, может быть, уже давно-давно перестали существовать. Теперь наша обеспеченность такова, что равной ей нет во всем мире. Когда за границей рассказываешь, какое громадное значение придается правительством театру в нашем Союзе, то там думают, что приехал режиссер с большевистским уклоном и хвастается. Или просто таращат глаза от изумления. … Вам ни в чем не отказывают».

Им действительно ни в чем не отказывали. И завязывали удавкой финансовую поддержку. В случае Станиславского ситуация усугублялась тем, что он был тяжело болен, и, в сущности, сама его жизнь, особенно после инфаркта, была зависима от сталинских щедрот. Документы открывают эту скрытую и чрезвычайно существенную сторону его жизни последнего десятилетия.

Осенью 1929‑ го врачи запретили ему возвращаться из Баденвейлера в Россию — «к работе и на холод». Поднадзорный, он понимает, что «каждый уехавший в отпуск и не возвратившийся вовремя, — вызывает подозрения и кривотолки». К. С. умоляет старого партийца Я. С. Ганецкого замолвить за него слово перед правительством, которое оказало ему «доверие и дало возможность лечиться за границей» (письмо от 26 сентября 1929 года). А 3 октября М. П. Лилина объясняет Р. К. Таманцовой: «… мысль, что его могут подозревать в нелояльности, в желании уклониться от трудного сезона, или в нелепом, недопустимом желании сделаться эмигрантом, переворачивает ему все нутро; он не спит по ночам, днем не находит себе Места, доводит себя до невыносимых сердцебиений и, сильно ухудшая свое состояние, задерживает и удаляет выздоровление».

Те, кто платили, заказывали, естественно, и музыку. После запрета «Бега» последовал запрет «Самоубийцы», пьесы, которую Станиславский считал гениальной и по поводу которой он обращался к Сталину. Очень скоро Сталин стал, так сказать, личным цензором Художественного театра (может быть, вспомнив николаевский {92} прецедент). Автономия, которая в том или ином виде сохранялась на протяжении 20‑ х годов, была уничтожена. Вмешательство правительства в жизнь театра стало носить тотальный характер. Вождь отправлял на тот свет мхатовских директоров. Самолично разрешал или не разрешал командировки за границу. Из Кремля определялись основные вехи мхатовского репертуара 30‑ х годов (Сталин даровал жизнь «Турбиным», порекомендовал поставить «Любовь Яровую» и «Врагов», уничтожил булгаковского «Мольера», пьесу, которая репетировалась пять лет и стала, по выражению Немировича, «сказкой театрального быта»).

«Сказку нового театрального быта» Булгаков, изгнанный из МХАТа, воссоздаст в «Театральном романе». Во всем зависимый «Независимый театр» зеркально воспроизводит в его книге повадки и сам строй жизни небывалого государства. Фантазию мхатовского автора письма К. С. подтверждают с совершенно неожиданной стороны. Они открывают характер времени, которое формировало облик «производственного театра» (так, в противоположность «истинно творческому» театру, стал именоваться реальный МХАТ в письмах Станиславского 30‑ х годов). И несмотря на то, что он пытался из дома руководить перестройкой, затевал не раз кадровые революции, облик нового МХАТа складывался во многом помимо его воли.

И он уступил, отошел в тень, открыв простор для Немировича-Данченко, который именно в эти годы не только реализовал свою «идеологическую закваску», но и придал сталинскому МХАТу особого рода респектабельность. Тут тоже одной краской не обойдешься. Ведь рядом с «Врагами» и «Анной Карениной», задавшими тон «большого стиля» империи, были еще и «Три сестры». То, что последний спектакль создан после смерти Станиславского, очень важно. Чеховский шедевр стал своего рода искуплением, прощанием и поклоном чеховской эпохе, культуре. И тому художнику, который был ее человеческим олицетворением.

Те, кто «советизировали» театр изнутри, соблюдали ритуал поклонения учителю. И делали свое дело. Особенно угнетала К. С. «ударная» халтура, символом которой постепенно стал для него молодой режиссер Илья Судаков. Внимание, уделенное в его письмах 30‑ х годов этому персонажу мхатовской истории, кажется чрезмерным: он ведь даже в правительство адресовался, чтобы разрешить свой конфликт с Судаковым, перекрывший на какое-то время его извечную рознь с Немировичем-Данченко.

{93} Психологическая подоплека конфликта теперь представляется довольно ясной. Полемика с Судаковым была полемикой с тем искусством, вернее, с тем способом «жизни в искусстве», который К. С. органически не принимал. В сущности, это был один из последних защитительных жестов основателя МХТ. Его расхождение с талантливым режиссером, бесспорным лидером молодого поколения и постановщиком многих основных спектаклей советского МХАТа, затрагивало тот порядок вещей и ценностей, на которых держался старый Художественный театр. Судаков стал олицетворением всего того, что Станиславскому было ненавистно в искусстве новой эпохи и что в других случаях (не в искусстве) он смиренно принимал.

Письма Станиславского по поводу Судакова надо сопоставить с тем, что сам Судаков писал в Правительственную комиссию по руководству МХАТом. Открытый правительственный архив позволяет теперь заглянуть и в это «тайное тайных» мхатовской закулисной истории. Обращаясь к Енукидзе в августе 1932 года. Судаков сокрушает Станиславского от имени «молодой труппы МХАТ Союза ССР». Он именует МХАТ «частной антрепризой Станиславского» и сетует на то, что огромная труппа «обречена Жить темпом и пульсом старого больного человека, прикованного к постели» и руководящего театром через «доверенных лиц». «Прежний фактор роста и развития труппы — связь со старым МХТ — теперь стал фактором гибели молодых сил».

С абсолютной прямотой, свойственной такого рода документам, Судаков формулирует политические претензии к Станиславскому. Именно его «консервативная и реакционная линия» оттолкнула от театра лучших советских драматургов и привела к тому, что Художественный театр не имеет новой пьесы к 15‑ летию Октября. Он требует для молодых сил МХАТа автономии внутри театра, чтобы переждать «безвременье», пока не отпадет «наличное возглавление театра за естественной смертью». Последний чудовищный канцеляризм стоит особо отметить. То, что для Судакова было «безвременьем», стало для Станиславского последним Временем его «жизни в искусстве». До конца «наличного возглавления» оставалось еще шесть лет.

⇐ Предыдущая 10 11 12 13 141516 17 18 19 Следующая ⇒