Prosperity

Уже в феврале 1923 года, вскоре после приезда в Америку и первых шумных успехов, К. С. отправляет в Москву конфиденциальное письмо Немировичу, важность которого он даже сравнивал с их разговором в «Славянском базаре»: «Надо привыкнуть к мысли, что Художественного театра больше нет. Вы, кажется, поняли это раньше меня, я же все эти годы льстил себя надеждой и спасал трухлявые остатки. Во время путешествия все и всё выяснилось с полной точностью и определенностью. Ни у кого и никакой мысли, идеи, большой цели — нет. А без этого не может существовать идейное дело». Они выезжали из Москвы с надеждой, что будут не только играть старые спектакли, но и репетировать новые. Станиславский очень скоро понял, что практически никто в труппе «работать над собой» не собирается. Пять лет нищей революционной {38} жизни одних, три года скитаний по Европе других (гастроли «качаловской группы» Станиславский считал длительной и развратившей их халтурой) не прошли даром. Заботы материальные, разруха и полное неизвестности будущее отодвинули искусство на дальний план.

Сочиняя мемуары, К. С. пометит для себя «пропущенное»: «… как я отвык в Советской России от иностранных кушаний, еды за парадным столом. Забыл назначение разной посуды и десерта, [отвык] от фрака и светских обычаев, названия кушаний в прейскуранте. Трудно заказать себе обед, держаться во фраке, говорить комплименты и прочие смешные и ненужные вещи». Шверубович рассказывает, как на одной из берлинских репетиций К. С. делал замечания актеру, выходившему в массовке боярином с тазом и кувшином и с изумительным юмором изображал его лицо с поднятыми кверху глазами («Идет и считает, сколько у него марок после Берлина останется, и покупать ли ботинки здесь или до Праги отложить»).

Но и сам Станиславский вынужден был погрузиться в заботы о долларах. С этим связано было для него будущее семьи и сама жизнь больного сына, лечившегося в Европе. Но с этим же связывалось у него и будущее всех «стариков», всей «первой группы», которая именно в Америке должна была снова стать Художественным {39} театром. В конце первого американского сезона, материально очень успешного, у К. С. рождается несчастливая мысль, что надо продлить гастроли на год и сделать из «первой группы» нечто вроде «насоса для долларов» (это его сравнение), который поможет существовать тем, кто в Москве безнадежно ждет субсидии от правительства, и обеспечит относительно сносную жизнь тем, кто вернется в Россию. Насытившись долларами, актеры, мечтал К. С., начнут в часы досуга заниматься «и фонетикой, и интонацией, и графикой, и ритмом. Я готов верить, что при обеспечении они смогут раза 3 в неделю играть хорошие спектакли с новыми заданиями — и тогда удастся сказать новое слово в искусстве». Альтернативой этому проекту, как он доверительно пишет Н. -Д., была бы только трагическая перспектива «тянуть лямку с 1‑ й группой под насмешки и ругань советских газет. Нищета. Старость. Смерть в приюте для престарелых артистов и полное бедствие…».

Немирович добился в правительстве пролонгации гастролей. Но второй сезон материальных надежд не оправдал. «Насос» работать не захотел. В причины этого я сейчас входить не буду: может быть, был виноват антрепренер, а может быть, «Америка ничего не любит во второй раз», как вспомнит Шверубович шутку того самого одесского портного. Не имел успеха «европейский» репертуар, специально подготовленный для второго сезона (Ибсен, Гамсун). Разладились отношения между «стариками» и молодежью, приглашенной в поездку. Материальный дефицит обернулся моральным кризисом. В июле 1924 года, отмучившись, уже из Европы К. С. напишет в Москву тоже конфиденциально: «Я очень не люблю актеров. И готов их всех гнать — вон. Только так и Можно очистить атмосферу. Если бы я дал себе волю и начал бы говорить об актерах так, как я о них думаю, после того, как увидел: что такое русский артист, когда ему не платят денег…»

За этим многоточием стоит многое. И прежде всего гибель прежнего Художественного театра, которая к весне 1924 года кажется ему неотвратимой. «Лично я смотрю, что Художественный театр с теми традициями, которые мне дороги (говорю об актерских внутренних традициях, а не о декорационных и постановочных, которые я презираю, которые я считаю до последней степени устарелыми в первой группе), навсегда погибнет безвозвратно. Образуется какой-то новый, может быть, очень интересный, может быть, нужный театр под названием Новый Художественный, {40} но я не знаю, смогу ли я ему отдать хоть частичку своей души». И дальше замечательное определение той работы, которую он тогда завершает: «Я прощаюсь со старым и пишу ему в своей американской книге отходную». «Отходная» — это про книгу «Моя жизнь в искусстве».

Стоит сказать, что лихорадочная работа над заказной книгой заменяла в какой-то степени отсутствие «идейного дела» театра и еще больше отдаляла Станиславского от труппы, в которой происходили сильнейшие и не до конца ясные брожения. «Поездка всех деморализовала», — коротко подытожит К. С. в известном письме к Немировичу. В других неопубликованных документах этот мотив звучит гораздо резче и острее: «Словом, опять болото закопошилось и опять с очевидностью становится ясно, что театра нет, что души у наших актеров — вонючая гниль и что надо бежать из этой помойки. Для этого надо обеспечить семью, и потому приходится терпеть». Это из письма к Лилиной.

Началось с долларов, а закончилось распадом театра. «День ото дня, — вспоминает Шверубович, — падало самое ценное в коллективе — его чувство ответственности перед своим знаменем, перед своей честью, а это происходило и принимало какой-то катастрофический размер. Все были всем недовольны, каждый считал себя недооцененным, считал, что имеет право на лучшие роли, на большую оплату, на более высокое положение.

Уже наметилась группа, не собиравшаяся возвращаться на родину, рассчитывавшая на карьеру в США. Это были: Бондырев, Лазарев, Бакшеев, Успенская, Тамиров, Булгаковы, Румянцев, Бодулины». Поговаривали о Шевченко и ее и муже Ф. Хмаре, гуляли слухи, что Кузьмин, муж Аллы Тарасовой, затеял открыть какое-то шоколадно-кондитерское заведение…

«Дело рушилось не только финансово, но и художественно, и морально, — продолжает Шверубович. — Никому ни до чего не было дела. Все только обвиняли друг друга и искали виновников распада». И дальше, описывая одно из собраний в связи с возвращением долга американскому антрепренеру: «Атмосфера была отвратительной. Вишневский кричал о том, что его Шуша и Наташа умрут с голоду, он колотил себя руками по голове и проклинал Америку и всех, кто затеял это безумие… когда К. С. пытался внести какое-то успокоение и напомнить об этике, о чести Художественного театра, Грибунин вдруг сорвался и дико завопил, перемешивая слова с самой площадной руганью о том, {41} что не желает слушать К. С., хватит, 26 лет слушал, пора перестать кривляться. Станиславский слушал это, закрыв лицо руками. Тут вскочила Ольга Леонардовна и со слезами на глазах закричала, что Грибунин ведет себя позорно, что ему не место в Художественном театре».

Прочитав много лет назад впервые это место у Шверубовича, я был поражен бесчеловечностью актерской братии. А совсем недавно прочитал комментарий самого К. С. к этому эпизоду, изложенному совсем в иной тональности. Он рассказывает жене: «Теперь, когда дело материально пошатнулось, надо смотреть в оба, так как повсюду — тлетворная разлагающаяся гниль отравляет труппу. Вот, например, Грибунин заявил, что он не желает платить долгов, пусть платят те, у кого деньги в банке (намек на Меня)… Когда я стал его на собрании усовещивать, он так грубо ответил, что Книппер возмутилась и выразила протест (правда, одна. Другие молчали). Грибунин демонстративно ушел из собрания, но, придя домой, мучался два дня и под конец прислал мне Милое письмо с извинением. Теперь мы снова в хороших отношениях, и он тихий».

Вот что такое понимание природы актера и не менее точное понимание существа театральной и жизненной ситуации, сложившейся в Америке.

{42} Пытаясь объяснить происшедшее, Шверубович в качестве важнейшей причины выдвигает соблазн сытой, обеспеченной, многообещающей страны, которую они застали, как он пишет, «в самый разгар бешеного процветания, “просперити”»: «… все были обеспечены хорошо оплаченным трудом, когда тысячи и десятки тысяч молниеносно богатели, а сотни становились миллионерами… Отвратительная заманчивость этого, мысль “а чем я хуже других”, страшное сравнение комфорта, сервиса, доступности “сладкой жизни” с теснотой, грязью, холодом, лишениями их жизни в Москве — заставляли их забыть самое важное, забыть созданную там, в тех условиях причину и основу их здешнего благополучия, забыть Театр и Искусство, забыть МХТ».

Распад театра тут объясняется в основном материальными причинами (соблазном доллара), а также интригами дирекции (то есть Подгорного, Бокшанской и Таманцовой), которые дезинформировали Москву и настраивали Немировича-Данченко и Станиславского против молодой части труппы. Нет смысла оспаривать это утверждение участника поездки. Каждый историк Художественного театра знает, какую роль эти люди сыграют в дальнейшей советской биографии МХАТ. Но ограничиться этим утверждением никак нельзя.

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 678 9 10 11 Следующая ⇒