Между двумя рогатками

Сам К. С. в незавершенных мемуарах формулировал цель поездки как некую миссию: «Тут нам предстояло совершить невозможное, а именно: слить, привести к одному знаменателю разнородные элементы труппы. С одной стороны, группу артистов, которые всю революцию прожили в Москве и работали с нами, с Немировичем-Данченко и мной. С другой стороны, группу наших Же артистов основного состава, то есть создателей театра, которые три года скитались по Европе и после короткой летней побывки в Москве снова вернулись в Европу для дальнейшего скитания».

Привести труппу к «одному знаменателю» не удалось. Более того, европейские, а потом и американские гастроли показали, что Центробежные исторические силы оказывают на театр могущественное воздействие. Возрождение старого репертуара, восхищавшего свежего европейского и американского зрителя, для самого Станиславского не заключало в себе никакой новизны. Уже из Берлина, {30} начиная двухлетний марафон, показав Европе «Царя Федора Иоанновича» и чеховские спектакли, он сообщит Н. -Д.: «Описывать успех, овации, цветы, речи?! Если бы это было по поводу новых исканий и открытий в нашем деле, тогда я бы не пожалел красок и каждая поднесенная на улице роза какой-нибудь американкой или немкой и приветственное слово — получили бы важное значение, но теперь… Смешно радоваться и гордиться успехом “Федора” и Чехова. Когда играем прощание с Машей в “Трех сестрах”, — мне становится конфузно. После всего пережитого невозможно плакать над тем, что офицер уезжает, а его дама остается. Чехов не радует. Напротив. Не хочется его играть… Продолжать старое — невозможно, а для нового — нет людей».

Это настроение сопутствовало Станиславскому и в Америке. Цитированное выше и опубликованное письмо к Немировичу-Данченко из Берлина продолжает письмо к Лилиной, пока еще не опубликованное, сочиненное вскоре после того, как сыграли восемь раз подряд «Федора Иоанновича» в Нью-Йорке: «Про “Федора” можно с полной уверенностью сказать, что его можно играть теперь годы — при полных сборах. Это ужасное ремесло. С ужасом думаешь, как люди могут это делать. Но еще хуже, на старости лет, возвращаться в Москву — умирать и, чтоб не околеть от {31} голода, опять начать халтурить». И в другом письме опять: «Очень скучно писать, что у нас успех здесь совсем небывалый, сильнее, чем где-либо и когда-либо. Все это говоришь, чтоб держать в курсе того, что делается, но, конечно, этому ровно никакого значения не придаешь. Ведь мы показываем двадцатипятилетнее старье».

За спиной была Москва, новая Москва, на которую все время надо было оглядываться. Художественный театр выехал за границу по своей воле, но на определенных жестких условиях. Немирович-Данченко вместе со студиями оставался гарантом и своего рода заложником законопослушного поведения гастролеров. Какая бы то ни было оппозиция новой власти могла привести к немедленным карательным акциям, как это случилось с так называемым «философским пароходом».

В такой острейшей ситуации сохранять аполитичность как художественную политику было делом неимоверной трудности. А то, что Станиславский пытался проводить именно эту линию, подтверждается многочисленными документами, как опубликованными, так и не опубликованными. Коварные вопросы интервьюеров о новом революционном пролетарском искусстве в России, на которые надо было отвечать предельно дипломатично («Как объяснить, — вспомнит потом К. С., — что нет и не может быть отдельного искусства для каждого из сословий, что на свете существуют только два искусства — хорошее и плохое»). Беспрерывная оглядка на московскую реакцию, которую часто невозможно предугадать — скажем, случайный снимок, в котором Станиславский, Лужский и Книппер-Чехова оказываются рядом с князем Юсуповым на каком-то благотворительном базаре в пользу бедствующих русских артистов в Америке, — вызывает политический скандал в Москве: Станиславский, мол, и его театр участвуют в распродаже ценностей, вывезенных врагами. Немирович телеграммой требует немедленных разъяснений и оправданий — и К. С. оправдывается.

Он оправдывается, что не сумел отговорить всех желающих поздравить МХАТ с 25‑ летием в Париже, и просит поверить, что Никакого чествования не было. Он оправдывается, что не общается с русской прессой за рубежом. Он боится вступать в отношения с издателем его книги, пока из Москвы не подтвердят благонамеренность издателя. Он умоляет понять его ситуацию между Двух, как он выражается, «рогаток» — белой и красной. Любое неосторожное движение — «опрокинешь» ту или иную рогатку, — и {32} придется «без штанов плыть по океану в Европу» (это из письма Немировичу). «В Москве хотят, — пытается шутить руководитель поездки, — чтоб мы, приехав в Германию, встречались только с французами, а приехав во Францию, имели дело только с немцами; приехав в страну белых, проводили время с красными, которых здесь и с огнем не найдешь, так как они прячутся. Все это так же невозможно, как, приехав к Вам, в страну красных, брататься с белыми».

Он приводит трагикомический пример своей запуганности и затравленности ненавистной им политикой, которой он, по его собственному признанию, «не имел права касаться»: «Несколько дней тому назад на Бродуэй ко мне подходит несколько незнакомых людей и говорят обычные для актера приветствия. Кто они такие — я не знаю. Глядь, а из большого окна магазина на нас наставлен аппарат. Я повернулся спиной. Глядь — а из-за угла кто-то снимает ручным “кодаком”. Может быть, те, кто со мной говорили, ужасные для Советской России люди, почем я знаю? Может быть, завтра опубликуют другую статью с гнусной иллюстрацией, — что же я могу сделать? Остается отдаться на волю судьбы, смириться и помнить, что в России целою жизнью непорочной, совершенно чистой в известных областях общественной жизни, нельзя себя гарантировать против клеветы любого прохвоста, зазнамо мошенника. Стоит ему сказать одно слово в печати, и поверят ему, а не тому, кто шестьдесят лет доказывал на деле свою корректность».

Никакие примеры не помогали. Из Москвы шли грозные предостережения. К. С. хорошо понимал, что это не просто прихоть или трусость Немировича, но еще и вопрос «охранной грамоты» для тех заложников, кто остался в столице и работал на мхатовской сцене и в студиях. Осторожный и законопослушный, он иногда не выдерживает давления, срывается и буквально вопиет против «варварства». «Нравственное мое состояние удручающее, просто руки опускаются, и порой даже является мысль, не Оросить ли все, — жалуется он Н. -Д. — … Мне особенно трудно, так как одна мысль увезти сейчас обратно Игоря в Москву равносильна тому, чтобы обречь его на верную смерть. Неужели такое преступление с моей стороны, что я адским трудом пытаюсь спасти от смерти своего сына, который заболел при изгнании нас из постоянной нашей квартиры, от житья в нетопленном помещении, несмотря на все наносимые мне в Москве оскорбления, я отказываюсь {33} от всевозможных выгодных предложений, делаемых мне в Европе и Америке, и стремлюсь всей душой в Россию, в ту самую Россию, которая оплевала теперь мою душу. Не знаю, что и делать. Здесь оставаться я не в силах, работать же в России при создавшихся условиях я тоже не вижу смысла».

Его атаковали и слева, и справа. Русская эмиграция и насквозь политизированная эмигрантская и не эмигрантская пресса каждое движение Станиславского и его театра воспринимала сугубо идеологически: от отказа принять в труппу М. Германову до выбора классического репертуара для гастролей («… будто мы привезли “Царя Федора”, чтоб показать слабого царя, “Дно” мы везли для того, чтобы показать силу пролетариата, а Чехова, чтоб иллюстрировать ничтожество интеллигенции и буржуазии», — с изумлением обнаружит основатель МХТ).

В Америке русские и американцы нередко упрекают их за то, что своим театром они прославляют большевистскую Россию. «В Москве, — пишет К. С., — нас смешивают с грязью за то, что мы храним традиции буржуазного театра, и за то, что старые пьесы Чехова и других “интеллигентских” авторов имеют тут успех у русских эмигрантов и американских капиталистов…».

Свое положение между рогатками «враждующих сторон» он ощущал так, как будто был «придавлен буферами».

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒