Сельма Лагерлёф. Светильник

Сельма Лагерлёф

Светильник

Много, много лет тому назад, когда город Флоренция вдруг объявил себя самостоятельной республикой, жил там человек по имени Рание‑ ро. Он был сыном оружейного мастера и унаследовал ремесло отца, но не особенно любил заниматься этим делом.

Раниеро обладал чрезвычайной силой. Он так же легко носил на себе тяжелые железные латы, как другой носит на себе невесомое шелковое платье. Он был еще очень молод, но успел уже не раз доказать и проявить свою силу. Однажды он складывал с соседом зерно на чердаке дома; зерна была так много, что балки не выдержали и одна из них надломилась. Потолок покривился и готов был обрушиться. Все в ужасе разбежались. Один Раниеро не растерялся: он поднял руку и поддержал потолок, пока люди не принесли подпорок, которыми всё и укрепили. О Раниеро говорили, что он храбрейший человек во всей Флоренции и что нет никого, кто осмелился бы вступить с ним в борьбу. Напрасно старался Раниеро найти достойного противника, с которым мог бы позабавиться, вступив в единоборство. Напрасно при первом шуме выбегал он на улицу, надеясь принять участие в уличной драке: при его появлении все мигом разбегались. Он с одинаковым успехом сражался против простых поселян и закованных в тяжелые латы рыцарей; не считая противников, сразу ранил их меткими ударами меча и копья.

В те времена Флоренция не отличалась военным могуществом. Население ее составляли ткачи и прядильщики, люди, преданные мирному труду и не мечтавшие о военной славе. Не было недостатка в даровитых гражданах, но они больше заботились о культурном развитии родины, о процветании наук и искусств, о лучших порядках и законах, чем о внешнем, военном могуществе.

Раниеро не раз громко высказывал сожаление о том, что родился не в могущественном королевстве, где воинственный, храбрый король оценил бы его силу и отвагу. Там мог бы Раниеро завоевать славу и почет, и ему не пришлось бы заниматься скучным, нелюбимым ремеслом.

Раниеро был хвастлив и кичлив, жесток с животными, сурово обращался с женой; нелегко было ужиться с ним. Он был бы красив, если бы несколько грубых шрамов через все лицо не обезображивали его. Он был чрезвычайно сметлив и быстро принимал решения, образ мыслей его был глубок и серьезен, хотя порой и отличался нетерпимостью.

Раниеро был женат на Франческе, дочери Джакопо Уберти, человека мудрого и уважаемого. Джакопо не очень улыбалось отдать свою дочь такому человеку, как Раниеро; старик противился этому браку и, сколько возможно, оттягивал свадьбу. Но Франческа сказала отцу, что не выйдет ни за кого, кроме Раниеро.

Джакопо ничего не оставалось, как согласиться. Но, давая свое благословение на брак, старый Джакопо сказал будущему зятю:

– Я знаю, что таким людям, как ты, легче приобрести любовь женщины, чем сохранить ее. Поэтому обещай мне, что, если Франческе станет тяжело у тебя жить и она захочет вернуться ко мне, ты не будешь препятствовать ей в этом и отпустишь.

Франческа с досадой заметила отцу, что он напрасно берет такое обещание: она так любит Раниеро, что не может представить себе, что когда‑ нибудь расстанется с ним; но Раниеро тут же охотно дал обещание.

– Ты можешь быть спокоен, Джакопо, – сказал он, – я не стану насильно удерживать женщину, если она захочет уйти от меня.

Повенчавшись, Франческа и Раниеро зажили в его доме дружно и весело.

Через две недели после свадьбы Раниеро пришла мысль научиться стрелять в цель. Несколько дней он упражнялся, стреляя по доскам, но вскоре ему это надоело, и он стал искать более сложные мишени. Случайно взор его упал на клетку с перепелом, любимцем Франчески. Раниеро хорошо знал, как жена дорожит своим питомцем, тем не менее он велел слуге выпустить птицу из клетки. Перепел взвился высоко в воздух, и Раниеро метким выстрелом на лету убил его.

После этого, чрезвычайно гордый и довольный своим искусством, он хвастался удачным выстрелом перед соседями.

Когда Франческа узнала, что Раниеро убил ее любимую птичку, смертельная бледность покрыла лицо молодой женщины. Она никак не могла понять, как муж мог найти удовольствие в том, что доставит ей огорчение. Но она скоро простила ему эту выходку и стала любить по‑ прежнему.

Опять все пошло хорошо.

Тесть Раниеро, старый Джакопо, был прядильщиком льна. У него было свое хорошо отлаженное производство, в котором ему и самому приходилось немало трудиться. Однажды Раниеро показалось, что в пряже Джакопо ко льну примешана пенька; он тотчас стал рассказывать об этом по всему городу, и слухи дошли до самого Джакопо.

Старик был глубоко опечален сплетней, которую сложили о нем, и решил тотчас положить ей конец. Он призвал лучших ткачей города и просил их исследовать материал и пряжу в своей мастерской. Они засвидетельствовали, что нити, спряденные Джакопо и его подмастерьями, из чистейшего лучшего льна. Только в одном тюке сырья, предназначенном для вывоза за пределы Флоренции, была обнаружена небольшая примесь. Старый Джакопо объяснил, что и сам не знал об этом, что, вероятно, тут плутовство одного из мастеров; но он хорошо понимал, что люди не поверят ему и отныне безупречно честное имя его опозорено и он лишится уважения сограждан.

Раниеро был чрезвычайно доволен, что ему удалось раскрыть обман, он хвастался этим не только перед соседями, но и перед женой.

Франческа была глубоко огорчена и удивлена поступком Раниеро, как и в тот день, когда он ради забавы убил ее птичку. В то время как Франческа предавалась своим горьким думам, ей казалось, что любовь ее к Раниеро подобна блестящей дорогой парче. Ценная ткань сверкала и переливалась всевозможными красками и была бесконечна в своем куске; но после поступков Раниеро точно отрезали край от золотой ткани и она потеряла часть своего радостного блеска и чарующей красоты.

Но и новый изъян был в конечном итоге так незначителен, что Франческа тотчас утешила себя мыслью: «Моя любовь так велика, что мне трудно почувствовать эту потерю. Счастья хватит до конца моей жизни».

Опять прошло немного времени, и Франческа снова была счастлива с Раниеро.

У Франчески был брат, которого звали Фаддеем. Он ездил по делам в Венецию и накупил в славном городе дорогих обнов из бархата и шелка. Вернувшись на родину, юноша нарядился в пышные одежды и пошел щеголять в них по городу. Но во Флоренции было не в обычае так разо деваться, и многие посмеялись над молодым франтом.

Однажды ночью Раниеро направился с Фаддеем в винный погребок. Фаддей приоделся в зеленый плащ, подбитый соболем, и лиловый кафтан. Раниеро подпоил шурина и, когда тот заснул, снял с него плащ и кафтан и водрузил у себя на огороде, напялив на пугало.

Когда Франческа узнала об этом, новое недовольство против Раниеро охватило ее. Снова вспомнила она свою любовь, подобную золотой парче, и увидела, что погиб еще один кусок дорогой ткани.

Потом опять настало хорошее время для Франчески и Раниеро, они зажили мирно и дружно, но Франческа уже не могла спокойно наслаждаться своим счастьем: она с тревогой ждала, что Раниеро снова нанесет ущерб их любви.

Ей недолго пришлось ждать; Раниеро не мог долго вести мирную жизнь. Он хотел, чтобы люди постоянно имели случай удивляться его силе и неустрашимости и постоянно говорили о его подвигах.

На главном соборе Флоренции, который в те времена был гораздо меньше размерами, чем нынешний, висел на одной из башен тяжелый щит. Его повесил один из предков Франчески, и весь род Уберти гордился этим, потому что во всем городе ни у кого не было такого тяжелого щита и никто не смог бы внести такую тяжесть на высокую башню.

Раниеро не хотел допускать мысли, что другой человек пользовался славой силача. Однажды он взобрался на башню, взвалил тяжелый щит себе на спину и спустился с ним на площадь.

Франческа с тоской услышала о новом подвиге мужа. Первый раз решилась она заговорить с Раниеро о том, что ее мучит, и просила не затрагивать того, что ей близко и дорого, не позорить и не унижать ее родных.

Раниеро ожидал, что супруга станет хвалить его и восхищаться его поступком, он никак не рассчитывал на упреки и слезы и пришел в сильный гнев.

– Я давно замечаю, – говорил он, – что ты думаешь только о своих родственниках, а не обо мне и не о моей славе.

– Я думаю о нашей любви, – тихо возразила Франческа. – Я не знаю, что станется с ней, если так будет продолжаться.

С того времени они стали часто обмениваться злыми словами, потому что Раниеро старался нарочно сделать что‑ нибудь такое, чтобы огорчить Франческу и причинить ей страдания.

В мастерской Раниеро работал бедный хромой подмастерье. Он тайно любил Франческу, когда она была еще девушкой, поклонялся ей и не перестал любить, когда она вышла за Раниеро. Случайно тот узнал о чувствах бедняги и захотел потешиться над ним. Раниеро постоянно высмеивал несчастного неудачника, всячески глумился над ним, особенно в присутствии Франчески, не раз оскорблял его. Однажды подмастерье не вынес жестоких насмешек хозяина и, не помня себя, бросился на него с кулаками. Но что мог сделать убогий хромой с силачом Раниеро? Тот отшвырнул его, как шавку, пнув ногой, и парень упал, бессильный и уничтоженный. Не имея сил перенести унижение и позор, он в тот же день покончил с собой.

Это случилось почти через год после свадьбы Раниеро и Франчески.

С ужасом увидела она, что золотая ткань ее любви к концу первого же года искромсана со всех сторон и от нее осталась едва ли половина.

Женщина испугалась и подумала:

– Если я еще год останусь у Раниеро, любовь моя исчезнет совсем. Я буду так же бедна, как была богата.

Она решила уйти от мужа и вернуться в дом отца. Ей было страшно подумать, что может настать день, когда она возненавидит Раниеро с такой силой, с какой прежде любила.

Джакопо Уберти сидел за своим станком в мастерской, кругом работали его мастера и подмастерья, когда Франческа вошла в дом отца. Старик тотчас понял, что произошло именно то, чего он давно ждал, и ласково приветствовал дочь. Он велел своим людям оставить работу, вооружиться, запереть все двери и приготовиться защищать дом.

Джакопо пошел к Раниеро и сказал ему:

– Сегодня дочь моя Франческа вернулась ко мне и хочет отныне жить снова в моем доме. Я пришел напомнить тебе, Раниеро, обещание, которое ты дал мне перед свадьбой: ты поклялся не препятствовать Франческе вернуться ко мне, если она того пожелает.

Раниеро сидел за работой и мало обратил внимания на слова Джакопо. Казалось, он остался совершенно равнодушен к уходу Франчески и ответил небрежно:

– Напрасно, Джакопо, ты напоминаешь мне данное мною обещание. Даже если бы я ничего тебе не обещал, я не стал бы просить разлюбившую меня женщину вернуться ко мне. Франческа может спокойно оставаться у тебя.

На самом деле Раниеро был глубоко задет уходом жены, но был уверен в ее любви и ни минуты не сомневался, что Франческа добровольно вернется к нему.

«Не успеет наступить вечер, как она снова будет со мной», – думал Раниеро.

Но ни в этот день, ни на следующий она не вернулась.

Два дня не выходил Раниеро из дому и напряженно ждал жену. На третий день, к ночи, Раниеро выследил двух разбойников, которые в последнее время причинили немало убытков флорентийцам – грабили купцов, воровали в домах, – схватил их и представил на суд.

Снова стал Раниеро напряженно ждать Франческу. Он знал, что она услышит о его подвиге, о котором только и говорили в городе, и надеялся, что совершенное им доброе дело вернет ему жену.

Но она не возвращалась.

Раниеро бы с удовольствием обратился в суд, чтобы принудить именем закона жить с ним даже против воли; но он был связан обещанием и не смел нарушить своей клятвы, чтобы не заслужить всеобщего презрения.

Однако ему казалось невыносимым оставаться в том же городе, где жила отвергшая его женщина, и Раниеро покинул Флоренцию.

Он поступил добровольцем в солдаты и вскоре сам встал во главе военного отряда. Раниеро постоянно участвовал в войнах и побывал на службе у многих властителей.

Он приобрел громкую военную славу и уважение; как и предполагал Раниеро, везде, кроме мирной Флоренции, ценили его мужество и силу. Один из королей, на службе у которого был Раниеро, посвятил его в рыцари и причислил к сильнейшим мужам в своей стране.

Покидая Флоренцию, Раниеро дал торжественную клятву перед ликом Святой Девы присылать к ногам Ее лучшие драгоценности, которые удастся ему захватить в жестоких боях как добычу. И вот количество драгоценностей перед Богоматерью во флорентийском соборе постоянно возрастало – об этом заботился отважный рыцарь Раниеро.

Таким образом он был уверен, что слава о его подвигах доходит до родного города и о них узнает Франческа. С удивлением думал Раниеро о том, почему она, несмотря на его доблесть, отвагу и щедрость, все еще не выражает желания вернуться к нему.

В это время начались призывы освободить Гроб Господень из‑ под османского владычества. Был объявлен Крестовый поход. Раниеро присоединился к крестоносцам и отправился со многими рыцарями в далекие восточные страны. Он надеялся на богатую добычу, мечтал стать могущественным властелином, увековечить свое имя еще более громкими, великими подвигами.

«Тогда, – думал Раниеро, – Франческа уже непременно вернется ко мне».

В ту ночь, когда накануне после огромных усилий был взят город Иерусалим, великое ликование царило в лагере крестоносцев. Почти в каждом шатре люди пировали, вино лилось рекой, кругом стояли веселье, шум и восторг.

Раниеро отмечал победу в своем шатре с несколькими рыцарями и товарищами по оружию. У него было шумнее и веселее, чем в других шатрах; слуги едва успевали наполнять вином кубки и чаши.

Раниеро неспроста так бурно ликовал: причиной тому была великая честь, которой он удостоился в этот день. Нынче утром во время последнего штурма Иерусалима Раниеро рядом с Готфридом Бульонским первым взобрался на стену осажденного города. Когда об этом стало известно после взятия Иерусалима, все войска отдали Раниеро честь, преклонились перед его храбростью и мужеством.

Когда город оказался во власти крестоносцев, утихли битвы. Перестала литься кровь, рыцари босые, в покаянных одеждах, с незажженными восковыми свечами длинной вереницей потянулись к храму на месте Гроба Господня. Готфрид Бульонский предупредил Раниеро, что он первым должен зажечь свою свечу от неугасимого огня у Гроба, и Раниеро понял, что этим Готфрид хочет оказать ему особый почет, это такой знак уважения, чтобы отличить его перед прочими рыцарями. Великую радость ощутил Раниеро, думая о том, какой великой славой покрыл себя и как высоко награжден за свои подвиги.

В самый разгар веселья в шатер Раниеро вошел странствующий шут; он ходил по всему лагерю и своими проделками и остротами способствовал общему веселью. Шут попросил позволения у Раниеро рассказать кое‑ что весьма интересное, и пирующие охотно согласились его выслушать, потому что ранее слышали про этого шута, что он забавен и отличается находчивостью и остроумием.

– Однажды Господь и апостол Петр целый день смотрели на землю с вершин рая, – начал рассказчик. – Им так много пришлось увидеть событий и людей, они были так поглощены наблюдениями, что не могли за весь день перекинуться и парой слов. Господь наблюдал молча и сосредоточенно, ни радость, ни печаль не отражались на Его лице. Зато апостол не мог сдержать своих чувств; он то хлопал от радости в ладоши, то улыбался и ликовал, то, наоборот, плакал и вздыхал, а иногда даже отворачивался, чтобы не видеть того, что происходило на земле. Лишь под вечер, когда наступили сумерки, Господь оторвал взор Свой от мира и спросил: «Нынче ты, верно, доволен тем, что видел? » Апостол уточнил: «Я не понимаю, о чем Ты говоришь? ». – «Я думал, что ты будешь доволен и счастлив тем, что случилось нынче на земле», – кротко ответил Господь. «Правда, я не раз говорил, – начал апостол, – что хотел бы видеть Иерусалим свободным от неверных; но теперь вижу, что лучше было ничего не изменять».

Раниеро и друзья его поняли, что шут говорит о сегодняшнем дне. Они с еще большим вниманием и интересом стали слушать его рассказ. Тот украдкой бросил быстрый пытливый взгляд на рыцарей и продолжал:

– Святой Петр снова взглянул на землю и указал Господу город, одиноко возвышавшийся на скале посредине глубокой ложбины. «Видишь ли Ты груды трупов, – спросил Петр Господа, – потоки дымящейся крови на улицах, видишь ли несчастных обнаженных пленников, дрожащих и стонущих от ночной стужи, видишь ли пожары, ненасытно пожирающие окраины города? » Господь ничего не ответил апостолу, и Петр продолжал сокрушаться. «Я часто негодовал на этот грешный город, – говорил он, – но никогда не желал ему зла и несчастья, которые его нынче постигли! » Наконец Господь сказал: «Он понес заслуженную кару, он сам искал своей гибели, несчастный, неразумный город! Ты же, Петр, должен радоваться той отваге и мужеству, с какими храбрые крестоносцы шли в бой во Имя Мое».

Тут рыцари во главе с Раниеро подняли громкий шум одобрения, но рассказчик тотчас заметил:

– Не перебивайте меня, а то я теряю нить. Итак, – продолжал он, – апостол опять взглянул на землю и украдкой смахнул слезы, мешавшие ему смотреть. «Они храбро сражались, – сказал он, но я никогда не думал, что последователи Твоего учения могут быть жестоки, как звери. Ведь они целый день убивали и казнили. Мне больно думать, что ты страдал ради таких людей…»

Рыцарям пришлись по душе слова шута.

– Неужели апостол так гневается на нас? – с изумлением спросил один из них.

– Не мешай, – перебил его другой. – Интересно услышать, не стал ли нас защищать Господь.

– Нет, – спокойно продолжал шут, – Господь ничего не сказал апостолу. Он хорошо знал, что, когда Петр впадает в такое безотрадное состояние, ему не надо возражать. Апостол с досадой и раздражением пенял Господу, как могли рыцари‑ крестоносцы забыть, куда они пришли, забыть, что нынче они в покаянных одеждах ходили ко Гробу Господню, а теперь предаются разнузданному веселью и пируют. «Они немного времени потратили на поклонение Святыне, – говорил Петр, – зато будут теперь пить всю ночь. Взгляни, как Твои рыцари празднуют победу! Нигде не слышно ни молитв, ни псалмопения, зато по всему лагерю гремит музыка, звучат раскаты смеха, льется рекой вино, рабы не успевают наполнять кубки, уличные танцовщицы завлекают рыцарей своим искусством…»

– Шуты рассказывают свои байки, – продолжил Раниеро. – Может быть, и это грех?

Шут засмеялся и бросил на него взгляд, который будто говорил: «Подожди, придет и твоя очередь!.. »

– Не перебивайте меня, прошу вас, – снова попросил рассказчик. – Я забываю, на чем остановился. Да! Апостол Петр спросил Господа, неужели Ему приятны подвиги таких людей. На это Господь сказал, что, конечно, нет. «Все они на родине были разбойниками и убийцами, – продолжал апостол, – они ими и остались. Было бы лучше, если бы Ты не допустил их совершать насилие и разбой во Имя Твое. Из того, что они творят, не может произойти ничего доброго…»

– Однако, – предостерегающе перебил Раниеро шута, – будь осторожен!

Но тот, казалось, находил особое удовольствие в том, чтобы цеплять присутствовавших и глумиться над ними, как будто нарочно старался вывести их из себя; он бесстрашно продолжил свой рассказ:

– Господь грустно опустил голову, потому что разделял взгляды святого Петра. Вдруг Он стал еще пристальнее и внимательнее всматриваться в темную даль. Апостол тотчас взглянул в том же направлении. «Что ты увидел? Что приковывает Твой взор? » – спросил он Господа.

Шут рассказывал так увлекательно, так живо передавал лицом различные настроения, что рыцари с напряженным вниманием ловили каждое его слово и теперь с любопытством хотели поскорее узнать, что увидел Господь на земле.

– Господь ответил апостолу: «Ничего особенного, не стоит смотреть…» Но тот заметил направление взгляда Господа и понял, что Он смотрел на большой шатер в лагере крестоносцев, у входа в который красовались на высоких копьях две отрубленных сарацинских головы. Внутри шатра были дорогие ковры, золотая утварь, драгоценное оружие и заморские ткани – богатая добыча, награбленная в святом городе. В этом шатре шло такое же пиршество, как и во всех других, с той лишь разницей, что веселье и ликование тут было еще шумнее, еще разнузданнее. Апостол Петр не мог понять, почему взор Господа был полон умиления и радости, когда Он смотрел в этот шатер. Лица пировавших рыцарей были суровы и беспощадны, такие редко встречал апостол; хозяин, занимавший почетное место за столом, казался суровее всех. Это был человек лет тридцати пяти, высокого роста, плотный, с красным, покрытым бесчисленными шрамами и рубцами лицом, с громадными кулаками и оглушительным голосом…

Шут приостановился, как бы выжидая, можно ли говорить дальше, но рыцарям было забавно и весело слышать рассказ о самих себе, они с нетерпением ждали, что будет дальше.

– Ты смел и находчив, – заметил Раниеро, – посмотрим, к чему ты ведешь…

– Наконец Господь сказал апостолу несколько слов, из которых Петр понял, что привлекало Его взор, отчего светилась радость в Его очах. «Видишь ли ты, – спросил Господь, – что возле одного из рыцарей горит светильник? »

При этих словах Раниеро весь вдруг как‑ то съежился. Сильный гнев исказил его лицо, он схватил кубок и хотел швырнуть его в лицо рассказчика, но сдержался и стал слушать дальше, не зная еще, к чести его или унижению поведет тот свои речи.

– Тогда и апостол Петр увидел, что в шатре, кроме множества ярких факелов, возле одного из рыцарей горела восковая свеча. Она была так велика и толста, что могла бы гореть целые сутки. У рыцаря не было подсвечника, и, чтобы укрепить свечу, он поставил ее на столе и обложил целой грудой мелких камней…

При этих словах шута все разразились громким смехом. Рыцари смотрели на свечу, которая стояла на столе возле Раниеро и была точно такой, как описывал рассказчик. Кровь бросилась в голову Раниеро; эту свечу он зажег несколько часов назад у Гроба Господня и не решался погасить.

– Апостол Петр тотчас понял радость Господа, но не мог удержаться, чтобы не сказать: «Это тот рыцарь, что нынче утром первый с Готфридом Бульонским взобрался на стену Иерусалима и в награду за храбрость и мужество первым зажег свечу у Святого Гроба». – «Да, это он, – кротко заметил Господь, – ты видишь, он бережет священный огонь, свеча еще горит…»

Шут стал быстро‑ быстро говорить дальше, боясь, что не успеет закончить, и то и дело бросая беглые взгляды на Раниеро:

– Апостол Петр продолжал свою мысль. «Ты думаешь, что рыцарь этот благочестив и предан Тебе? – спросил он Господа. – Ты думаешь, что он вспоминает о Твоих крестных страданиях и смерти, когда видит пламя свечи? Ты ошибаешься! Он суров и думает лишь о себе, о своей славе и почестях; эта свеча дорога ему, потому что напоминает о том, какой чести он был нынче удостоен перед всеми войсками…»

Гости весело смеялись над словами шута, он так живо и метко обрисовал Раниеро. Смеялся и он сам, хотя гнев душил его; Раниеро понимал, что не может, не должен оскорбиться шуткой, чтобы не заслужить насмешек гостей.

– Но Господь возразил апостолу, – снова заговорил шут, – «Ты не прав, Петр. Взгляни, как дорожит рыцарь светом свечи, как заботливо защищает огонек каждый раз, как кто‑ нибудь поднимает, входя, спущенную полу шатра, как отгоняет мошек и ночных бабочек, могущих неосторожно загасить ее…»

Смех становился сильнее, неудержимее, потому что слова шута были истинной правдой. Раниеро было с каждой минутой все труднее сдерживать себя: ему было досадно, невыносимо стать предметом общей потехи, а еще обиднее было то, что люди жестоко издевались над святым пламенем, которым Раниеро действительно дорожил.

– Но святому Петру трудно было поверить этому, – продолжал шут. – «Знаешь ли Ты, что за человек этот рыцарь? – спросил он Господа. – Он давно забыл дорогу в храм, никогда не бывает на церковных службах, он живет далеко не так, как велит Твой закон». Господь с упреком взглянул на Петра и сказал: «Петр! Петр! Как мало веры у тебя в людей! Я знаю, каким был до сего времени рыцарь Раниеро. Но запомни слова Мои: отныне превратится Раниеро в благочестивого, богобоязненного человека. Где люди могут черпать кротость и благочестие, как не у Гроба моего? Ты увидишь вскоре, как Раниеро будет оказывать помощь вдовам и сиротам, облегчать участь пленников. Ты увидишь, как Раниеро будет ухаживать за больными, утешать печальных, защищать слабых, как нынче он защищает трепетное пламя свечи…»

Громкий взрыв смеха покрыл последние слова рассказчика. Жизнь Раниеро была так не похожа на то, о чем говорил шут, что гости от души оценили удачную насмешку. Раниеро не в силах был дольше терпеть это. Он вскочил и хотел броситься на дерзкого, но нечаянно задел стол, – свеча покачнулась и упала. Тут все смогли убедиться, как Раниеро дорожил святым пламенем: он тотчас быстро, но бережно поднял свечу, пока она еще не успела загаснуть, снова укрепил ее в груде камней, осторожно поправил пламя. Пока Раниеро был занят свечой, шут успел скрыться из шатра, так что не было смысла пытаться преследовать его в темноте.

«Я еще встречусь с ним», – решил Раниеро и снова сел на свое место.

Гости еще продолжали весело смеяться, довольные шуткой; один из рыцарей, желая продолжить ее, с усмешкой сказал:

– Знаешь, Раниеро, нынче тебе все‑ таки придется отказаться от мысли послать в дар флорентийской Мадонне самое ценное, что ты получил при взятии Иерусалима.

Раниеро с удивлением спросил, почему рыцарь думает, что на этот раз он отступит от своего давнишнего обычая, которому до сих пор ни разу не изменил.

– Самое ценное, что досталось тебе нынче, – объяснил рыцарь, – безусловно, эта свеча, которую ты первый зажег в присутствии всех рыцарей и войск у Гроба Господня. Как же ты перешлешь священный огонь во Флоренцию?

Снова раздался дружный смех гостей; но Раниеро было не до смеху: ему хотелось во что бы то ни стало положить конец шуткам и насмешкам, предметом которых ему надоело быть.

Он тотчас позвал своего старого оруженосца и приказал ему:

– Готовься в долгий путь, Джованни! Чуть свет ты повезешь священное пламя свечи в родную Флоренцию!

Но оруженосец наотрез отказался исполнить волю своего господина.

– Разве я могу исполнить твое повеление? – спрашивал старик. – Подумай, разве мыслимо довезти до Флоренции трепетное пламя свечи? Оно погаснет, как только я вынесу свечу на воздух.

Раниеро спросил каждого из своих людей, кто согласится отвезти зажженную свечу во Флоренцию. Но все отвечали отказом и даже оскорблялись его предложением.

Гости Раниеро от души потешались и смеялись, видя, в какое глупое положение попал Раниеро. Никто не хотел исполнить его странной, неслыханной просьбы!

Раниеро все больше терял присутствие духа, он едва владел собой. Когда последний слуга ответил отказом, Раниеро, не помня себя, громко воскликнул:

– И все‑ таки священный огонь достигнет пределов Флоренции, Святая Дева получит драгоценнейший дар, какой когда‑ либо я посылал Ей! Раз не нашлось человека, который отважился бы взяться за это дело, я сам повезу священный светильник!

– Подумай о том, как безрассудно твое решение! – возразил один из рыцарей. – Ты отправляешься на невозможный, неосуществимый подвиг и вместе с тем теряешь почет и богатство, которые ждут тебя…

– Клянусь, что довезу священный огонь до Флоренции, – крикнул Раниеро. – Я совершу то, что не мог бы совершить никто другой!

Старый оруженосец, устыдившись, стал оправдываться:

– Господин, тебе легче будет довезти зажженную свечу, – говорил он. – Ты возьмешь с собой многочисленную свиту, которая будет ограждать тебя от непредвиденных опасностей и помогать тебе. Меня же ты хотел отправить одного!

Раниеро был в таком волнении, что не отдавал себе отчета в своих словах.

– Я как раз поеду один! – запальчиво крикнул он.

Смех тотчас умолк; каждый понял, что Раниеро не шутит, и с удивлением и даже с каким‑ то страхом взоры всех устремились на отважного рыцаря.

– Почему вы не смеетесь теперь? – насмешливо спросил Раниеро. – Для храброго рыцаря этот подвиг такая же забава, как наивная игра для младенца.

III

На следующее утро, едва забрезжил рассвет, Раниеро сел на коня. Он был при полном рыцарском вооружении, в латах и шлеме. Но сверх брони накинул плащ пилигрима, чтобы доспехи не слишком раскалялись от палящих лучей солнца. Острый меч и тяжелая палица висели сбоку, конь был сильный и статный. Раниеро держал в руке зажженную восковую свечу, а к седлу привязал два пучка таких же свечей, чтобы пламя не умерло за недостатком пищи.

Раниеро медленно двинулся сквозь лагерь между рядами палаток. Было еще так рано, что туман, поднявшийся ночью из долин, окружавших город, еще не успел рассеяться, и рыцарь ехал как в молочном облаке.

Весь лагерь спал, и Раниеро благополучно миновал стражу, никто даже не окликнул его, потому что туман был очень густ, а дорогу покрывал такой толстый слой пыли, что не было слышно звука копыт лошади.

Раниеро миновал лагерь крестоносцев и, оставив его далеко позади, свернул по дороге к городу Яффе. Пусть был ровный и гладкий, но Раниеро по‑ прежнему ехал шагом, опасаясь, что от сильного движения погаснет свеча. Пламя едва мерцало красноватым пятнышком в густом молочном тумане. Насекомые слетались на огонек, кружились над ним, и Раниеро стоило немало труда отгонять их и охранять пламя.

Но он не падал духом, смотрел вперед и уверял себя, что подвиг, который он решил совершить, был бы под силу даже ребенку.

Лошадь утомилась от медленной езды и пошла рысью. Напрасно старался Раниеро защитить пламя рукой, прикрыть плащом – слабый огонек метался во все стороны и мог каждую минуту угаснуть.

Однако Раниеро не мог допустить, чтобы предпринятое им дело так быстро и печально окончилось. Он придержал лошадь и задумался. Потом быстро сошел с коня и сел в седло задом наперед, спиной по ходу; таким образом Раниеро защищал теперь своим телом пламя свечи от встречного ветра и быстрого движения. Теперь оно не колебалось, горело ровно и ярко, но Раниеро подумал, что странствование его не будет легким и приятным, как игры детей.

Когда рыцарь миновал горы, окружавшие Иерусалим, туман рассеялся. Раниеро ехал по одинокой пустыне, не встречая на пути ни людей, ни селений. Не было даже деревьев или какой‑ либо растительности, всюду кругом виднелись обнаженные холмы, голые скалы.

Тут напали на Раниеро разбойники. Это были бродяги, следовавшие за войсками крестоносцев, искавшие в чужих странах легкой добычи, питавшиеся грабежом. Они сидели в засаде за одним из холмов, и Раниеро, не имея возможности глядеть вперед, заметил разбойников лишь тогда, когда они остановили его коня, окружили со всех сторон и стали угрожать обнаженными мечами.

Разбойников было человек двенадцать, все они выглядели жалкими, изнуренными, лошади их были слабыми клячами. Раниеро не стоило бы никакого труда умчаться от них на своем чистокровном прекрасном скакуне, но рыцарь подумал, что при этом неминуемо погаснет свеча. А ему не хотелось нарушать торжественной клятвы, данной нынче ночью.

Раниеро решил вступить с разбойниками в сделку. Он сказал им, что без всякого сопротивления отдаст все, что они пожелают, с условием, что они не тронут его свечи и не загасят пламени.

Разбойники ожидали жестокой борьбы и с величайшей радостью согласились исполнить условие Раниеро. Они начали грабить его, сняли доспехи, отняли деньги, оружие, взяли коня и оставили ему лишь плащ, свечу и пучки запасных свечей. Они честно исполнили договор и не загасили светильник.

Один из разбойников вскочил на коня Раниеро. Почувствовав мощь и силу скакуна, этот человек испытал что‑ то вроде сострадания к ограбленному рыцарю.

– Знаешь, мы не так уж жестоки, как ты думаешь, – сказал он Раниеро, – ты добрый христианин, и мы окажем тебе уважение. Возьми мою лошадь и поезжай дальше на ней.

Это была старая‑ старая кляча, едва переставлявшая ноги и трясшая головой от старости и немощности.

Разбойники скрылись из виду, и Раниеро, оставшись один, подошел к своему новому коню и подумал: «Какую силу имеет надо мной это священное пламя? Ради него я теперь должен продолжать путь как жалкий нищий».

У него мелькнула мысль, что благоразумнее всего было бы вернуться назад и отказаться от неслыханного подвига. Но едва Раниеро так подумал, им овладело такое пламенное желание непременно довести начатое трудное дело до конца, что он тотчас решил ехать дальше.

Дорога по‑ прежнему вилась между голыми скалами и была неприветлива.

Проехав немного, Раниеро встретил молодого пастуха с небольшой отарой овец. Овцы ползали по обнаженным холмам, и рыцарю казалось, что они едят землю.

У пастуха еще недавно было более многочисленное стадо; оно уменьшилось, когда проходили крестоносцы. Поэтому, завидев издали одного рыцаря‑ крестоносца, пастух подбежал к нему с явным желанием причинить какой‑ нибудь вред.

Он ударил посохом по свече, которую держал Раниеро. Рыцарь поднял светильник выше, стараясь сохранить от ударов; он то прижимал его к себе, то отпускал, и пастуху не удалось загасить пламя. С изумлением увидел пастух, что Раниеро и не думал защищаться и уклоняться от ударов; он даже не обратил внимания на то, что во время этой борьбы на нем загорелся плащ; рыцарь был поглощен одной мыслью, одним желанием – охранить священное пламя свечи.

Пастух устыдился своей жестокости; он молча долго шел за Раниеро, снова двинувшимся в путь, и в том месте, где дорога была слишком узка и проходила над пропастью, пастух взял лошадь под уздцы и провел ее. Раниеро усмехнулся, подумав: «Этот человек, вероятно, принял меня за благочестивого паломника, исполняющего данный им священный обет! »

Под вечер Раниеро стал встречать в пути людей. Слух о взятии крестоносцами Иерусалима быстро долетел до самого моря, и люди толпами устремились к священному городу. Тут были и пилигримы, долгие месяцы ожидавшие в прибрежных городах возможности двинуться на поклонение святыням Иерусалима, и войска, спешившие на помощь крестоносцам; но больше всего было купцов и всевозможных торговцев, которые везли освобожденному городу съестные припасы и другие необходимые вещи.

Люди с удивлением смотрели на рыцаря, едущего задом наперед с зажженной свечой в руке.

– Это безумный! – слышалось в толпе.

Среди встречных было много итальянцев; и Раниеро понял, что его принимают за помешавшегося.

Не помня себя, он соскочил с лошади и с поднятыми кулаками бросился на обидчиков. Народ в ужасе разбегался перед ним, и вскоре рыцарь снова остался один на дороге.

Тут только он пришел в себя и вспомнил о свече.

«Они были правы, называя меня безумным, – с горечью подумал он, – как мог я забыть о светильнике? »

Он с грустью оглядывался по сторонам, нигде не находя свечи. Наконец Раниеро увидел ее в придорожной канаве, куда она упала во время схватки. Раниеро бросился к ней. Свеча погасла, но возле нее тлела сухая трава, зажженная священным огнем. Раниеро с радостью подумал, что счастье ему благоприятствует, и тотчас снова зажег свечу тем же огнем.

«Было бы печально, если бы из‑ за моего безрассудства погибло начатое мною трудное дело», – подумал он, сел на свою клячу и поехал дальше.

Поздно вечером прибыл Раниеро в город Рамле и направился к постоялому двору, где обычно караваны останавливались на ночь. Дом был невелик, и путникам приходилось ночевать вместе с животными на большом, крытом навесом дворе, где были устроены отдельные небольшие стойла.

Постоялый двор был полон народу, но хозяин, человек благочестивый, освободил место для Раниеро и его лошади и накормил рыцаря и животное.

Видя, какой хороший прием оказывает ему хозяин, Раниеро подумал: «Я начинаю понимать, что ограбившие меня разбойники оказали мне большую услугу. Мне было бы гораздо труднее путешествовать в образе богатого рыцаря, чем теперь, когда меня принимают за безумного».

Раниеро поставил лошадь в стойло, а сам сел на кучу соломы и взял в руки свечу. Он решил не спать всю ночь, чтобы как‑ нибудь случайно не загасло ее пламя.

Но Раниеро страшно утомился за день. Усталость взяла свое, и рыцарь крепко заснул, не будучи в силах бороться с дремой, и проспал мертвым сном до самого утра.

Проснувшись, Раниеро с удивлением заметил, что свеча исчезла. Напрасно искал он ее в соломе и повсюду – светильника нигде не было.

«Кто‑ нибудь подшутил надо мною, – решил Раниеро, – пока я спал, взял свечу и погасил ее».

Он старался уверить себя, что рад такому концу. Теперь он был свободен, ему не надо было думать и заботиться о том, как бы не угасло священное пламя.

Но в глубине души Раниеро ощущал какую‑ то пустоту, какую‑ то тоску и печаль. Никогда еще ему не было так тяжело расстаться со своей мечтой, отказаться от исполнения намеченного.

Он вывел лошадь и начал ее седлать. Когда все было готово и он уже было собирался двинуться в обратный путь, вышел хозяин постоялого двора и подал Раниеро зажженную свечу. Он по‑ франкски сказал рыцарю:

– Вчера вечером, когда ты заснул, я взял из твоих рук эту свечу; возьми ее теперь…

– Ты был прав, что погасил ее, – ответил Раниеро, – я мог случайно произвести пожар.

– Я не гасил ее, – возразил хозяин, – я видел, что ты дорожишь этим огнем, и решил сохранить его. Твоя свеча горела всю ночь, ты сам можешь в этом легко убедиться: посмотри, как она уменьшилась!

Раниеро просиял от радости. Он горячо поблагодарил хозяина и, веселый и бодрый, двинулся дальше.

При выезде из Иерусалима Раниеро думал из Яффы переплыть в Италию на корабле. Но когда разбойники ограбили его, у него совсем не осталось денег на путешествие морем; и он решил ехать окружным путем, посуху.

Длинной и долгой была его дорога! Из Яффы он направился вдоль северного сирийского берега, обогнул Малоазийский полуостров и после долгих скитаний достиг Константинополя, откуда еще оставалась значительная часть пути до Флоренции.

Во время странствования Раниеро питался скромными подаяниями благочестивых людей. Чаще всего с ним делились своей простой пищей пилигримы, во множестве путешествовавшие к Святому Гробу Господню.

Раниеро все время пути был совсем один, и дни его были однообразны и долги. Не с кем было перекинуться словом, разделить тревожную мысль. Все желания и заботы его сводились к тому, чтобы оградить священное пламя, защитить, уберечь его; Раниеро ни днем, ни ночью не знал покоя. Внезапно мог пойти дождь, подняться ветер и загасить свечу. Надо было не переставая бодрствовать, предвидеть и предотвращать все опасности.

В то время как совершал Раниеро свой одинокий тяжелый путь, о многом он размышлял, много дум передумал. Однажды ему пришла в голову мысль, что он уже раньше переживал нечто подобное или слышал о ком‑ то, кто охранял что‑ то такое нежное, способное угаснуть, как пламя свечи.

Раниеро не мог дать себе отчета, действительно ли то было наяву, или ему вспоминался неясный, смутный сон.

По мере того как Раниеро совершал свою одинокую дорогу, эта мысль все чаще и чаще приходила ему в голову, он постоянно думал ее и так привык к ней, что, казалось, посвятил ей уже многие годы.

Но окончательно вспомнить, где и когда он слышал о чем‑ то подобном, Раниеро не мог, как ни напрягал память.

Однажды вечером он въезжал в незнакомый город. Сумерки уже сгущались, работы везде окончились, и женщины у дверей домов поджидали своих мужей. Одна из них, стройная, молодая, с глубокими задумчивыми глазами, напомнила Раниеро образ Франчески.

И в тот же миг ему стало ясно то, чего он никак не мог вспомнить и понять: жена его Франческа оберегала свою любовь, нежную, как пламя свечи, беспрестанно опасаясь, что Раниеро грубым, неосторожным поступком может загасить ее. Теперь только понял Раниеро, какие страдания должна была испытывать Франческа, беспрестанно дрожа за свою драгоценность, как сам Раниеро дрожит при мысли, что свеча может внезапно угаснуть.

Первый раз пришла ему мысль, что Франческа ушла от него не от недостатка любви, а от избытка ее, из боязни потерять самое дорогое. И Раниеро понял теперь, что не военной славой и громкими подвигами он сможет вернуть Франческу.

* * *

Странствование Раниеро чрезвычайно затягивалось, потому что он не мог продолжать путь в дурную погоду.

Когда начинался дождь или поднимался сильный ветер, Раниеро оставался в караван‑ сарае, где обычно проводил ночи, и выжидал, когда снова выглянет солнце и настанет тишина. Эти дни были особенно томительными, тянулись без конца.

Однажды, в то время как Раниеро ехал по высокой горе, он увидел, что облака собираются в грозные тучи и буря близко. Раниеро был так высоко, что вокруг не было человеческого жилья, негде было искать убежища, спуститься же в долину он не успевал до грозы.

Случайно Раниеро заметил невдалеке заброшенный склеп. Усыпальница была устроена в каменном углублении вроде крошечной пещеры, но в ней человек мог все‑ таки уместиться. Рыцарь укрылся в склепе, поставил свечу в дальний угол и заградил собой вход.

Едва успел он туда добраться, разразилась страшная буря, которая свирепствовала два дня. Наступил страшный холод, Раниеро совсем замерзал от стужи.

Кругом на горе было много сухих сучьев и хворосту, и он без труда мог развести костер и согреться, но считал грехом что бы то ни было зажечь священным огнем кроме светильника у ног Святой Девы в Флорентийском соборе.

Буря разыгрывалась все сильнее и сильнее и наконец разразилась страшной грозой.

Засверкали огненные молнии, заревел оглушительный гром. Одна молния ударила в дерево на горе, где скрывался Раниеро, и дерево загорелось. Раниеро обрадовался небесному огню, теперь он мог согреться, не трогая священного пламени своего светильника.

* * *

Проезжая по пустынной местности, Раниеро увидел однажды, что свеча его подходит к концу, а в запасе больше нет ни одной. Свечи, взятые им в дорогу, давно все вышли; он постоянно выпрашивал себе новые у встречных христиан, в городах и селениях, у пилигримов.

До города было еще далеко, и Раниеро с отчаянием думал о том, что через несколько минут пламя угаснет и все труды его пропадут даром.

Не зная, что и предпринять, где искать помощи, он сложил большой костер и поджег хворост пламенем свечи. Ярко вспыхнул огонь, Раниеро мог быть спокоен на некоторое время, но необходимо было немедленно найти более надежное средство сохранить священное пламя.

Он с тоской смотрел, как загорались сучок за сучком, в запасе оставалось уже совсем немного хвороста, а рыцарь еще ничего не нашел, что могло бы спасти огонь от неминуемой гибели.

Вдруг до слуха Раниеро достигли звуки стройного церковного пения. Он прислушался и определил, что они шли снизу, и стал спускаться с горы. Уже вскоре он увидел церковную процессию, которая медленно поднималась вверх. Раниеро узнал, что люди идут к гробнице недавно умершего местного отшельника, который пользовался большим уважением народа.

Огромная толпа шла за священником, у всех в руках были зажженные свечи.

Раниеро помог одной старушке подняться на гору, она поблагодарила его и охотно отдала свою свечу. Узнав, с какой целью Раниеро просит свечей, многие отдали ему свои свечи. Счастливый, Раниеро помчался к костру…

Сердце его замерло, когда еще издали он увидел, что костер погас. Не помня себя, Раниеро добежал до него; несколько угольков еще тлело, Раниеро раздул их и зажег одну из принесенных свечей.

* * *

Однажды в знойный полдень утомленный нестерпимой жарой Раниеро прилег отдохнуть в тени небольшого куста, а свечу крепко пристроил между двумя большими камнями.

Рыцарь так устал, что тотчас крепко заснул. Он спал долго и так глубоко, что даже не почувствовал, как пошел сильный дождь.

Прошло немало времени, пока Раниеро проснулся. С ужасом увидел он, что кругом все мокро, и даже боялся взглянуть на свечу…

Пламя ровно и спокойно горело под дождем: две маленькие птички с распростертыми крыльями кружились над свечой и целовались и таким образом защищали огонек.

Раниеро прикрыл свечу капюшоном своего плаща и протянул руку к птичкам: ему захотелось приласкать крошечных пташек, которые оказали ему такую большую услугу.

И о чудо! Птички не улетели, а позволили поймать себя и были как ручные.

Раниеро был глубоко удивлен тому, что они совсем не боятся его.

«Они, верно, знают, что я охраняю самую святую, самую нежную на свете вещь и не замышляю против них ни малейшего зла», – подумал он.

* * *

В окрестностях Никеи Раниеро встретил отряд рыцарей из западных стран; они двигались на помощь крестоносцам. Среди них был странствующий рыцарь, пользовавшийся славой великого поэта.

Когда рыцари увидели Раниеро верхом на коне задом наперед, в изорванном плаще, с зажженной свечой в руке, они стали кричать:

– Безумный! Безумный!

Но поэт остановил их и спросил Раниеро:

– Откуда и куда ты едешь?

– Я везу во Флоренцию священное пламя, взятое у Гроба Господня в Иерусалиме.

– И пламя твоей свечи не угасло в дороге?

– Это то самое пламя, что я возжег у Святого Гроба Господня, – ответил Раниеро.

Тогда рыцарь‑ поэт сказал:

– Я тоже ношу священное пламя и хотел бы навеки сохранить его. Скажи, что должен я делать, чтобы сберечь огонь? Ведь ты совершил с зажженной свечой такой длинный путь!..

– Труд этот тяжел и изнурителен, – задумчиво молвил Раниеро. – Я не стал бы убеждать тебя взять его на себя. Священное пламя прежде всего потребует, чтобы ты всецело отдался ему, забыл обо всем на свете. Ты не должен будешь иметь ни возлюбленной, ни друзей, ни каких бы то ни было удовольствий и развлечений. Днем и ночью мысли твои будут только о том, как бы сохранить священный огонь, уберечь его от всех случайностей! Ты не будешь ни минуты спокоен, станешь вечно бояться, дрожать за него. И сколько опасностей тебе ни удастся избегнуть, сколько раз ни убережешь ты пламя, едва почувствуешь облегчение от того, что счастливо миновало, как будешь снова страшиться того, что грядет, что в один миг может разрушить твое счастье. Труд этот тяжел, я хотел бы предостеречь тебя от многих страданий и говорю: не бери его на себя!

Но благородный поэт был очарован словами Раниеро.

– Ты только сильнее зажег во мне священное пламя, – сказал он, – теперь только я увидел ясно, какое великое счастье кроется в великих страданиях. В самые тяжелые минуты я буду вспоминать твои слова, твои муки и то счастье, которое ты нашел в служении Вечному огню.

* * *

Раниеро ехал уже по Италии. Однажды путь его лежал через пустынную гористую местность.

Женщина увидела свечу Раниеро и побежала за ним.

– Дай мне огня! Дай мне огня! – кричала она ему вслед. – У меня погас огонь, – все повторяла женщина, не отставая от Раниеро. – Мои дети больны. Дай мне огня! Мне надо согреть и накормить их! Дай мне огня!

Женщина протягивала за огнем руки, но Раниеро молча ехал дальше; он ведь считал, что этим огнем можно зажечь лишь светильник у ног Святой Девы, что грех употреблять священный огонь на что‑ либо другое.

Но женщина из последних сил обратилась к нему:

– Дай мне огня, странник. Прошу тебя! Я вижу, как дорого тебе это пламя, как бережешь ты его. Подумай же о том, что жизнь моих детей – огонь, который светит мне, как тебе пламя этой свечи, что я дорожу им и оберегаю его, как ты свое пламя. Дети – свет моей жизни!

При этих словах женщины Раниеро остановился и поделился с нею огнем. Женщина горячо поблагодарила его и вернулась восвояси.

Через несколько часов Раниеро въезжал в большое село. Оно было расположено высоко по склону холма, и климат тут был суров.

Молодой крестьянин повстречался Раниеро у самого села. Он увидел, что путник продрог, едва прикрытый ветхой одеждой, и из сострадания бросил ему свой плащ. Юноша не рассчитал и кинул плащ так неудачно, что он упал как раз на свечу и погасил ее.

Раниеро вспомнил о женщине, которой дал по дороге священного огня, вернулся назад и снова зажег свечу на том огне.

Готовясь снова пуститься в путь, он спросил женщину:

– Ты сказала, – начал он, – что твой свет – жизнь твоих детей. Не скажешь ли, как имя свету, который я везу?

– А где ты зажег эту свечу? – спросила она.

– У Гроба Господня, в Иерусалиме.

– Тогда не может быть у твоего света иного названия, как «кротость и человеколюбие», – ответила женщина.

Раниеро невольно усмехнулся; ему показалось странным и непонятным, как может он быть апостолом кротости и человеколюбия.

* * *

Раниеро проезжал среди прекрасных сияющих холмов с пышной растительностью. Он знал, что Флоренция близко.

Он думал о том, что теперь уже скоро освободится от тяжелых забот о сохранении пламени. Вспомнился Раниеро шумный вечер в иерусалимском лагере, когда он поклялся отвезти пламя свечи во Флоренцию; вспомнились храбрые рыцари, которые, наверное, давно ждут его и будут рады его возвращению. Опять поведет Раниеро свои войска на славные подвиги, в жестокие битвы, совершит с ними много великих дел.

Однако с удивлением заметил Раниеро, что мысли о будущих славных победах доставляют ему мало радости и обращаются совсем к иному.

Раниеро впервые подумал, что стал совсем другим за время долгого пути, теперь в нем трудно узнать неустрашимого, беспощадного, гордого рыцаря, каким он оставил Иерусалим. Странствование со священным пламенем научило его другим радостям, мирным и тихим, любви и уважению к милосердным, кротким людям, готовым оказать помощь ближнему; и наоборот, во время странствования Раниеро ясно увидел, сколько вреда и огорчений приносят люди злые и гордые, способные любить лишь себя самих.

С удовольствием любовался теперь Раниеро мирным трудом, тихой семейной жизнью, и ему приходило в голову, что хорошо бы навсегда остаться во Флоренции, снова заняться прежним ремеслом.

«Это пламя совершенно преобразило меня, – думал Раниеро, – я стал другим человеком».

* * *

Приближалась Пасха, когда Раниеро доехал до Флоренции.

Едва миновал он городские ворота, все еще сидя задом наперед на лошади, в ветхом плаще, с зажженной свечой в руке, нищий, встретившийся ему на пути, громко крикнул:

– Безумный, безумный!

На этот крик выбежал из ворот соседнего дома мальчуган, потом какой‑ то мелкий воришка, поджидавший жертву, и они тоже стали кричать:

– Безумный! Безумный!

Эти трое подняли такой шум, что перебудили всех, хотя было еще совсем раннее утро, и отовсюду стал сбегаться народ.

Уличные мальчишки неслись со всех сторон; они окружили Раниеро и вопили на всю улицу:

– Безумный! Безумный!

Раниеро давно привык к таким крикам, они не обижали его; никем не узнаваемый, он медленно ехал по улицам Флоренции.

Но шалунам показалось забавным погасить свечу странного человека; один из них подпрыгнул и попробовал задуть ее.

Раниеро поднял свечу выше и поехал быстрее, чтобы от него отстали.

Но мальчишки бежали за ним и всеми силами старались погасить пламя.

Чем ревностнее Раниеро оберегал огонь, тем настойчивее становились его преследователи. Они вскакивали друг другу на плечи, надували щеки, тянулись к свече, размахивали руками, бросали в светильник шапками. Только потому, что их было слишком много и они мешали друг другу, им не удавалось исполнить задуманное.

На улицах стало сразу оживленно и шумно. У раскрытых окон, на балконах стояли люди и от души смеялись над сумасшедшим, заботливо охранявшим свечу, и шалунами‑ мальчишками. Никто не испытывал сострадания к жалкому рыцарю в дырявом плаще, никому не приходило в голову помочь ему, все забавлялись его испугом и беспомощностью.

Наступило время обедни. Множество богомольцев наполняло улицы по дороге в храм; прохожие останавливались, дивясь странному зрелищу.

Раниеро высоко поднялся в седле, он теперь стоял на стременах. Вид его был ужасен. Капюшон упал с головы, открылось бледное, изнуренное, скорбное лицо; он походил на мученика. В судорожно сжатой руке он держал зажженную свечу как мог высоко.

Вся улица жила одним чувством, одним желанием: каждому хотелось погасить светильник безумца. Даже взрослые приняли участие в жестокой забаве. Женщины махали платками, мужчины – шляпами. Каждый старался, как мог. Толпа все прибывала.

Раниеро поравнялся с домом, на балконе которого стояла женщина. В то мгновение, когда он проезжал мимо, она нагнулась через перила, схватила свечу из его руки и быстро скрылась с нею.

Оглушительный вопль восторга заполнил улицу. Насмешки и оскорбления посыпались со всех сторон на бедного рыцаря. Раниеро покачнулся – и без чувств упал на мостовую.

В ту же минуту улица опустела; все спешили убраться подальше, чтобы не быть в ответе за происшедшее; никто не подумал помочь несчастному. Он лежал один, возле него стояла лишь его лошадь.

Когда улица опустела, Франческа вышла из дому. Она была по‑ прежнему прекрасна, только в глазах светилась еще большая грусть; она несла в руке зажженную свечу Раниеро.

Франческа заботливо склонилась над рыцарем. Он лежал неподвижно, но в тот миг, когда пламя свечи осветило его лицо, открыл глаза и пришел в себя. Казалось, этот свет имеет над ним какую‑ то особенную власть.

Когда Франческа увидела, что сознание вернулось к Раниеро, она сказала ему:

– Вот твоя свеча. Я видела, как дорожишь ты ее светом, и не знала, как помочь тебе. Если бы я не вырвала ее из твоих рук, ее наверняка погасили бы…

Раниеро сильно расшибся; но ничто не могло его удержать от того, чтобы тотчас снова двинуться в путь. Он попробовал встать, но ноги подгибались от слабости; Франческа помогла ему сесть на лошадь.

– Куда ты так спешишь? – спросила она.

– Я еду в собор, – ответил Раниеро.

– В таком случае я провожу тебя, – сказала Франческа, – я как раз собиралась к обедне.

Она взяла лошадь под уздцы и повела ее.

Франческа сразу узнала Раниеро, хотя он сильно изменился. Муж же даже не взглянул на нее, он думал лишь о священном пламени.

За всю дорогу до собора они не сказали друг другу ни слова. Раниеро все время прикидывал, как бы уберечь в эти последние минуты огонь свечи; Франческа боялась заговорить с ним, потому что думала, что он не вполне осознает, что с ним происходит. Она гнала от себя мысли, что Раниеро вернулся на родину безумным, не хотела верить этому и все‑ таки не решалась обратиться к нему, чтобы не убедиться в страшной догадке.

Раниеро вдруг услышал, что кто‑ то плачет возле него. Он обернулся и тут только увидел Франческу. Но ни слова не сказал ей; он не хотел сейчас думать ни о чем другом кроме священного пламени.

Он подъехал к ризнице, сошел с лошади, поблагодарил Франческу за помощь и со свечой в руке вошел в собор.

Франческа обошла вокруг и вошла в собор с главного входа.

Была Страстная суббота; в знак траура ни одна свеча не горела в храме. Франческа подумала, что нынче угаснет последняя искра надежды, которой она жила долгие годы.

Шла торжественная служба. Множество священников во главе с епископом совершали богослужение; во время чтений они сидели полукругом за алтарем.

Вскоре заметила Франческа, что какое‑ то движение произошло среди духовных лиц.

Многие из тех, кто в данный момент не принимал участия в службе, один за другим ушли в ризницу, туда же ушел и епископ.

Служба подходила к концу, когда вышел на середину храма один из священников и обратился к народу. Он рассказал, что рыцарь Раниеро привез во Флоренцию священный огонь из Иерусалима от Гроба Господня, передал, сколько страданий, лишений и испытаний претерпел он на своем пути, и чрезвычайно восхвалял его.

Люди с немым изумлением внимали словам священника.

Радости Франчески не было границ.

– О Боже мой! – шептала она. – Я не перенесу такого счастья! – и слезы текли по ее лицу.

Священник говорил долго и убедительно.

– Вам может показаться, – закончил он свою речь, – что подвиг Раниеро не так труден и велик. А я говорю вам: молитесь Создателю, чтобы Он и впредь посылал Флоренции носителей Своего вечного, милосердного света; тогда родина наша будет сиять правдой и истиной, исчезнут грехи и пороки, пред нами откроются источники всеосвещающего света и красоты!

Широко раскрылись главные двери собора, и в храм вошла торжественная процессия. Впереди шло многочисленное духовенство, певчие, за ними – епископ, а рядом с ним – Раниеро, в том же ветхом плаще, со свечой в руке.

Процессия остановилась перед алтарем. Едва Раниеро вошел в храм, поднялся старый, седой человек по имени Отто – отец того подмастерья, который когда‑ то повесился из‑ за Раниеро.

Старик подошел к епископу, поклонился ему и сказал громко, так что слова его были слышны всем:

– Великое дело совершил Раниеро, если привез во Флоренцию священный огонь от Гроба Господня. Никогда еще не удостаивалась Флоренция такой благодати; невольно закрадывается сомнение, возможно ли совершить человеку такой подвиг? Поэтому я считаю необходимым, пусть Раниеро докажет всему народу, что огонь этот он действительно привез из Иерусалима, от Святого Гроба Господня.

Услышав его слова, Раниеро побледнел.

– Господи, помоги мне! – прошептал он и громко сказал, обращаясь к Отто: – Я всю дорогу ехал совершенно один, у меня нет ни доказательств, ни свидетелей…

– Раниеро – честный рыцарь, – промолвил епископ, – мы верим его слову.

– Раниеро должен был сам подумать о том, что могут возникнуть сомнения, – продолжал Отто, – нам необходимы свидетели.

Тогда вышла из толпы Франческа и сказала Раниеро:

– К чему доказательства? Все женщины Флоренции без колебаний поверят тому, что огонь этот – священный!

Раниеро улыбнулся ей, счастливый ее участием, но в то же мгновение лицо его снова омрачилось – он вспомнил о пламени, которому грозила беда.

Большое смущение поднялось в храме. Народ волновался. Многие говорили, что Раниеро не имеет права зажигать привезенным огнем светильник перед ликом Святой Девы, пока не докажет, что огонь этот действительно прибыл с ним из Иерусалима.

Голоса против Раниеро принадлежали главным образом его прежним многочисленным врагам.

Тогда поднялся отец Франчески, старый Джакопо, и сказал:

– Я думаю, вы все знаете, что между мною и моим зятем никогда не было дружественных отношений; наоборот, мы были с ним даже врагами. Однако я должен сказать, что слово свое он всегда держал честно, ему можно безусловно верить, и мы должны радоваться, что он совершил такой неслыханный, великий подвиг, и с радостью принять в нашу среду.

Но Отто и многие другие ни за что не хотели сдаваться и твердо стояли на своем. Они составили тесную толпу, и было ясно, что эти люди будут до последней возможности защищать свое мнение.

Раниеро видел, что неминуемо произойдет столкновение между двумя сторонами, и кто бы ни победил, во время схватки будет немыслимо оградить пламя свечи, его загасят. Во время пререканий он поднял светильник как можно выше над головой.

Силы Раниеро слабели. Со смертной тоской он смотрел на огонек свечи, столь дорогой ему, и чувствовал всем существом, что минуты пламени сочтены, а вместе с ним умрет и он. К чему теперь ему жизнь, когда весь труд, весь смысл, вся цель его жизни угаснет? Слова Отто были смертельным ударом для Раниеро. Раз сомнение закралось хоть в одну душу, оно будет расти и распространяться. Раниеро казалось, что слова Отто навсегда уже загасили священный огонь, которому он служил столько времени.

Маленькая птичка влетела через широко раскрытые двери храма и прямо направилась к свече Раниеро. Он не успел отстранить ее, птичка задела крылом и погасила священное пламя.

Бессильно опустилась рука Раниеро, слезы выступили у него на глазах. Но в ту же минуту он подумал, что такой конец даже лучше: пусть лучше невинная птичка погасит священное пламя, чем несправедливая злоба людская.

Птичка стала кружиться и носиться по храму, как бывает всегда, если пернатая гостья попадет в закрытое помещение.

Вдруг громкий крик огласил своды храма.

– Птичка горит! Огонь зажег ее крылья! – слышалось со всех сторон.

Птичка металась во все стороны, как живой факел, потом стала кружиться над алтарем и вдруг упала, мертвая, перед изображением Святой Девы…

И люди увидели вдруг, что, падая, она коснулась горящим крылышком светильника перед ликом Богоматери и светильник вспыхнул ярким огнем.

Епископ поднял свой посох и, указывая на Раниеро, сказал:

– Господь совершил чудо, чтобы доказать нам правоту доблестного рыцаря и рассеять сомнения.

Благоговейный шепот пронесся по храму:

– Господь благословил его дело… Господь отметил правоту его, – повторяли люди, глядя на Раниеро.

* * *

Остается сказать, что с этого времени Раниеро поселился о Флоренции и снова зажил со своей женой Франческой. Оба они долгие годы наслаждались мирным, тихим счастьем. Раниеро пользовался всеобщим уважением; народ сохранил за ним прозвище Паццо, что значит «безумный», в воспоминание о том, как совершал Раниеро свой долгий, тяжелый путь из Иерусалима.

Раниеро гордился своим прозвищем и передал его своему потомству. Род Паццо долгое время считался во Флоренции одним из самых славных и достойных.

До последних дней жизни Раниеро любил вспоминать о том, как кроткий свет от Гроба Господня преобразил его душу и дал ей счастье, тишину и покой.

Немало чудес сотворил Свет Господень, нет возможности все их перечислить. Он и доныне творит чудеса в душе каждого верующего христианина.