Адельгеймы

Когда я видел Адельгеймов впервые, я вышел из театра очень довольный, но с недоумением.

— Очень хорошо, прекрасно… но что-то странное есть в обоих этих актерах… Что? Чего им не достает?

Оба, несомненно, даровиты.

Оба, еще несомненнее, умны.

Темперамента у обоих немного, но при уме, даровании, глубокомысленной штудировке ролей, как в {182} общем замысле, так и в деталях, при редкой интеллигентности, при очевидной для каждого актера, чисто технической опытности и приспособленности к сцене, Адельгеймы умеют мастерски скрывать внутренний холодок своего исполнения, и, в театрах русских, я не в состоянии назвать другого, подобного им мастера так интересно «в спокойном духе горячиться».

Оба обладают совершенно исключительным артистическим самопониманием И самоотчетом. Оба отлично знают, что кому из них по силам: Роберт не возьмется за дело Рафаила, Рафаил — за дело Роберта. Оба сливаются со своими тонко выделанными ролями и удивительно дополняют друг друга.

— Выговор?

Нет, к выговору не мог бы придраться даже самый великорусский судия, не могли бы сделать к нему каких-либо поправок даже знаменитые московская просвирни, к коим посылал учиться русскому говору А. С. Пушкин. Очень чуткое, именно московское ухо, пожалуй, расслышит в чистоте речи Адельгеймов некоторую деланность, заметит, что, вероятно, было когда-то не мало труда положено ими, чтобы выправить акцент, и, как водится, в особенности, звук «р». Но все это — в прошлом и даже в давно прошедшем, в prusquamperfectum. В настоящем же… для иной столичной сцены, в роде, например, петербургской литературно-артистической, прославленной именно вавилонским смешением акцентов в труппе, гг. Адельгеймы оказались бы даже, пожалуй, совсем не к масти, как чересчур хорошо и чисто произносящие правильную русскую речь.

Отличный грим, изящные манеры, чувство меры в жесте… все!.. А что-то, все-таки, странно, непривычно… В чем же дело?

Должен признаться: я разгадку своему недоумению нашел только на втором спектакле братьев-трагиков. {183} Ларчик открывается очень просто. Странность лежит не в них, а вне их.

Странно просто — что они играют на русском языке. Из уст актеров такого выработанного, законченного типа мы привыкли слышать речь немецкую, французскую, итальянскую, — в особенности, немецкую, — но не русскую. Адельгеймы — типичные европейские актеры, в них звучит венская школа, сквозит германская сцена, и потому-то удивляет немножко, по первому абцугу, русская речь в их устах:

— Что мол за чудо? Европейцы во всех статьях, а выговаривают по-нашему… да еще каково речисто?

Автор этих строк может похвалиться, что знает недурно европейские сцены и, за исключением Ирвинга, прилежно изучал все трагические знаменитости нашей эпохи, мужские и женские. Когда артист русской сцены берется за классическую роль, он должен приготовиться заранее к одному неминуемому упреку, предвзятому и публикою, и критикою: его будут обвинять в отсутствии оригинальности, в стремлении копировать Сальвини, Росси, Барная, Поссарта, Мунэ-Сюлли и т. п. Конечно, не избежали этого упрека и Адельгеймы. Но, судя по «Акосте» и «Разбойникам», я не боюсь смело отрицать: упрек не заслужен. Не скрою: мне самому, когда я смотрел Акосту-Роберта и Франца-Рафаила, постоянно вспоминались Зонненталь, Левинский, Поссарт и др., но, положа руку на сердце, я ни про один момент обеих ролей не могу сказать с уверенностью:

— Вот это взято у Зонненталя, это у Левинского, то у Поссарта…

Сходство есть, огромное сходство, но не подражательное, а родовое. Адельгеймы напоминают Зонненталя, Левинского, Поссарта не потому, что копируют их, а потому, что они — одного поля ягоды с германскими трагиками, на них положило общий отпечаток единство направления и школы.

{184} Подобно немцам, Адельгеймы — удивительные мастера детально и глубоко объяснять текст пьесы. Оставляя в стороне другая сценические достоинства, их любопытно слушать уже просто как декламаторов, полных изящного и вдумчивого понимания каждого стиха и слова. Молодым актерам или готовящимся в актеры следить за спектаклями Адельгеймов — лучшая примерная школа: из русских артистов, за исключением Г. Н. Федотовой былых времен, я не знаю никого, кто с такою спокойною уверенностью и тонкостью препарировал бы роль перед глазами понимающего зрителя, отделяя нерв за нервом, мускул за мускулом, словно в анатомическом театре. Самого завзятого и предубежденного поклонника российского «нутра» они, в конце концов, заставляют с уважением снять шляпу пред громадою своего артистического труда — умного, рассудочного труда, вооруженного наилучшими средствами культурной техники.

В репертуаре гг. Адельгеймов есть пьеса «Казнь» г. Г. Ге, нелепее которой трудно что-нибудь выдумать. Какая-то помесь «Заза» с «Гувернером», «Идиотом»… психопат, проститутка, злодей, гишпанец, черт в стуле, сапоги всмятку. Но, благодаря Роберту Адельгейму, пьеса всюду делает полные сборы, и, — хотя я большой враг трескучих спектаклей, — первый советую: посмотрите Роберта Адельгейма в «Казни». Не в том приманка, что он поет французская, итальянские, цыганские песни: поют их многие гораздо лучше его. Любопытен живой тип, который удалось ему создать силою своего наблюдательного, цепкого таланта из совершенно ничтожной, картонной, ходульной роли кафешантанного героя, испанца Годды. С искренностью говоря, я никогда еще не видал более совершенного артистического перевоплощения в собирательный тип «южанина на промысле»: и рыцарь, и буржуа, и альфонс, и богема, {185} и расчетливый плясун, и любящий друг, и сын, и наивно убежденный дуэлист-убийца, и великодушный враг, — вся эта южная амальгама, скипевшаяся причудливыми узорами в одном и том же лице, нашла в Роберте Адельгейме идеального истолкователя и изобразителя. Это — его пьеса, а не г. Ге. И, благодаря ему, при всей нелепости «Казни», жаль выбросить ее из репертуара, хотя ее претенциозной болтовне совсем не кстати бы появляться рядом с такими важными и глубоко продуманными шедеврами, как Франц Моор и Бен-Акиба Рафаила Адельгейма, как Уриель Акоста — Роберта…

⇐ Предыдущая 8 9 10 11 121314 15 16 17 Следующая ⇒