I (Ответ в Симферополь)

К сожалению, я не могу написать воспоминай о В. Ф. Комиссаржевской, потому что мало ее знал. Главные шумы ее театральной славы начались уже после меня, — я потерял русский театр из вида в конце 1901 года, следовательно, В. Ф. знаю только, как артистку императорских театров, что далеко не в состоянии целиком определить ее артистическую величину. Из последующего периода ее деятельности, в самостоятельной творческой работе и антрепризе, я видел В. Ф. только в «Детях солнца» в Пассажном театре, при коротком наезде моем в Петербург в 1905 году: вообще, последний русский спектакль, который я видел, потому он мне хорошо запомнился. Играли скверно, за исключением, конечно, самой {22} Комиссаржевской и Уралова, ролью Чепурного, сделавшего себе столичное имя. Вера Федоровна превосходно читала великолепные стихи, освещающие порядком-таки нудную и скучную роль ее, и была изумительно сильна в истерических финалах, которыми изобилует эта тоскливая пьеса. Но, в общем, заметно было, что играет она без любви и несколько недоумевает пред тем, что играет, — работает честно и взвинчивает себя, как может, но чувствует, что это — «не то» ну, и выходит «не то».

Вот что, пожалуй, интересно будет вспомнить. Как известно, некролог В. Ф. Комиссаржевской удивил многих возрастною датой. Она родилась в 1863 году, значит, умерла около 47 лет. Этою датою был и я удивлен, так как считал Веру Федоровну годах в 43 – 44‑ х, не более. Моложавость же ее делала то, что и за эти-то годы, случалось, при жизни артистки, спорить со многими, даже близко ее знавшими, напр., еще недавно с С. И. Гореловым. И на этих-то годах я решался настаивать только потому, что имел в памяти одно раннее выступление В. Ф., о котором сейчас, кажется, все позабыли. Это было в Москве, в Пушкинском театре. Полулюбительский спектакль, в котором участвовал юноша Станиславский и молодая барышня, готовившаяся к оперной карьере, В. Ф. Комиссаржевская. Весь состав спектакля не помню, но, между прочим, шла сцена из «Каменного гостя» Пушкина, В. Ф. играла Лауру и пела вставные испанские романсы: «Я здесь, Инезилья» Даргомыжского и другой какой-то. Дату этого спектакля установить очень легко: он вышел страшно траурным, так как в этот самый день умер в Москве А. Ф. Писемский, и в фойе был наскоро поставлен бюст его, увенчанный лаврами: и окутанный флером. Значит, 21‑ го января 1881 года. 29 лет тому назад.

Лаурою В. Ф. я, конечно, не помню, но, вообще-то, {23} пела она прелестно, и, если бы в русской опере пользовался успехом тот род лирической музыки, которому посвящена парижская Opera Comique, В. Ф. сделала бы не меньше в карьере оперной, чем в драматической, и, по всей вероятности, мы имели бы Шаляпина-женщину раньше, чем пришел Шаляпин-мужчина.

Кто слыхал В. Ф., как исполнительницу романсов, или вспомнит ее в Ларисе Огудаловой, согласится, что это так. У нее были от природы все достоинства, создавшие громкую славу Олениной Д’Альгейм, да еще очаровательнейший по тембру голос и поэтическая наружность: два дара, которых высокоталантливой пропагандистке Мусоргского, к сожалению, не достает.

Как ни громадна роль, сыгранная В. Ф. в русском искусстве, можно смело и с большою грустью сказать, что эта богатейшая женская натура и могла бы, и должна была бы сделать гораздо больше, и не ее в том вина, если не сделала. Виновато позднее вступление ее на сцену, куда она пришла, как в убежище от тяжелой жизни, надломленною тридцатилетнею женщиною, — значит, оставив в частном быту лучшие силы молодости, красоты, энергии, темперамента. Это был человек, уже сломанный: «острою секирой раненая береза»… Несчастнейшая неудачница-женщина превратилась в счастливейшую удачницу-актрису и создала целую эпоху в искусстве. Но — вообразите себе Веру Федоровну не истратившею лучших лет и сил жизни в несчастном браке, вообразите ее в нормальном развитии артистического призвания, как Савину, Ермолову, Федотову, Дузе, — с шестнадцати-семнадцати лет!.. Ведь это такая стихийная возможность, что о ней жутко подумать! взглянуть — шапка валится!

— Громада! — сказал о Комиссаржевской покойный Рощин-Инсаров, родственный ей талантом, да и {24} судьбою: тоже поздний дебютант, тоже рано взятый у искусства преждевременною смертью.

Я не был поклонником В. Ф. в девяностых годах. Талант ее, несомненный и сильный, однако, утомлял меня, всегдашнего искателя бодрых нот, минорным однообразием, чеховским звоном надорванной струны. Что артистка большая, этого только слепой и глухой мог не видеть и не слышать: достаточно было уже одной Ларисы в «Бесприданнице», для которой она сделала гораздо больше, чем сам Островский, в которой она создала первую ибсеновскую роль гораздо раньше, чем пришел на русскую сцену и овладел ею сам Ибсен. Ни Федотова, ни Ермолова, ни Савина не угадали, что такое Лариса, как и Островский не понимал глубины, которую создал. Если бы Комиссаржевская ничего, кроме Ларисы Огудаловой, не сыграла, то и тогда имя ее осталось бы незабвенным в русском искусстве, ибо роль эта была, в ее исполнении, не только великим артистическим откровением, но и знамением общественного настроения. Комиссаржевская играла Ларису не талантом даже, но кровью сердца своего и поднялась в ней на такую высоту скорби, которая доступна только крыльям гения. Женщина, загубленная российскою паратовщиною, гениально отомстила за себя — выплакала горе свое и всех бесчисленных Ларис русских… Лариса Комиссаржевской — это Гамлет Мочалова, Любим Торцов Садовского, Катерина Стрепетовой, Орлеанская дева Ермоловой: роль историческая, ибо историю творящая.

Но сознавать артистку большою и любить ее — два дела разные. Поэтому, отдавая полную справедливость многообещающим данным В. Ф., я очень ясно чувствовал в то же время, что она — «не моя артистка», и частенько находил ее скучною, преувеличенно скорбящею, злоупотребляющею красивым звоном вечной печали в удивительном своем голосе. Притом, и {25} видать-то ее приходилось все в Александринском театре, противнейшем и условнейшем учреждении, которое я всегда искреннейше терпеть не мог. Едва войдешь в него, он уже вселяет предубеждение, что будет казенно и скучно, — одинаково, неизменно, самодовольно; слева почтительно, справа снисходительно; игра отвратительная, заслуженная, пенсионерская; у этого — Владимир, у той — медаль на орденской ленте… патентованные, жалованные… ну, какая же радость воспринимать этакое, будто бы «свободное художество»?.. Несомненно, что бывали моменты на Александринской сцене, когда В. Ф. Комиссаржевская казалась, воистину, «белою голубкой в стае черных воронов» — единственным живым человеком среди больших, но омертвелых талантов, среди великолепных чиновниц и чиновников сценической игры. Но это были моменты. А, в общем, чувствовался человек не в своей тарелке и не на своем месте, воющий с волками по-волчьи, но, так как он — не природный волк, а пришлый и довольно поздно пришлый, то — куда же ему до настоящих-то волков!.. Притом, и ерунду же приходилось играть В. Ф. в те плачевные времена! Когда начинала Ермолова, ей тоже пришлось переиграть массу глупых ролей, но был еще обязателен для драматурга некоторый общественный смысл и гражданский огонек: было, за что хоть зацепиться темпераменту актрисы… Комиссаржевской суждено было начать рядом, воистину, трясинных ролей. Неврастеническою тиною чуть не десять лет ее пичкали.

Удивительно еще, как выдержала эта хрупкая, болезненная женщина, вся истерзанная хирургическими операциями, — и не сломала и не вывихнула таланта своего на глупых истерических эффектах, которые, подметив, что «Комиссаржевская может», беспощадно подсовывали ей александринские поставщики! Впоследствии в своем гастрольном репертуаре, {26} В. Ф. из репертуара Александринки не оставила ничего кроме ролей классических — «Бесприданницы», «Норы», «Чайки» и — надо к ним добавить далеко не классическую, но эффектную «Волшебную сказку» Потапенки.

Я видел все боевые, решительные спектакли Комиссаржевской за 1896 – 1901 годы: «Нору», «Волшебную сказку», «Борцы», «Накипь», «Идиот»… О последнем спектакле недавно вспомнил Дорошевич, слагая хвалебную песнь юбилярше Савиной. Действительно, последняя, в знаменитой сцене объяснения между Настасьей Филипповной (она) и Аглаей (Комиссаржевская), собрала все средства своего громадного таланта и разбила молодую соперницу наголову. Но — даже самые пылкие поклонники Марьи Гавриловны сознавались: Пирровой победой. Как актриса, Комиссаржевская оказалась безгранично слабее в средствах, технике, темпераменте, — как натура, гораздо глубже, нужнее, целесообразнее во времени, в способности откликаться струнным эхом страждущему духу эпохи. Когда Александринский театр проваливал чеховскую «Чайку», чувствовал ли он, что в этот роковой вечер он сам умирает морально, и — из всего букета исполнителей — останется живою, и будет отныне жить, и будет жизнь искусства за собою вести — только одна, менее всех ихняя и совсем не ко двору им пришедшаяся, — сама «Чайка» — В. Ф. Комиссаржевская?..

Вполне я оценил Комиссаржевскую и понял ее высшее значение после того, как очень долго ее не видал, и, тем не менее, приходилось чуть ли не каждый день о ней с кем-нибудь разговаривать. Хорошие люди унесли эту актрису с собою в Сибирь и эмиграцию, как часть родины, — и нельзя не подчеркнуть этого: из всего русского артистического мира, чрезвычайно богатого крупными силами, только ее одну унесли, да коллектив московского Художественного {27} театра. И то когда и где о ней говорили, и то, как говорили, необыкновенно ясно выставляло на первый план то обстоятельство, что этот грустный, надломленный, осенний цветок позднего таланта дорог всем, как необычайно верный и современный символ, измаянной русской действительности… В стоне этой цветущей души звучали стоны, которыми лютые безвременья наши всю необъятную русскую степь страдалицу тосковать научили:

— Добрый человек,
Были мы цветами,
Покосили нас
Острыми косами.
Раскидали нас
Посредине луга,
Раскидали врозь,
Дал друг от друга.
От лихих гостей
Нет нам обороны,
На главах у нас,
Черные вороны.
На главах у нас,
Затмевая звезды,
Галок стая вьет,
Поганые гнезда…

Поэтесса беззвездной ночи — мученица вороньего засилья — напрасная чаятельница светлоокого орла-освободителя и мстителя… Так жила Русь — так играла Комиссаржевская. Как же было ее не любить? Как же было не обожать ее, маленькую Русь-страдалицу, большой Руси, раскинувшейся от Владивостока… вы думаете: я скажу, — до Вержболова или границы? Нет: до Парижа, Лондона, Лигурийского берега, потому что полмиллиона русских изгоев, выброшенных за рубеж отечества в Европу, не должны быть забыты в хоре погребальной скорби, и плач их по Комиссаржевской был всеобщий, тяжелый, горький плач… «У счастливого недруги мрут, у несчастного друг умирает! »

{28} Великолепная русская актриса, М. Г. Савина, избрала девизом своим красивую фразу — «Сцена — моя жизнь». Это сильно уже тем, что откровенно и правдиво. Женщина не побоялась гордо и ясно указать порог, на котором кончаются ее посягновения, жертвенник, перед которым сгорает ее существо, во славу совершенно определенного, самодовлеющего бога, воля коего для нее — всепоглощающий абсолют. Это определенность и последовательность мировоззрения, ограниченного специальным искусством, страшная творческая сила. Громадный артистический авторитет М. Г. Савиной, созданный мощным 40‑ летним напряжением такой силы, — наиболее выразительное тому свидетельство. В. Ф. Комиссаржевская принадлежала совсем к другому типу артисток. Сцену и искусство она любила страстно, но вряд ли согласилась бы подписаться под савинским девизом, потому что — поздняя актриса — она понимала и чувствовала театр силою отнюдь не самодовлеющею, но служебного, и очень догадывалась о таких солнцах, при которых свет театральных рамп уже тускнеет и становится ненужным. Когда я прочитал, что В. Ф. умирала, разочарованная в театральном искусстве, — я этому охотно поверил. Эта великая актриса могла бы, однако, и не быть актрисой. Она была актрисой потому, что громадный наследственный талант указал ей сцену, как ее природное средство к подвигу жизни:

— Идти в мир и служить миру!

Средство, но не цель. Средства могли быть другие и многие. Но цель — одна. Именно:

— Идти в мир и служить миру.

Она это и делала. Служила. Не искусству, но миру чрез искусство.

Я знаю, что кто-либо из фанатиков оптического обмана, именуемого «искусством для искусства», прочитав эти строки, воскликнет:

— Так нельзя! Вы превращаете в сценическую {29} утилитаристику и служебницу ту художницу, которая больше всех актрис русских работала для самодовлеющего искусства, основала совершенно оторванный от жизни, ирреальный театр для театра, отдала ему свой капитал, свой талант, свою славу, не останавливалась ни пред какими жертвами, пошла в ученицы к г. Мейерхольду и пр., и пр.

Я отвечу:

— Не будьте близоруки и не поддавайтесь оптическому обману, а лучше обратите внимание на ту решительную, почти самоубийственную резкость, с которою Комиссаржевская зачеркивала периоды своих коротких очарований, — и как их много было, этих периодов! Это женщина великого искания и бесконечных проб… В ней жила неясная, слов себе не находившая, но большая учительная идея, глубокий философский инстинкт. Ее тайная сила искала себе воплощения и бросалась от формы к форме, с презрением разбивая каждую испробованную форму, как скоро она оказывалась без сильною вместить то загадочное пламя, которое Комиссаржевская так богато в себе чувствовала, но определить характер его не успела и выразить его полностью не смогла. Период мистический, период граждански-революционный, период неоромантизма, «искусства для искусства», стилизации и пр. В каждое средство она, как возовая лошадь, впрягалась, и везла, везла, везла, покуда в один печальный день не убеждалась, что воз ее нагружен не сокровищами, но пузырями. Тогда она, без жалости к потраченным силам, опрокидывала старый воз в канаву и искала нового, в который бы запречься… Эта женщина понимала общественную роль актрисы. Она хотела быть деятельно полезною обществу и толкать его вперед. Часто она не знала, куда и как, но тогда вверялась инстинкту или людям, бравшимся ею руководить, говоря, что они-то, где «вперед», знают. Инстинкт {30} иногда обманывал, люди иногда оказывались шарлатанами и самозванцами, но в самых ошибках и промахах своих Комиссаржевская прекрасна и трогательна, потому что ее заблуждения происходили из чистой души и прекрасных намерений, ее метания, неловкости, непоследовательности истекали из пламенных усердий деятельнейшей любви к человечеству. Какая актриса не любит успеха? Несомненно, любила его и Комиссаржевская. Но посмотрите, — как геройски жертвовала она своим успехом, как безжалостно рисковала им, как бесцеремонно заковывала в новые цепи свой талант, коль скоро озаряла ее новая идея и новая надежда, и открывались пред нею возможности и перспективы новых, не пробованных еще, путей. Я назвал выше Комиссаржевскую «маленькой Русью». В этом качестве ей далеко не чужд был и великий двигатель большой Руси — «авось». В беззвездной ночи, под торжествующим галочьим гомоном, шла она, светло-туманная, на авось к неясным, чуть брезжащим рассветам. И авось за авосем ей изменяли, и новые авоси под руку ей совались, и за каждый авось хваталась она с самоотверженным энтузиазмом, и, покуда авось владел ее умом и воображением, ей для авося ничего не было жаль… Один из величайших ее авосей — американское путешествие. Достаточно было бы Вере Федоровне явиться в Нью-Йорк с репертуаром, приспособленным к потребностям тамошней русской колоти, чтобы возвратиться с большими деньгами, с громовою славою, в бессчетных лаврах. Но в это время ею безраздельно влиял авось «нового театра», и она предпочла провалить свою поездку, но не изменила еще неизношенному авосю. Когда же износила его, то порвала с ним в один день!..

Все Комиссаржевские разнообразно талантливы, и обилие талантов обрекает их на долгое искание {31} самих себя. Ни одна из них не нашла своей дороги рано, в первой юности. Это и недостаток их, и огромное достоинство. Они — поздние дебютантки, но, зато, на дебют свой приходят, уже как вызревшие — в темноте и тишине неизвестной — художницы. В их искусстве не чувствуется веселого дыхания свежей полудетской юности, но, зато, никто лучше их не в состоянии рассказать о молодости грустную сказку, как ей хочется жить и не во что жить, — «аль у девицы крылья связаны, аль пути ей все заказаны? »

Прекрасное и многострадальное существо потеряла Россия. Я не разделяю покаянной истерики многих, рыдавших в некрологах и речах: это мы тебя не уберегли! мы тебя погубили! отпустили! Ну — как бы это «мы», сколько бы сие «мы» не было коллективно, берегли Веру Федоровну? В Александринке, что ли, ее консервируя? Так за что же живого человека в могильном-то склепе морить? Это, пожалуй, не лучше для духа, чем оспа для тела. И как бы это «мы» не отпустили Веру Федоровну? Сами же пишете на венках: «вольной чайке»… Разве чайку в клетке держать можно, хотя бы самой великолепной и благоустроенной? В зоологических садах имеются крытые бассейны для водяной птицы, в том числе и для чаек, но — те чайки уже лишь полу чайки: они не вольные… Можете вы себе представить Веру Федоровну счастливою без воли — лететь, куда влечет ее очередной «авось» огромной души? Я не могу.

Нет, у русского современного общества и без того достаточно грехов, чтобы взводить на него еще не существующие. Перед Комиссаржевскою общество ничем не виновато, а — тою беспримерною любовью, что обнаружил всероссийский, повсеместный, всесословный, всевозрастной взрыв горя общественного над свежим ее гробом, оно даже показало себя с такой симпатичной и необыкновенной стороны, которую {32} в нем, откровенно сказать, даже и подозревать было трудно. За холеру Чайковского, за ломовика, раздавившего Кюри, за оспу Комиссаржевской общества ответственны быть не могут, — это стихийные несчастия… А вот какое только теля у пана Бога съело это злополучное общество, — коллективный Макар всероссийский, — что валятся на него, злополучного, все-то шишки?

Зачем жива собака, кошка, крыса,
А ты мертва… Корделия! Корделия!..

Ушло существо, которое любило и которое любили. Любили, потому что оно любило. Выло ей имя Вера — и великая вера жила в ней, и живая любовная вера ее зато окружала. Была Вера и трепетала в Вере идея. Смутная? Пусть. За то неугомонная, страстная, ищущая. Недосказанная? Пусть. Зато — как сновидение золотого века… «Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой! » Вера Федоровна хотела быть и была именно такой великодушною безумицею. Непрестанным метеором металась она по России, навевая золотые сны на грустные города безнадежной провинции, и была неистощима в разнообразии снов: когда иссякал один бодрящий источник, открывала другой, — и все целиком, ничего не оставляя себе, дарила русскому миру… Русская интеллигенция — страждущая, тоскующая, бессильная, безвольная, безнадежная, само оплеванная и оплеванная чужим усердием, — потеряла в Комиссаржевской одну из немногих добрых фей своих и едва ли не самую могучую. Завещала ли прекрасная фея кому-нибудь свою спасительную, живящую силу? Где, в чьей руке блеснет новым солнцем ее чудотворный магический жезл?

Сказать по правде, — лучше пройти молчанием вопросы эти… В сомнениях покачиваются головы…

{33} Талантов в России много, актрис хороших было, есть и может быть предостаточно. Были любимицы публики и будут… Но Комиссаржевской нет.

Повторится ли?

Вряд ли скоро. Не то время. Боюсь, что Время не то!

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒