О Комиссаржевской

{17} II

Князь А. И. Сумбатов выпустил в свет полное собрание своих сочинений — огромные три тома, полные драм и комедий, предназначенных не столько для чтения, сколько для сцены. Если бы я чувствовал себя драматургом par excellence, то — либо вовсе не издавал бы своих пьес, ограничиваясь печатанием их в количестве, потребном для специально-театрального, промышленного, так сказать, сбыта, либо, наоборот, печатал бы их сразу в двух редакциях: вот как эта пьеса должна идти на сцене, а вот — прочтите все, что я, автор, хотел в ней сказать, развить, оттенить.

Сцена — дело грубое. Ярко освещенная рампою, она — в роде экрана, воспроизводящая картины волшебного фонаря: весьма эффектные, с западающими в память контурами и красками, но декоративные, воспроизводящий лишь общие черты предметов и сильные лишь общим впечатлением. Книга — дело тонкое. Пьеса в книге не блестит эффектами, вы не замечаете одним взглядом ее декоративного размаха и лишь понемногу, страница за страницей, постигаете внутреннюю прелесть контуров и красок, облекающих ее типы и действие. В книге вы с удовольствием и с благодарностью к автору читаете лирическую тираду, объясняющую вам тот или другой характер, но на сцене весьма благоразумно выбрасываемую, ибо она «не сценична», «тормозит действие», то есть, попросту говоря, наводит на слушателя тоску. Не думайте, господа, что это бывает только с фальшивыми лирическими местами, с дурными философскими диалогами и т. п. Нет, длинная отвлеченность, которую вы с наслаждением воспринимаете в чтении, всегда скучна, провозглашаемая со сцены. Исключений {18} из этого весьма немного, да и те надо отнести скорее к интересу субъективным искусством актера, чем объективным творчеством автора. Когда мы говорим в театре.

— Посмотрим, как-то выйдет у этого Отелло монолог перед сенатом, у Натана рассказ о трех кольцах, у Гамлета — «Быть или не быть»?

Тогда мы, собственно, подразумеваем:

— Если ему удастся не позволить нам зевать от таких несценичных моментов пьесы, то, стало быть, он, действительно, недюжинный актер.

И вот почему Шекспир решительно несносен в исполнении посредственностей, и вот почему даже самая яркая знаменитость играет Шекспира не «гольем», но в сценических приспособлениях текста и с перестановкою сцен.

Обыкновенно, знатоки называют подобное обращение с классиками варварством. Но публика за него благодарна. Публика — коллекция не знатоков, но людей, ищущих впечатления внешнего, но сильного, эмоции мгновенной, но захватывающей. Она сходится смотреть, слушать и реагировать на зрительные и слуховые впечатления непосредственным чувством, а не мыслить и смаковать en connaissance de cause. Натура высоко-эстетическая, в роде Гамлета, с интересом следит за монологом актера о свирепом Пирре, потому что свирепый Пирр этот дает ей толчок к ряду новых самостоятельных идей и образов. Но обыкновенный зритель, — Полоний, которому до свирепого Пирра и Гекубы в трауре столь же мало дела, как до прошлогоднего снега, — беспокойно двигается на стуле и ворчит:

— Это слишком длинно!

Он зевает, сморкается, кашляет… Кашель — это вечный спутник театральной лирики и философии, ибо в публике всегда бывает очень много Полониев и очень редко попадаются Гамлеты. И, чтобы {19} Полонии не ворчали, не сморкались, не кашляли, когда говорит Отелло, Лир, Натан, Сид, нужен актер-громада, Сальвини, Росси, Зонненталь, Мунэ-Сюлли. Да и то они гораздо меньше влекут к себе Полониев, чем любая буржуазная пьеса-схема, производством коих легко и практично занимается современная драматургия.

Пьеса-схема, именно, работает в расчете на волшебный фонарь, огоньком которого должно явиться дарование и субъективное творчество актера. Она набрасывает контуры действующих лиц, ситуации, настроения, создает разнообразные по формам, но одноцветные силуэты; раскраска же их и освещение всецело зависят от актеров-исполнителей. Это называется писать со знанием сцены, писать выгодные роли. «Он хороший драматург; он сцену знает, и все роли у него всегда прекрасные».

Кн. Сумбатов, среди наших драматургов-схематиков, несомненно, занимает почетное, а, быть может, и первое место. Он именно знаток сцены — в некотором роде, российский Сарду, который превосходно понимает, какой штрих картины выйдет на экране волшебного фонаря даже при слабом освещении картины, какой не выйдет и при сильном. Поэтому все без исключения пьесы кн. Сумбатова имеют успех даже в исполнении любителей и посредственных трупп, а на образцовых сценах многие из них производили большое и сильное впечатление и долго держались в репертуаре. «Цепи», «Муж знаменитости», «Старый закал», «Арказановы», «Листья шелестят», «Закат», «Джентльмен», и т. п. доставили Савиной, Ермоловой, Федотовой, Гореву, Ленскому, Южину, Дальскому etc. роли, которыми артисты потрясали сердца и научали Полониев не кашлять в театре.

Знание сцены есть своего рода интуиция. Оно может даться капризом судьбы и «гуляке праздному» {20} человеку необразованному и даже безграмотному. Nomina sunt odiosa, но такие драматурги имеются на Руси. Сцену планирует куда лучше Островского, а глуп, как пробка, и образования среднего, alma mater с Альмой Фострем смешивает. И герои его — такие же: все великие истины из энциклопедических словарей провозглашаюсь, да предаются любви по Мантегацце в переводе Никольской улицы или Щукина двора. Нечего и говорить, что умный, образованный кн. Сумбатов не головою, а десятью головами выше подобных знатоков. Это — автор литературный, внимательно следящий за течениями общественной жизни, спешно и довольно метко, по временам, переносящий фигуры и сцены их на театральный экран. Менестрель, Пропорьев, Кастул — не типы, а схемы типов, но типов, живых, современных, — можно сказать, вскакивающих в телегу жизни на полном скаку ее.

Работал Сумбатов огромно, наработал много, и надо признать: с каждою новою работою шел вперед и по литературности приемов, и по литературности слога. Язык «Заката», «Джентльмена», «Старого закала» — щегольской, в сравнении с неряшливым глаголом какого-нибудь «Сергея Сатилова».

В этой драме, излагающей любовь образованного мужика к даме-страдалице в лапах деспота-мужа, есть странное семейное сходство с юношескими драмами Белинского и Лермонтова, — сходство инстинктивное, потому что пьесы эти в год написания «Сергея Сатилова» еще не были известны. Очевидно, — пред лицом торжествующего насилия и кознодейства, все юноши проникаются благородным протестом, одинаковым не только по духу, но схожим даже в формах выражения. Благородство мысли не мешает быть «Сергею Сатилову» пьесою очень слабою, — для автора даже лучше, пожалуй, что этот грех его юности миновал сцену. Впрочем, ведь и юношеские драмы Лермонтова и Белинского тоже очень плохи…

{21} Чуткость к общественной жизни сопровождается в драмах кн. Сумбатова хорошим, честным направлением симпатий и антипатий. Он — как почти все литераторы-москвичи, представитель не слишком яркого, но стойкого и убежденного либерализма мысли и слова, автор гуманный, типический интеллигент, с программою, ясно и определенно различающею общественное добро и зло по наследственным программам шестидесятых годов. За добро он всегда стоит горою, а если не слишком громко и храбро ратует против зла, то тут не вся его вина: пьеса русского драматурга на сцену сквозь тройную цензуру идет, а с тройною цензурою много не напротестуешь.

О Комиссаржевской

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒