МОДЕРНИЗМ (Апогей капитализма) 2 страница

Из глубины этого настроения вырос его роман " Бездна" (La bas).

Герцога Дезессент сменяет здесь писатель Дюрталь, такой же непримиримый враг торжествующей капиталистической буржуазии. Но если герцог больше имел в виду интересы аристократии, то писатель становится на защиту также и мелкой буржуазии.

Капитал -- этот владыка новой жизни -- кажется Дюрталю изобретением -- " дьявола". В его образе воцарился над миром сам " князь тьмы".

" Капитал создает монополии, строит банки, захватывает средства к существованию, располагает жизнью людей, может при желании оставить тысячу существ умереть с голода, а между тем, как они погибают, он -- таинственный и страшный -- всё растет и множится, и старый и новый свет преклоняют перед ним свои колени, как перед божеством".

Приблизительно так рассуждали когда-то Босх и Брегель, в глазах которых крупный капитал также облекался в чудовищно-страшные образы.

И Дюрталь резко ополчается против всего современного капиталистического общества.

У купцов одна только цель: эксплуатировать рабочего, выделывать дрянной товар, обманывать, выдавая плохие продукты за доброкачественные, мошенничать при взвешивании жизненных припасов... У народа отнят необходимый страх перед адом, он кое-как исполняет свою, плохо оплачиваемую, работу, пьет и время от времени, наглотавшись слишком горячительных напитков, бунтует".

И Дюрталь резюмирует свой обвинительный акт:

" Оглянитесь кругом и вы увидите: непрестанная борьба, циничное и жестокое общество, бедные и слабые осмеяны, ограблены разбогатевшими мещанами, повсюду торжествуют аферисты -- политики и банкиры -- мошенники".

" Добрый Бог" -- побежден злыми силами -- как некогда в XV и XVI вв.: над миром снова воцарился -- " князь тьмы".

Из современной жизни Дюрталь уходит в средние века, социальная организация которых кажется ему во всех отношениях более высокой и совершенной. Пусть феодалы были не более, как " разбойники" -- они " искупали грубость своей жизни благочестивым героизмом". Купцы были " связаны корпорациями, которые не допускали мошенничеств, уничтожали плохой товар, устанавливали справедливые цены на продукты". Ремесленники стремились не к наживе, а к художественной отделке самых даже обыкновенных изделий. А главное -- в средние века люди еще не были подчинены, как теперь, " колебаниям рынка", еще не " раздавливались жерновами капитала". Еще не существовало тогда " крупных состояний", и все жили, " уверенные в завтрашнем дне".

" Ах, уйти бы в прошлое! " -- вздыхает Дюрталь.

И он уходит мысленно в счастливые средние века, когда люди еще не " раздавливались жерновами капитала", и не было " крупных состояний", когда все жили, " уверенные в завтрашнем дне".

Но странно!

Это идеальное прошлое встает перед ним не как идиллия, обвеянная миром и красотой, а как мрачная и зловещая фантасмагория, как ад пыток и безумия. Современная ненавистная жизнь, в которой " добрый Бог" побежден всесильным " злом", налегла на душу Дюрталя таким безрассветным кошмаром, что сквозь его черные видения и само прошлое, о котором он мечтает, превращается в торжество ужаса, смотрит на него, как исступленная, отвратительная гримаса.

Дюрталь задумал написать биографию никого иного, как безумца и изверга XV в., сатаниста-эротомана, рыцаря Жиля де Рэ, который " любил любовью вампира", " лобзал гримасы страдания и смерти".

Он уходит всей душой в изучение черной магии и колдовства, интересуется вопросами о суккубах и инкубах, всеми подробностями изуверской демонологии.

И вдруг это мрачное прошлое оживает.

Рыцарь Жиль де Рэ превращается в каноника Докра, а вокруг него, на адском шабаше беснуются все отверженные и отринутые, поклоняясь своему владыке -- дьяволу с козлиной головой.

Снова над миром воцаряется, как на исходе Ренессанса, -- князь тьмы [46]).

По мере развития капитализма, неприглядным складывалось и положение интеллигенции.

Мечтая о роли правящей группы, она на самом деле низводилась буржуазией на степень простого служебного аппарата. Стремясь к материальной обеспеченности, она была обречена на нищенское существование.

Эта социальная среда представляла, таким образом, также очень благоприятную почву для возникновения безрассветно-пессимистического взгляда на жизнь, для возрождения веры в дьявола, как хозяина мира.

Одним из наиболее ярких защитников идеи интеллигенции, как правящей группы, является недавно умерший шведский писатель Стриндберг.

Его идеалом всегда был такой общественный строй, во главе которого стоят, в качестве " абсолютных властителей", -- интеллигенты-мудрецы. Место старой " военной и придворной знати" должна занять " новая аристократия" -- интеллигенция. Исходя из такой программы, Стриндберг резко нападает на современную организацию общественных учреждений, где интеллигенции отведено ничтожное место; в палате народных представителей ни одного ученого, в суде -- ни одного психолога и т. д.

" Вот куда привела нас демократия после 1792 и 1848 г.! " -- поясняет Стриндберг.

На такой же точке зрения стоят обыкновенно и герои шведского писателя, те, которые ему особенно близки, те, которых он наделяет своими чувствами и думами.

Философ Борг в романе " На шхерах" такой же ненавистник демократии, как и сам Стриндберг. Он придумывает целую реформу управления, целую новую конституцию. По его проекту палата народных представителей должна заниматься только собиранием сведений об экономическом и культурном состоянии страны. Она не более, как статистическое бюро. Самая же разработка собранного палатой материала, издание тех или других законов всецело находится в руках особой коллегии " мудрецов". Они -- истинные правители страны.

Народная масса обязана беспрекословно подчиняться авторитету этих " абсолютных властителей", этих всезнающих " мудрецов".

В романе " Чандала" профессор Тернер предлагает возродить древний кодекс арийской аристократии, законы Ману, в силу которых " чернь" обязана влачить жалкое существование рабов, должна питаться только чесноком и луком, одеваться в лохмотья, не иметь своих домов -- словом, быть навозом, удобряющим почву, на которой будет произрастать раса привилегированных мудрецов, законодателей страны.

Как проект новой конституции, придуманной Боргом, так и кодекс арийской аристократии, о котором мечтает Тернер, остались одной утопией. Интеллигенция не только не была призвана стать " правительницей", её судьба в буржуазно-деловом обществе с его свободной конкуренцией складывалась крайне трагично.

Стриндберг не скупится на идеализацию своих героев-интеллигентов. Он наделяет их обыкновенно сверхчеловеческими знаниями, магической властью над природой и людьми. Они скорее похожи на сказочных колдунов, чем обыкновенных смертных. И тем не менее их положение крайне тяжелое.

Профессор Тернер с трудом отстаивает свои знания и опыт от дерзких посягательств дикаря-цыгана, представителя " черни", пытающегося завладеть ими, так что, в конце концов, вынужден насильственно отделаться от него, а философ Борг, закинутый в деревушку почти первобытных рыбаков, чувствует себя в ней такой ненужностью, таким непризнанным, что кончает с собою.

" Новая аристократия" мудрецов-интеллигентов не вытеснила " старой военной и придворной знати". Даже больше. Она была обречена на тяжкую конкуренцию, на равнодушие общества и с трудом отстаивала уж не свое право на власть, а просто свое право на существование.

И тогда непризнанным мудрецам (как Борг) стало казаться, что их всюду окружают явные и тайные враги, что их хотят стереть с лица земли.

Они начинают страдать " манией преследования".

Это болезненное настроение доходит до высшей точки в романе или скорее в " исповеди" Стриндберга " Ад".

Автору " Inferno" кажется, что против него устроены заговоры, что его хотят погубить конкуренты, что за каждым углом стоит его личный враг, что даже само небо направляет свои молнии специально против него.

Нервы его звучат, как натянутые струны. Он, " нервен, как лошадь вблизи волков". Его мучают навязчивые идеи. Он окружен " целым адом страхов". Он галлюцинирует. Подушки на постели вдруг принимают вид " готических драконов", " крылатых змей" и " демонов в средневековом стиле", или даже " дьявола с лицом фавна и прочими атрибутами".

Стриндберг не только верит в существование духов, он явственно видит их вокруг себя, над собой. " Весь воздух переполнен призраками".

Эти духи самолично вмешиваются в его жизнь. Порой они добрые и тогда они посылают ему предостережения, удерживают от тех или других вредных для него поступков. Чаще всего они, однако, злые демоны, выходцы из адской тьмы. Его преследуют " суккубы и ламии". И незаметно жизнь превращается в глазах Стриндберга в настоящий ад, в дантовское " Inferno", перенесенное сюда, на землю.

Он совершает, напр., прогулку за городом, и все кажется ему столь странным, что в нём зреет убеждение: он ходит по адским кругам.

" Внизу, у скалы, прилепилась хижина мельника. На ручке двери висит козлиный рог и метла. Я дохожу до деревянного здания, необыкновенный вид которого меня пугает. Это длинный, низкий ящик с шестью печными заслонками. Печными заслонками!!! Предо мной встает картина дантовского ада, раскаленные гробы грешников.

Дорога суживается в проход. Впереди лежит огромный датский дог. Цербер делает вид, будто не замечает меня. Дорога вьется меж низких и мрачных домов. Появляется на вид красивая женщина; когда она подходит ближе, я вижу, что она беззуба и безобразна. Далее идет кузница с черными рабочими, у которых голые руки, а в руках щипцы, крючья и молотки. В воздухе стоит несмолкаемый грохот, потрясающий мозг, разрывающий сердце на куски".

И Стриндбергу ясно:

" Нет никакого сомнения, я -- в аду! "

Это убеждение окончательно в нём укрепляется после чтения сочинений шведского духовидца Сведенборга " Arcana Coeli".

В этой книге, -- замечает он, -- события последних лет его жизни объяснены с такой " наглядностью", что он -- " дитя славного XIX в. " -- проникается " непоколебимым убеждением", что ад, действительно, существует и что он сам только что в нём побывал.

И снова -- как в былые века, как потом, в творчестве Барбэ д'Оревильи и Гюйсманса, -- над миром-адом воцаряется дьявол -- князь тьмы.

Его присутствие Стриндберг чувствует во всех будничных фактах, его руку он видит во всех событиях дня. Он входит, напр., в сапожную мастерскую и в тот же момент там поднимается шум.

" Это сам дьявол! " -- убежденно восклицает Стриндберг.

Так превращается жизнь в глазах интеллигента, мечтавшего о роли " правителя", встретившего на самом деле лишь одни тернии, в сумрачный ад, населенный демонами и управляемый дьяволом.

По мере роста капитализма, накоплялась в больших городах многочисленная богема, интеллигентный пролетариат, обреченный на нищенское существование, на голод и мрак.

В мозгу этих нищих интеллигентов, этих пасынков общества, жизнь естественно отражается, как безумная и дикая фантасмагория [47]).

В новеллах норвежского писателя Т. Крага " Тубал изгнанник" (по-русски " Ночные тени" ) выведена целая вереница таких неудачников, -- тут и учитель провинциальной гимназии, в юности мечтавший об ученой карьере, но затертый конкуренцией, и потомок старой знати, неизвестно как и чем существующий, и актер, опустившийся на дно.

Все они люди странно-болезненные, страдающие навязчивыми " страхами", преследуемые " призраками".

Писателю, становящемуся на точку зрения этих нищих интеллигентов, творящему из глубины духа этой общественной группы, мир, естественно, также представляется каким-то кошмаром ужаса и безумия...

В одном рассказе Крага (" Дьявольское наваждение" ) обедневший аристократ, отвергнутый " денежными мешками", хочет мстить, мысленно поджигает благотворительный базар, видит ясно, как он идет туда, как разбивает лампу, как огонь охватывает всё здание, потом убеждается, что это всё только галлюцинация, отправляется на самом деле в помещение базара и видит -- здание горит. В другом рассказе (" Поцелуй" ) жена учителя-неудачника кончает с собою, чтобы освободить мужа от будничных и семейных забот. Он тщетно пытается создать нечто крупное, всё более приходит в ненормальное состояние, и вот, ночью к нему является покойная, целует его руку, а на другое утро на этом месте -- красное пятно, которое всё разрастается, отравляет его кровь, приводит к параличу руки.

Неудачник-актер, опустившийся на дно, ночует в амбаре и сходится здесь с нищей, как он, девушкой, с " Девушкой-крысой", а она незаметно превращается в его глазах в олицетворение его темной и серой доли. Истощенный недоеданием, разбитый и подавленный, он находится в каком-то полудремотном состоянии, не понимая, бодрствует ли он или спит.

И вот однажды ему кажется, будто он видит сон.

" Помню, это было во мгле, в серой, прозрачной мгле. Я схватил девушку за горло и услышал резкий, продолжительный крик: " Ты должна умереть.

Я хочу выйти из серого мрака! К солнцу! К свету! " И мне казалось, что вдали стоит пурпурная радость и манит меня".

На самом деле, то был не сон.

Но убив " девушку-крысу", неудачник-интеллигент не убил вместе с ней тяжелой доли интеллигентного пролетария.

Весь уклад современной жизни давит интеллигента, как крышка гроба.

И он, естественно, недоволен существующим положением вещей.

" Странная земля! " -- философствует учитель Крага. -- " Все люди куда-то вечно спешат. Богачи охвачены лихорадкой наживы и равнодушны ко всему, что не касается rouge et noir прибыли. Большинство людей -- чиновники, сборщики податей, менялы. Юность и зрелый возраст превращаются в одно сплошное состязание не из-за счастья или почестей -- а из-за поддержки жизни".

И постепенно это отрицательное отношение интеллигентного пролетария к современному обществу переходит в открытый анархический бунт.

Пасынки буржуазии становятся -- " детьми сатаны".

Так озаглавлен один из романов Пшибышевского.

Правда, дьявол in persona здесь не выступает, зато действует его главный приказчик, его уполномоченный министр -- Гордон. Гордон собирает вокруг себя всех, кого " терзает страх, убивает отчаяние, кто скрежещет зубами от бессильного бешенства, кто терпит голод и унижение... литераторов без успеха и освистанных актеров".

Все они помогают ему " работать". Все они сеют " отчаяние, возмущение и анархию". Все они строят царство дьявола.

Один из этих поклонившихся князю тьмы, Вронский провел молодость, полную лишений и невзгод. Порой он питался корками хлеба, подобранными в отхожем месте. В нём накипают злоба и ненависть к несправедливому и жестокому укладу современной жизни. Он хочет мстить, уничтожить вселенную, хочет " вырывать дома из земли и бросать их в огонь", " весь мир охватить пожаром".

И бегая в бессильной злобе по комнате, он упивается кошмарной картиной всеобщего уничтожения.

" Земля дает тысячи трещин, из каждого угла, из каждой щели, вырывается пламя, оно растет, трещины становятся бездонными пропастями, вся земля стала кратером вулкана, тяжелыми массами плывут потоки огня, пожирают леса, города, -- шум, грохот, треск! "

И, закрывая глаза, он восхищался " безбрежным океаном уничтожения".

Краг озаглавил свои кошмарные рассказы " Тубал изгнанник".

Этим именем автор окрестил таинственного незнакомца, которого он однажды встретил в большом европейском городе, а потом видел и во всех столицах. Это нечто, в роде " человека толпы" Эдгара По. Он был отмечен " печатью невроза" и днем производил впечатление " ночной тени".

" И мне показалось, -- говорит Краг, -- что этот незнакомец есть олицетворение всех бесчисленных масс людей, сбившихся с дороги". Он -- олицетворение " большого мирового города", его " закоулков и трущоб", его " широких улиц, ресторанов и увеселительных заведений".

Большой промышленный город с его резкой противоположностью между богатством и бедностью, его лихорадочным темпом жизни, его жестокой конкуренцией -- вот новый источник кошмарных видений.

И это впечатление невыразимого ужаса будет тем сильнее, чем меньше приспособлена в силу наследственности психика человека к городской обстановке. Оно превратится в ужасную галлюцинацию, если, напр., предки данного человека испокон веков сидели на земле, дышали воздухом полей и лесов, росли в атмосфере деревенского уклада.

Такой чисто крестьянской психикой обладает польский писатель В. Реймонт, автор в своем роде классических " Мужиков".

Большой город -- центр современной культурной жизни, -- всегда вызывал в его душе отвращение и негодование. Иначе, как черным по черному, Реймонт не рисовал его.

В романе " Мечтатель" железнодорожный служащий скучает на маленькой станции и мысленно уносится в большие, европейские города, где жизнь должна быть такой интересной и блестящей, а когда ему удается осуществить свою мечту, он видит, что они не более, как вертепы разврата и, не имея возможности вернуться к полям и нивам, кончает с собой. В " Обетованной земле" Реймонт изображает крупный, фабричный город (Лодзь) -- как царство эксплуатации и наживы, и не видит в нём ни одной светлой стороны. И только, когда на земле не будет больше городов, когда исчезнут последние заводы и фабрики, воцарятся, по его мнению, здоровье, довольство и счастье: такова мысль рассказа -- поэмы " Смерть города".

Чем внимательнее вглядывался Реймонт в лик современного города, тем всё страшнее казался он ему, тем всё больше походил он в его глазах на дьявольскую гримасу.

Из этого безнадежно-пессимистического настроения вырос роман Реймонта " Вампир".

Польский эмигрант Зенон, как и сам автор, сросся всеми фибрами своего существа с деревенским бытом, с миром лугов и полей. Он всей душой любит своих " мужиков" и задумал сделать их героями драмы. И однако, Зенон смутно чувствует, что время земледельческой культуры прошло, что всюду города вытесняют нивы, что патриархальный деревенский мир осужден на гибель. В его драме крестьяне поднимают восстание против современных " властителей мира", т. е. буржуа-горожан и -- гибнут... Им уже нет места на земле, занятой " фабриками и торговыми амбарами".

Очутившись в Лондоне, этом городе par excellence, Зенон чувствует себя здесь " чужим и одиноким": под напором устрашающего уклада городской жизни душа его разлагается, нервы не выдерживают, и ум мутится от кошмарных видений.

Снующие по улицам люди производят на него впечатление каких-то " пресмыкающихся чудовищ", а Лондон превращается в какую-то " фантастическую пущу, населенную призраками", в фантасмагорию " таинственных и странных явлений, смысла которых он не понимает".

Везде он видел " губы, искривленные страданием, лица с печатью хищности и жестокости", " жадности и эгоизма". Везде и во всём он чувствовал " трагический гнет существования", " грубую безысходность рока".

Его ошеломляло это " бесконечное движение", эти " тысячи и тысячи, которые топчутся на одном месте, словно в каком-то безумии", эта " дикая борьба всех против всех", эти " бесчисленные орды, постоянно ищущие добычи", эта " неописуемая нищета", а рядом с ней " неимоверное богатство", эти " грязные дома, подобные прогнившим гробам", это " небо, нависшее над ними, как бы насыщенное гноем".

" Отвратительная, проклятая жизнь", -- восклицает он, задыхаясь в этом аду.

Нервы его натянуты до крайности. Ему чудятся звуки, грезятся видения. Он не в силах разобрать, бодрствует ли он, или видит сон. Галлюцинации становятся действительностью, действительность похожа на галлюцинацию.

Люди раздваиваются в его глазах.

Он подходит к двери комнаты друга (Джо) и заглядывает внутрь: тот сидит на полу с стеклянными глазами, а против него в такой же позе с таким же выражением лица сидит его двойник, и Зенон не знает, кто из них настоящий, кто только призрак.

Жизнь становится кровавым, зловещим кошмаром.

Снова Зенон на пороге комнаты друга и вдруг видит:

" Посреди комнаты, как мертвый, сидит его приятель, а вокруг него кружатся в мистической пляске семь мужчин и семь женщин, ожесточенно бичуя себя. Ужас наполняет комнату. Всё слилось в один хаос криков, запахов, звуков невидимой музыки и жгучих ударов, в один круговорот тел, залитых кровью".

То был " шабаш одержимых душ, потрясаемых судорогами безумия и смерти".

Мир наполняется демонами и вампирами, становится адом, над которым царит -- князь тьмы.

Жизнь -- это " вечный плач" и " скрежет зубов" -- дантовская città dolente.

" Где только раздается стон, где царят болезни, преступления, несчастье, (т. е. прежде всего в большом городе) -- там проявляется его воля, там царит он, князь тьмы, ужаса и смерти".

И его образ неустанно и неотступно следует за бедным безумцем, задыхающимся в тисках " отвратительной, проклятой" жизни города.

Зенон отправляется по железной дороге на ближнюю станцию -- а может быть, это ему только кажется -- выходит и идет по направлению к полуразрушенному замку.

Ветер усиливался и гудел угрюмо в развалинах. Деревья с криком бросались друг на друга, свистя и шумя в мутной, слепой темноте. Откуда-то издалека, не то из-под земли, не то из неведомых пространств, с самого дна ночи несутся какие-то заглушенные звуки, чьи-то голоса.

И вдруг он -- в таинственной пещере.

Встают кошмарные видения, похожие на те, что грезились когда-то Босху и Брегелю.

" Вот привиделся ему хоровод пресмыкающихся громадных жаб. Вот, точно порождение безумного мозга, возникла толпа неописуемых чудовищ, воющее стадо ужасных призраков, вампиров и ларв".

А на троне сидит он, Бафомет, дьявол.

" Его красно-зеленое лицо склонялось к женщине, которая касалась рукой пантеры, распростертой у её ног. Из глаз сатаны брызнуло семь кровавых молний, семь громов ударило в костер, взвилось пламя, и все адские призраки повели вокруг дикую, необузданную пляску".

Пещера наполнилась бледно-голубоватым светом.

" Дьявол стоял, как красный, пылающий куст, а у ног его на распятое тело женщины вползала крадущаяся тень пантеры, замыкая его в своих объятиях".

Так превратилась в глазах автора гибнущих " Мужиков" жизнь -- жизнь большого, промышленного города -- в ад, населенный призраками, в царство Бафомета, князя тьмы.

Весь уклад современного капиталистического общества, с его страшной конкуренцией, с его беспощадным эгоизмом, с его жестокими войнами и острой, классовой борьбой невольно подсказывает писателям мысль, что жизнь -- ни что иное, как застенок пыток и мук, что за её нарядной и блестящей внешностью таятся невыразимые страдания, льется кровь, царит несказанный ужас.

Жизнь -- это: " сад пыток".

Так озаглавил Мирбо свой известный роман, где под видом экзотического Китая изображена, конечно, Европа, и где за фантастическими очертаниями сказки ясно проглядывают контуры действительности.

Странная женщина -- Клара -- показывает автору этот своеобразный " сад пыток".

Среди роскошной феерии цветов поднимаются всевозможные орудия казни, " деревянные скамейки с бронзовыми цепями и ошейниками, железные столы крестообразной формы, плахи, решетки, виселицы, орудия для автоматического четвертования, постели с торчащими, острыми клинками и железными остриями, дыбы, колеса, котлы и тазы над горнами".

И все эти " орудия жертвоприношения" залиты кровью -- " то черноватой, запекшейся, то влажной и красной".

Всюду среди экзотической роскоши цветов и растений сцены мук и казней, над которыми птицы распевают свои любовные песенки.

В одной нише молодая женщина подвешена к железному крюку за кисти рук, сплющенные двумя кусками дерева. В другой нише опять женщина, руки и шея которой скованы железными ошейниками. Там, дальше, юноша висит на веревке, обхватившей его под мышками, тяжелый камень давит ему плечи, и слышно, как хрустят его суставы. Другой сидит на корточках с изогнутым торсом, поддерживаемый в равновесии проволокой, соединяющей шею с большим пальцем ноги.

Издали доносится звон колокола.

Под ним лежит осужденный, сошедший с ума от этого постоянного звона. Лицо сведено судорогой, исказилось в ужасную гримасу. Конвульсивно раскрытые губы смеются диким смехом помешанного, а оба выпученные глаза " смотрят с выражением такого страшного безумия, какого не найдешь ни в одном сумасшедшем доме".

А кругом в кровавых лужах кишат омерзительные личинки, песок точно дышит и двигается; растения, деревья, воздух загромождены мухами и опьяневшими насекомыми.

У спутника Клары при виде этого дикого кошмара кружится голова, к горлу подступает тошнота, и сердце рвется на части. А она -- эта странная женщина, -- чувствует себя в этом саду пыток и цветов, как в своей стихии. С сладострастным упоением вдыхает она жадными ноздрями запах тления и крови, наслаждается всем существом своим хрипами и криками истязуемых и умирающих.

Женщина ли она? -- невольно думает он.

Не порождение ли она " воображения, охваченного ужасом"? Не " кошмар" ли она?

Да, это, несомненно, кошмар, пригрезившийся подавленному ужасом воображению -- но этот кошмар и есть сама жизнь.

" Клара -- это жизнь, истинная сущность жизни! "

" Всюду кровь! -- восклицает автор романа. -- " Где больше жизни, там больше палачей, с зловещими, ликующими лицами, палачей, терзающих тело, перепиливающих кости, сдирающих кожу! "

" Сад пыток" -- это " символ" -- символ жизни -- и, кажется, нет надобности подчеркивать -- не жизни вообще, а жизни современной, с её жестоким укладом, построенном на конкуренции и эксплуатации.

Вышеуказанные социальные условия, а именно: распад старых докапиталистических классов общества, бедственное положение интеллигенции, угнетающая и возбуждающая обстановка большого города, наконец, жестокий уклад всей жизни создали в конце XIX в. благоприятную почву для повышенной нервозности, а эта последняя породила -- как некогда в начале XIX в. -- инстинктивную тягу ко всему таинственному и ужасному.

В литературе конца XIX и начала XX в. снова входят в моду " страшные" рассказы, бьющие по нервам, вызывающие жуть и ужас.

Как некогда в эпоху романтизма, является спрос на привидения, двойники, фантастические существа, всевозможные необычайные события.

Это возрождение старых кошмарных тем и образов замечается везде, в Англии, Испании, Франции и Германии.

Хотя изобретательность писателей, вообще говоря, довольно ограничена, надо отдать специалистам по части страшных вымыслов дань справедливости: они достаточно изобретательны и, хотя один пользуется часто мотивами, придуманными другим, они умеют придать им порою характер новизны.

Из массы " страшных" тем мы отберем здесь такие, которые отличаются сравнительно большей оригинальностью.

В повести англичанина Стивенсона The strange case of Dr. Jekyll and Mr. Hyde (Странная история д-ра Джикилля и мистера Хайда) знаменитый врач постепенно убеждается в том, что в нём живут две личности -- одна высокоразвитая, культурная, преданная научным интересам, другая -- исполненная преступных инстинктов. Понимая опасность, грозящую доброму началу в нём от начала злого, доктор задается целью выделить путем химического эксперимента " того другого" и таким образом спастись от него. После долгих поисков, ему удается, наконец, найти чудодейственное средство и -- о ужас -- с тех пор он живет двойной жизнью -- то, как знаменитый врач, чья слава гремит во всей стране, то как развратник и убийца, то, как доктор Джикилль, то, как мистер Хайд.

Этим раздвоением еще не ограничивается трагическое положение героя Стивенсона. К своему, всё возрастающему, ужасу, он замечает, что злое начало всё более поглощает в нём начало доброе и, не желая, чтобы мистер Хайд окончательно подчинил себе доктора Джикилля, он кончает с собой [48]).

В другой повести Стивенсона New Arabian Nights (Новые сказки тысячи и одной ночи) принц попадает в странный клуб. Толпятся элегантно одетые мужчины, весело болтая, попивая шампанское. Входит председатель с картами в руке, все садятся вокруг стола: кто вытянет червонного туза, будет сегодня же ночью убит другим членом клуба. На лбу принца выступает холодный пот, сердце его стучит, готовое разорваться на части.

Судьба миновала принца, кто-то другой вытянул роковую карту и на следующее утро принц читает в газете, что мистер N. N. ночью так неудачно упал на улице, что тут же скончался.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 5 678 9 10 Следующая ⇒