МОДЕРНИЗМ (Апогей капитализма) 1 страница

Во второй половине XIX в. капитализм достигает своего высшего развития, вторгается и в такие страны, которые раньше были ему закрыты, окончательно перестраивает быт уже покоренных им владений.

И по мере того, как совершался этот процесс, замечается в господствующей буржуазии стремление создать эпикурейски-эстетическое мировоззрение, которое соответствовало бы материальным предпосылкам её существования.

Всюду много и громко говорят о новом Ренессансе.

Искусство второй половины XIX в. всё более ставит себе целью не проповедь тех или других моральных или социальных идей, а просто красочное, ласкающее глаз воспроизведение действительности, независимо от важности затронутой художником стороны жизни. Пышно расцветает художественная промышленность, стремившаяся эстетизировать предметы обихода, сделать будничную действительность красивой и изящной. В литературе пробивается целое течение, проникнутое языческой жизнерадостностью, культом красоты и наслаждения, нашедшее своих, наиболее ярких, представителей в лице Оскара Уайльда (Портрет Дориана Грея), Аннунцио (Огонь) и Генриха Манна (Богини). [32]).

Однако, на ряду с этим жизнерадостным, эпикурейски-эстетическим течением замечается в новейшем искусстве и в новейшей литературе Запада, другое направление, прямо противоположное, дышащее мрачно-фантастическим пессимизмом, возрождающее мотивы и образы позднего Ренессанса и века романтики.

В современном обществе существует несомненная, пока еще мало исследованная, связь между сменой оптимистических и пессимистических течений в творчестве, и сменой периодов расцвета и упадка экономической жизни.

Есть, однако, основание думать, что моменты хозяйственной депрессии или устойчивости не столько порождают пессимистическую или оптимистическую окраску художественных произведений, -- хотя до известной степени это так -- а скорее создают среди публики спрос на ту или другую литературу. Что же касается светлого или мрачного колорита самих художественных произведений, то он в большинстве случаев обусловлен более глубокими, органическими причинами. Иначе: в момент экономической депрессии, напр., публика будет с особенной охотой читать мрачные произведения, но эти мрачные произведения всё равно возникли бы -- за некоторыми исключениями -- и в период хозяйственного расцвета, ибо самое художественное творчество вырастает из более глубоких недр социальной жизни и не может быть объяснено одной только модой. Конечно, в эпоху экономического расцвета, когда вся публика или значительная её часть настроена на жизнерадостный тон, писатель-пессимист будет иногда стараться подделаться под это господствующее настроение, но, конечно -- неудачно.

Новый подъем кошмарной поэзии, вызванный, как мы увидим, довольно разнообразными, в конечном счете, однако, исключительно социальными причинами, относится к концу XIX и началу XX в., но отдельные его проявления, отдельные его симптомы замечаются и раньше. Отличаясь первоначально более индивидуальным характером, это мрачно-фантастическое направление с течением времени становится всё более массовым, всё более социальным, чтобы занять, наконец, очень значительный уголок, целую провинцию в новейшем творчестве, -- в так называемом: модернизме.

В 1857 г. вышли " Цветы зла" Бодлера.

Это -- " пролог" модернизма, подобно тому, как творчество Эдгара По было " эпилогом" романтизма. В литературном отношении " Цветы зла" примыкают к " страшным рассказам" американского писателя, подобно тому, как последние находились в преемственной связи с европейским романтизмом (с Кольриджем и Гофманом) [33]).

В стихах Бодлера жизнь встает так же, как и в рассказах Эдгара По, в виде сказки ужаса и безумия.

Ясным утром гуляет влюбленная парочка, наслаждаясь взаимной близостью и музыкой нежных речей. Вдруг она бросается в сторону:

На ложе из жестких камней

Безобразная падаль валялась.

.....................................

Рои мошек кружились вблизи и вдали.

Вдоль лоскутьев гнилых, извиваясь, ползли

И текли, как похлебка густая,

Батальоны червей..............

(Падаль).

Встают таинственные комнаты, где на постелях лежат обезглавленные трупы; из могилы выходят мертвецы, тоскуя о своей заброшенности; в больницах, среди молитв и нечистот разлагаются жертвы болезни.

А рядом с ужасом -- кошмары и безумие.

По улице предместья, туманным, серым утром, бредет поэт, усталой походкой, с " развинченной душой".

Скрипение колес мне нервы потрясало,

Каких-то грязных фур тянулся караван.

Перед ним по тротуару идет старик в лохмотьях, с палкой в трясущихся руках и вдруг за ним другой -- его двойник, потом третий, четвертый -- целых семь.

Озлоблен, раздражен, как пьяница, который

Весь видит мир вдвойне, вернулся я домой,

В ознобе запер дверь, задвинул все затворы,

Смущен нелепицей и тайной роковой.

(Семь стариков).

И повсюду и везде смерть -- Mors Imperator.

Весело играет музыка. Кружатся пары. Шутки и смех. Вдруг в бальную залу входит странная дама с большим букетом роз и в лайковых перчатках:

С обильем царственным одежда ниспадает

До щеколки сухой.

Немой зияет мрак в пустых её глазах

И череп, убранный изысканно цветами.

Тихонько зыблется на хрупких позвонках

(Пляска смерти).

Мрачно-пессимистическое настроение " Цветов зла", выросшее из души потрясенной и угнетенной, понятно лишь, как отражение в виде художественных образов всего уклада жизни, каким он сложился под влиянием торжествовавшего капитализма.

Крупная буржуазия оттесняла старые классы общества, низводила интеллигенцию на степень прислужника, подвергала всё -- даже искусство -- закону спроса и предложения.

Бодлер -- как и Эдгар По -- был безусловным противником этого нового жизненного уклада.

В его дневнике (" Мое обнаженное сердце", пер. Эллиса) есть целый отдел, посвященный вопросам " политики", рисующий Бодлера, как безусловного реакционера, как сторонника " старого порядка", разрушенного буржуазными революциями.

Политический строй, " основанный на демократии", -- " нелеп". Только " аристократическое" правительство " прочно" и " разумно". Достойны " уважения" только три типа: " священник, воин, поэт" -- герои старого режима. Все остальные -- " жалкие наемники, годные лишь для конюшни", для " профессии", поясняет Бодлер. " Избирательное право" -- " мерзость". Торговля -- " по самому своему существу" дело " дьявольское" и т. д.

Высшим типом человека является " денди", который " ничего не делает". " Денди", конечно, презирает " чернь". Если бы он решился выступить перед ней, то разве только для того, чтобы " поиздеваться" над ней [34]).

Как видно, это исповедь реакционера, симпатии которого принадлежат " аристократическому" прошлому.

А в глазах такого ненавистника современной жизни должна казаться злом и жизнь вообще: она по существу дело -- " дьявольское".

Несмотря на свою явную неприязнь к современному общественному укладу, Бодлер всю жизнь провел в городе, в большом городе капиталистического типа, с его резкой противоположностью между богатством и бедностью, с его лихорадочным темпом движения и острой, беспощадной конкуренцией. Бодлер любил этот большой город, и в нём черпал вдохновение, но этот город не мог не производить на него впечатления какого-то подавляющего кошмара.

Безбрежный город весь открыто предо мной.

Разврат, больницы, грех, чистилище и ад

Вокруг меня цветут ужасной красотой [35]),

Здесь всё подавляло и ошеломляло поэта, взвинчивало его нервы. Он чувствовал себя растерянным, в каком-то сомнамбулическом состоянии, в столичном омуте,

Где призраки снуют,

При полном свете дня прохожих задевая,

И тайны, чудятся, по улицам текут,

Как соки темные, дыханье отравляя.

В этом " столичном омуте" Бодлер вел жизнь интеллигентного пролетария. Он был, по-видимому, очень высокого мнения о богеме, быть может, потому, что она, подобно аристократии, поставлена вне буржуазной жизни. [36]). На самом деле, положение этой группы крайне незавидное. Необеспеченная в материальном отношении, психически-неустойчивая, она подвержена всем превратностям и случайностям судьбы. Борьба за существование тяжело отражается на её душевном здоровье, а беспорядочный образ жизни, далекий от мещанской умеренности и аккуратности, еще более расшатывает и без того взвинченные и натянутые нервы.

Уже первый биограф Бодлера, -- Теофиль Готье -- указал на пагубное влияние социального положения богемы на психику отдельных её членов.

" Нервы раздражаются, мозг сгорает, чувствительность изощряется, и вот приходит невроз с его странными беспокойствами, с бессонницей, галлюцинациями, беспричинной тоской, с поисками возбуждающих средств и отвращением ко всякой здоровой пище".

Бодлер часто жаловался на свое " мрачное настроение", на свою " истерию", и, чтобы встряхнуть себя, прибегал к опиуму [37]), а искусственное возбуждение сменялось еще большей подавленностью, приводило к еще большему расстройству нервной системы.

И мир превратился в глазах поэта в тяжелый кошмар, в болезненную галлюцинацию, в шабаш ужасов и привидений.

За нити тайные нас дергает сам ад.

Немолчно копошась, как миллион червей,

Толпа в нас демонов бесстыдных веселится

И с каждым вздохом смерть нам в легкие струится.

(Предисловие к " Цветам зла" ).

Таковы причины пессимизма Бодлера.

Пригнетающая власть денежной буржуазии, жалкое положение интеллигенции, обреченной на существование богемы, подавляющий уклад большого города, крайняя нервозность, вызванная всем строем современной жизни -- всё располагало поэта смотреть на жизнь, как на злой кошмар, как на скопище ужасов.

А в будущее -- более свободное, светлое и радостное -- Бодлер не верил [38]).

Так оставался ему в удел только безысходный мрак, и он чувствовал себя окруженным со всех сторон зловещими гримасами и дьявольскими ликами.

С течением времени, указанные социальные факторы давали себя чувствовать всё острее, всё более подчиняли себе психику и творчество писателей, связанных с известными группами общества, и тогда мотивы и настроение " Цветов зла" приняли

Я мысленно живу прошедшими веками,

Когда румяный феб влюбленными лучами

Живые статуи повсюду золотил;

Когда, кипя огнем нерасточенных сил,

Мужчина с женщиной без робости притворной

Вкушали радостей напиток благотворный и т. д.

все более массовый характер, легли в основу целого широкого течения в новейшем искусстве.

При объяснении творчества отдельных модернистов, возрождавших с новыми подробностями старую кошмарную поэзию, надо, строго говоря, считаться со всеми выше указанными социальными факторами, но, так как в каждом отдельном случае особую роль играл какой-нибудь один из них, -- напр., в одном случае, главным образом, принадлежность к вытесняемому или принижаемому классу, в другом -- преимущественно обстановка большого города, и т. д., то можно творчество отдельных писателей приурочить также к отдельным указанным социальным факторам, тем более, что тогда яснее выступит связь между их настроением и образами с одной стороны и социальными условиями с другой.

По мере развития капитализма оттеснялись назад классы старого общества -- и прежде всего -- как во Франции -- дворянство.

Потомки старой знати низвергались в ряды богемы, подвергались беспощадной нивелировке новых общественных отношений.

Не признавая воцарившееся буржуазно-демократическое общество, живя всем своим существом в прошлом, последыши аристократии были, естественно, склонны смотреть на жизнь вообще, как на мрачную фантасмагорию.

Они и возродили старую поэзию ужаса и кошмаров.

К этой группе " последних" аристократов принадлежать Барбэ д'Оревильи и Виллье де Лилль Адан.

В жилах Барбэ д'Оревильи текла кровь древних нормадских феодалов и бурбонской династии, правда, перемешанная с кровью мужиков, но мужиков консервативных, приверженных к аристократии, крестьян Бретани. О нём можно вполне сказать те слова, которыми он сам определил одну из своих героинь: он был потомком " праздных аристократий и вымирающих монархий".

Страстный поклонник гонителей демократии, черных реакционеров начала XIX в., Бональда и Деместра -- этих prophè tes du passé -- Барбэ д'Оревильи был не менее страстным врагом демократического XIX в., -- " дела и творцов" которого он пытался подвергнуть разгрому [39]).

Подобно Бодлеру, он видел высший тип человека в праздном " денди" [40]) и, как истый денди, он однажды только выступил перед " чернью", именно для того, чтобы " поиздеваться" над ней.

Барбэ д'Оревильи участвовал (если только позволительно в данном случае так выразиться) в революционном движении 48-го года, не на стороне прогрессивных элементов общества [41]), а в качестве реакционера, как председатель консервативного союза католических рабочих. Он явился на первое и единственное заседание в сопровождении священника, которого пролетарии -- как они ни были консервативны -- встретили озлобленными криками: " долой иезуитов".

Тогда Барбэ д'Оревильи поднялся с своего председательского кресла и произнес следующую краткую, но выразительную речь:

" Господа! Я очень жалею, что в моем распоряжении нет военной силы, чтобы заставить вас замолчать. Так как я не желаю, чтобы здесь победа осталась за крикунами, то объявляю заседание закрытым".

Как видно -- Барбэ д'Оревильи так же, как и Бодлер, считал прирожденными руководителями общества, единственными людьми, достойными " уважения": священника, воина и поэта.

Воображение Барбэ д'Оревильи жило преимущественно в " героической" эпохе " шуанов", воевавших с революционной демократией во имя сохранения " старого порядка", и из этой эпохи он написал ряд романов (L'ensorceleé, Le Chevalier des Touches). Он и на современную жизнь смотрел, в сущности, глазами воинствующего " шуана", для которого существовал только мир древней родовитой аристократии.

В своих " Дьявольских ликах" (Les Diaboliques) Барбэ д'Оревильи описывает преимущественно городки, лежащие в стороне от большой дороги истории, где еще безраздельно царит аристократия, где господствуют старые, дворянские традиции.

Таков, напр., городок, изображенный в рассказе " Изнанка одной партии в вист". Сюда собралась со всех концов страны, " теснимая дерзкой буржуазией", старая знать. Потомки знатных фамилий держатся особняком, принимают только " равных", а девицы предпочитают лучше захиреть в безбрачии, чем выйти за человека, предки которого " подавали их предкам тарелки".

Между тем, как на арене жизни дворянство давно побеждено буржуазией, здесь " демаркационная линия между благородными и знатью была так глубока, что никакая борьба разночинцев против знати не была возможна".

Особенной славой пользовался в этом " последнем дворянском городке" салон баронессы Маскранни. Здесь еще царят добрые, старые нравы и обычаи; здесь нашло себе приют " старинное красноречие, вынужденное эмигрировать перед деловым и утилитарным духом времени", а беседа не носила здесь характера " монологов": " ничто не напоминало журнальных статей или политических речей, этих вульгарных форм мысли, излюбленных XIX веком".

Обитатели этих дворянских гнезд, обреченных на вымирание, живут обыкновенно традициями абсолютной монархии (как в рассказе " Счастье в преступлении" ) и являются обыкновенно plus royalistes, que le roi mê me.

Герои Барбэ д'Оревильи принадлежат в большинстве случаев к старым, вымирающим аристократическим фамилиям, гордо и высокомерно доживающим свой век среди пошлых мещан.

Герцогиня Сьерра-Леоне -- " последняя" из рода Турре Кремата, а муж её придерживается ультра-феодальных обычаев, " более феодальных даже, чем феодален его древний замок" (Месть женщины). Графиня Савинии, вышедшая из старого, знатного рода, отличается крайней бледностью и худобой, точно говорящими: " Я побеждена, как и мой род. Я гибну, но -- вас я презираю" (Счастье в преступлении).

Психика этих " последних" дворян носит ярко выраженный классовый отпечаток.

Выше счастья, выше жизни для них -- честь.

Когда графиня Савинии узнает, что отравлена мужем, она проникается к нему страшной ненавистью, готова " вырвать у него сердце", но просит врача скрыть его преступление, дабы не пало позорное пятно на репутацию благородного дворянства. Когда герцог Сьерра-Леоне убил любовника жены, последняя не отнимает у него жизни, а становится трехфранковой уличной проституткой и прибивает к дверям квартиры, всегда освещенным светом канделябров, свою визитную карточку с -- полным герцогским титулом.

Рядом с честью -- любовь, как страсть -- этот, по словам Ницше, продукт аристократической культуры, изобретенный трубадурами [42]).

Герои Барбэ д'Оревильи отдаются любви всецело, не останавливаясь и перед преступлением (Счастье в преступлении), порою предпочитают платоническое томление, как менее " вульгарное" (Герцогиня Сьерра де Леоне и дон Эстебан " набожный, как португальский рыцарь времен Альбукерки" ), и, чтобы иметь возможность всецело отдаться своей страсть, не желают иметь детей (граф и вторая графиня Савинии), а если дети сверх ожидания родятся, то они их просто насильственно устраняют.

(Каркоэль и графиня Стассевиль в " Изнанке одной партии в вист" ).

Этот своеобразный мир, всё более оттесняемый развитием жизни, находится под несомненным владычеством -- дьявола. Герои Барбэ д'Оревильи -- одержимы " князем тьмы". Все они -- " дьявольские лики".

Граф Савинии принимают свою возлюбленную в дом в качестве служанки, позволяет ей отравить жену -- чернилами и, женившись на преступнице, испытывает высочайшее блаженство. Герцог Сьерра Леоне застает жену в нежном tê te-à -tê te с её любовником, подзывает двух негров, которые набрасывают ему на шею лассо, так что задушенная голова его падает к ней на колени, затем вырезает его сердце и в присутствии жены бросает его на съедение псам. Шотландский дворянин Каркоэль вступает в связь одновременно с графиней Стассевиль и её дочерью и отравляет обеих при помощи ядовитого перстня, а графиня де Стассевиль заживо зарывает ребенка от этой связи в жардиньерке с сиренью, постоянно носит у пояса букет из этих цветов, с сладострастным упоением вдыхая их аромат, и даже -- жует их лепестки.

Все эти " последние" аристократы, вытесняемые из жизни, -- " дети сатаны". [43]).

И даже добрый Бог превращается в глазах Барбэ д'Оревильи в беспощадно строгое и неумолимое, -- скорее злое -- начало.

В романе Le prê tre marié у священника, снявшего рясу, занявшегося химией, ставшего атеистом, родится дочь, святая сердцем и жизнью... Казалось бы, такая чистая и невинная душа должна искупить без остатка грех, совершенный отцом (в глазах автора он, несомненно, совершил грех). И что же! -- девочка родится с красным крестом на лбу, в знак того, что она заклеймена навеки, она испытывает нестерпимые физические боли, страдает каталепсией и сомнамбулизмом и умирает в ужасных мучениях, точно тысячи демонов разрывают ее на части [44]).

" Весь таинственный ужас средних веков носится над этой книгой, -- говорит Гюисманс в романе А rebours. -- Магия перемешивается с религией, колдовство с молитвой. Эти сцены точно написаны постящимся аскетом-монахом в бреду".

Не менее Барбэ д'Оревильи ненавидел современное буржуазное общество Виллье де Лилль Адан, род которого теряется в сумерках X в. Он не переставал преследовать его насмешкой и иронией, чуждыми более мрачному и " демоническому" автору " Дьявольских ликов".

Потомку старого аристократического рода современное торгашеское общество, всё оценивающее с точки зрения спроса и предложения, казалось отвратительным.

Все торгуют и всем торгуют.

Вот две барышни-мещанки, проституирующие себя, чтобы содержать семью. Все находят такой торг любовью вполне нормальным и даже благородным. А когда одна из сестер, влюбившись серьезно в молодого, да еще бедного, человека, отказывается впредь от своего позорного ремесла, все -- и прежде всего родители -- восстают против её решения, да и она сама начинает сомневаться, права ли она (Les demoiselles Bienfilâ tres). Подобно тому, как женщина торгует своим телом, так торгуют писатели своим талантом (Les deux augures). Даже последними знаками любви, возложенными на могилу усопших, торгуют по вечерам в кофейнях цветочницы, после того, как венки украли их сутенеры.

Даже небо, воспетое поэтами, как звездный сад, превращено в арену торга, в место афиширования при помощи рефлекторов коммерческих реклам.

Все возвышенные чувства, всё, что вызывало восторг и благоговение в сердцах прежних поколений, предано забвению и презрению торговцами-буржуа. Изобретена специальная машина, заранее приучающая людей к смерти родственников, так что они уже не горюют, не тратят драгоценного времени на слезы, если смерть унесет близкого человека (L'appareil pour l'analyse chimique du dernier soupir).

Нашелся даже один доктор, который изобрел способ лечить людей от таких чувств, как " вера", " человечность", " самоотверженность", " великодушие". Пациент покидает комнату врача, как бы вторично родившись. Здравый смысл, как бальзам, разливается по всему его существу. У него уже не может быть ни нравственных предрассудков, ни угрызений совести. Он забронирован, и ничто, кроме его собственной особы, кроме собственной выгоды, его не интересует. Он стал " человеком", в полном смысле слова, " достойным современного человечества" (Le traitement du docteur Tristan).

В этом торгашеском мире герои Виллье де Лилль Адана стоят -- одиноко. Обыкновенно, это последние представители старых, аристократических фамилий (граф Атоль в Vera, М-llе д'Обелейн в L'amour suprê me, герцог Портландский и др. ). Они или добровольно уходят от людей, запираются в своем дворце (граф Атоль), хоронят себя в монастырской келье (М-llе д'Обелейн) или жестоким стечением обстоятельств поставлены вне жизни (герцог Портландский, индусский принц, " последний представитель вымирающего рода" в Aké dysseril).

В тех случаях, когда его герои покидают свое уединение, когда они делают попытку окунуться в самую гущу жизни, они бывают за это жестоко наказаны. Жизнь предстает перед ними, как дикая и страшная гримаса, как царство ужаса.

Молодой человек, живший всё время в области метафизических отвлеченностей, в мире нереальностей, хочет поразвлечься и пускается в путешествие. В одном испанском городке он встречает старого друга, который знакомит его с хорошенькой цветочницей. Так как все комнаты в гостинице заняты, а офицер должен ночь провести вне дома, то он предлагает молодым людям свое помещение.

После веселого ужина ученый и цветочница отправляются в предназначенную им комнату, заранее предвкушая ночь, полную наслаждений.

Вдруг в комнате раздается странный шум. Молодой человек зажигает свет и видит, заледенев от ужаса: к столу привязан огромный удав, зеленовато-коричневый, с черными, сверкающими пятнами на коже. Из громадной пасти с четырьмя параллельными челюстями, страшно растянутыми под тупым углом, высовывается и двигается длинный, раздвоенный язык, а пылающие угли свирепых глаз пристально глядят на него.

И он бросился в ужасе из комнаты, полный подавляющих неожиданностей, от жизни, чреватой страшными явлениями, назад в свое уединение отшельника, живущего в далеком от реальности мире отвлеченных идей (Catalina).

Сама жизнь, этот мир " явлений" и " случайностей", рисуется Виллье де Лилль Адану, как сказка безумия и ужаса.

Выступают лики прокаженных.

Герцог Портландский устраивает порой в своем замке роскошные пиры, в которых сам не участвует.

Когда веселье в замке достигает своего апогея, по аллеям парка движется странное шествие. Впереди идет мальчик и звонит в колокольчик, дабы встречные сходили с пути. Потом показывается фигура человека, голова его закутана в капюшон, на лице маска, в руке, обтянутой черной перчаткой, -- сигара. Шествие замыкают двое слуг с факелами.

Совершаются неслыханные жестокости.

Недалеко от Бенареса возвышается храм бога-людоеда Сивы.

Каждую ночь здесь совершаются кровавые жертвоприношения. Одним ударом ножа вскрывает главный жрец грудь живому человеку и, посылая небу проклятия, погружает свои пальцы в рану, вынимает сердце и приносит его в дар чудовищному богу жизни, богу размножения. В диком экстазе поют жрецы священные гимны, а когда утихнут их последние звуки, брамины бросают в огонь еще трепещущую, еще живую жертву (Aké dysseril).

Умершие сознают, что они умерли.

К осужденному на смерть доктору приходит ученый и просит его оказать науке еще одну, последнюю услугу. Необходимо выяснить, обладает ли отрубленная голова памятью и волей. Как только нож гильотины срежет осужденному голову, он должен, в знак того, что не потерял сознания, закрыть правый и открыть левый глаз.

Свершилась казнь.

Ученый торопливо наклонился и проговорил над ухом мертвой головы условленный вопрос. И вдруг отпрянул от леденящего ужаса -- веко правого глаза опустилось, тогда как левый глаз смотрел на него, широко раскрытый (Le secret de l'é chafaud).

Оживают мертвецы.

После смерти жены граф Атоль уединился в свой замок и весь ушел в воспоминания о дорогой покойнице.

И вдруг однажды совершилось чудо.

С постели, где когда-то покоилась живая Вера, раздался звонкий смех. Граф обернулся и увидел жену. Она откидывала одной рукой тяжелые черные волосы. Полуоткрытые уста улыбались ему навстречу. Она звала его, он подошел, и уста их слились в безумном поцелуе.

Вдруг граф вспомнил, что его жена, ведь, умерла.

И в ту же самую минуту погасла лампада перед иконой, испарился образ графини, в окна струился неприветливый, серый свет дождливого, осеннего дня.

Только откуда-то издалека, из сказочных стран, до слуха графа донеслось последнее, еле слышное " прости". (Vera).

Таков мир, как он отражается в " Жестоких рассказах" и " Необычайных новеллах" Виллье де Лилль Адана, этого антагониста современного буржуазного общества, одного из последних аристократов. Жизнь земная сливается с тайнами замогильного царства в одну дикую, душу угнетающую, фантасмагорию.

К той же группе писателей принадлежит и Гюйсманс.

Начав свою литературную деятельность натуралистом, бытописателем мелкой буржуазии и рабочего класса, Гюйсманс потом решительно отвернулся от буржуазно-демократического общества, выступив апологетом средневекового прошлого, реставратором средневековой демонологии.

В романе А rebours (Наоборот), знаменующем поворот Гюйсманса к " модернизму", он нарисовал образ " последнего" аристократа, живо напоминающий Барбэ д'Оревильи или Виллье де Лилль Адана.

Герцог Дезессент ненавидит современное капиталистическое общество так же непримиримострастно, как и автор " Дьявольских ликов" или автор " Жестоких рассказов".

Он ненавидит этот " калифат контор", эту " тиранию торговли", это царство " рыночных идей и плутовских инстинктов". К чему привело господство " довольных, успокоенных" буржуа? " Подавление всякой интеллигентности, исчезновение честности, смерть искусства" -- таковы результаты этого господства.

В отличие от Барбэ д'Оревкльи и Виллье де Лилль Адана, герой Гюйсманса не довольствуется пассивным негодованием на ненавистную буржуазию, а переходит в активное наступление. Он хочет мстить ей. Он приучает молодого переплетчика к наслаждениям и комфорту, чтобы потом его лишить субсидии, в надежде, что тот сделается вором, не остановится и перед убийством, чтобы взять нужные деньги. Так создаст герцог еще одного " врага" современного, " гнусного, грабительского общества".

От ненавистной демократии герцог Дезессент уходит в свое уединение, обставляя его во всех отношениях à rebours, не так, как " мещане". И здесь он углубляется в чтение своих излюбленных поэтов, Бодлера, этого " певца разрушенных душ", певца всех тех, кого " мучает настоящее", а " будущее наполняет страхом и отчаянием", Барбэ д'Оревильи, " обращавшего свои мольбы к дьяволу", и Виллье де Лилль Адана, некоторые рассказы которого (Vera, напр. ) " потрясали его ужасом". [45]).

И незаметно жизнь превращается в глазах Гюйсманса, как и в глазах Барбэ д'Оревильи и Виллье де Лилль Адана, в сумрачный ад, в царство " князя тьмы".

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒