Эрнст Юнгер 7 страница

Дело дрянь, как ни крути. Не поступить ли по рекомендации, которую я однажды услышал в одном венском кафе? Она гласила: «Ничего не делай. Просто игнорируй».

Но и тогда ничего хорошего не жди. Дзаппарони может когда-нибудь разориться, обанкротиться. Не он первый, не он последний. Сколько уже таких сверхлюдей просто исчезли. То, что я наблюдал в его саду, больше похоже на испытательный полигон, чем на выставку образцов. Это может плохо кончиться, и тогда поднимется буря возмущения, и те, кто сегодня схоронился в своем углу, восстанут против тех, кто день и ночь курил фимиам всемогущему Дзаппарони. Первые захотят взять реванш, вторым придется просить прощения. Но все они, как стадо, объединятся против одного отставного кавалерийского ротмистра, который впутался в этот скандал с отрезанными ушами. «Ничего не видел, ничего не знаю – классический случай», – заявит судья, и над белыми манишками присяжных закивают их многоумные головы.

Я попал в историю, из которой не было ни одного верного выхода. Теперь впору из нескольких зол выбрать наименьшее, чтобы хоть шею свою спасти от петли. Тереза ждет. Я не могу оставить ее одну. Хорошо, что я еще не двинулся с места. Подумаешь, вскочил, это еще ничего не значит. Может, это я из-за дымчатого вскочил. Отвел глаза от болота и, как будто устал, положил голову на руки.

Теперь бы убраться из этого парка целым и невредимым, Каретти это, судя по всему, не удалось. Пусть они тут режут уши, сколько им угодно, меня не одолеют никакие моральные сомнения. Плевать мне на уши, я не из-за них так растерялся, у меня диафрагму свело, тошнит меня, вот и все.

Я пытался подавить тошноту, как в детстве. Это не имеет отношения к морали, это где-то гораздо ниже и никак не связано с гастрономическими предпочтениями или отвращениями. Есть люди, которым невыносим один вид клубники или вареных раков, вообще любого блюда красного цвета. А иных, вроде меня, тошнит при виде отрезанных ушей.

А между тем в лучшие свои времена я сам не имел ничего против актов насилия. Хотя и не увлекался. Я соблюдал равновесие. Допустим, во время боя на саблях было отрезано ухо, неприятно, согласен, досадно, но не настолько, чтобы меня от этого тошнило. Такие нюансы редко учитываются, но на самом деле они-то все и решают.

Стоит нарушить равновесие, и отвратительное начинает преобладать. Недостаток равновесия вызывает морскую болезнь. Противник должен быть вооружен, иначе он уже не противник. Я люблю охоту, но обходил стороной скотобойни. Страстно увлекался рыбалкой, но мне невмоготу слышать, как до последней особи истребляют рыбу в ручьях и прудах с помощью электричества. Сам ни разу не видел, но мне хватило один раз услышать об этом, чтобы я больше не брал в руки удочку. Черная тень легла на форелевые заводи, лишила всякого волшебства мшистые старицы, где дремлют старые карпы и сомы.

Меня распирало изнутри, но не от добродетели, а от тошноты, если при мне несколько человек нападали на одного, большой обижал маленького, даже просто если здоровенный дог скалился на карликового шпица. Так проявлялось мое застарелое пораженчество, которое лишь вредило мне в этом мире. Я сам себя часто упрекал в этом упадочничестве, убеждал себя, что если уж однажды перелез с лошади в танк, то и образ мыслей тоже следует поменять. Но есть вещи, которые сознание не приемлет.

С волками жить – по-волчьи выть, иначе худо тебе придется. Меня этому настойчиво обучал Атье Ханебут. Поскольку один только этот случай демонстрировал всю подлость той звезды, под которой я родился, то тут самое время упомянуть эту тему.

Именно Атье Ханебут, наш предводитель и наставник, сопровождал нас, соседских мальчишек, на том отрезке нашей жизни, когда детство заканчивается и начинается переходный период. Он позаботился о нашем опыте. Ему было тогда лет шестнадцать или семнадцать, он был абсолютным властителем банды двенадцатилетних. Он дал нам новое представление об авторитете, о восхитительном предводителе, за которым в огонь и в воду. Такой лидер занимал не только все наши ежедневные помыслы и стремления, он нам даже снился, а это верный признак, что он над нами властвовал. Когда кто-либо, злой или добрый, занимает все твои мысли, начинаешь видеть его и во сне. От хорошего автора тоже следует ожидать, что он будет сниться. Так начинается его власть.

Мы жили на окраине города, на Вайнштрассе, где каждый дом был окружен большим садом. Все сады «впадали» в большой луг, который по осени заливала вода, а зимой луг превращался в каток. К началу зимы некоторые участки на лугу оставались нескошенными, и сквозь лед виднелись цветы, кусочек лета подо льдом. Мать всегда жаловалась, что это наводнение на лугу сгоняет в дом полчища мышей.

Позади Лесничих прудов луг переходил в Уленхорстское болото, а самой длинной своей стороной луг граничил с целой колонией огородов. Их хозяев – огородников мы звали между собой казаками. У нас в соседях был надворный советник Мединг, именитый врач старой школы, который жил на широкую ногу, держал повара, кучера и еще целый штат прислуги. В приемной у него стояло овальное бюро из красного дерева, на котором всегда лежали рецепты, прижатые к столу золотыми монетками. Бедных пациентов он принимал безвозмездно.

Нам разрешалось играть у надворного советника в саду, больше похожем на целый парк, довольно заросший. Нас, конечно, больше всего привлекали докторские лошади. Мы знали каждый уголок в конюшне, каретном сарае, закрома с овсом и являлись в дом кучера, как в свой собственный. Нам повезло: Вильгельм Биндзайль, сын кучера, водил с нами дружбу.

В семействе Биндзайль лошади всегда играли особенную роль. Старший Биндзайль служил в Тильзитском драгунском полку. В комнате у него висела его фотография с развевающимися усами. Ниже читался девиз: «Литовские драгуны не знают пощады и не желают пощады». Глядя на старого Биндзайля, трудно было себе такое представить. У него заплетался язык, и уж если он кого не щадил, так это тминную настойку.

Его брат, дядя Вильгельма, служил швейцаром в школе верховой езды. Он носил Железный крест первой степени и участвовал кавалеристом в сражении при Марс-ла-Тур[27]. Вильгельм брал нас собой, и мы издалека восхищались великим человеком. Мой отец одобрял наше увлечение лошадьми, поощрял его, дарил нам книги на эту тему. Мы читали «Жизнь в германском седле», «Воспоминания охотника из Лютцова», «Великий король и его новобранец».

Мы убегали играть на самые болота. Рискованное это было предприятие, и после истории с сенным сараем мы перестали выходить за пределы садов. Мы развели костер на одной из насыпей вдоль болота. Германн, мой младший брат, подбрасывал в огонь хворост. Вдруг мы увидели, как загорелся сухой камыш, и огонь перекинулся на сухой вереск. Мы пытались загасить пламя ветками, но огонь побежал по болоту, сухому, как трут. И когда мы уже изнемогали от попыток потушить пламя, когда у нас уже у самих дымились подошвы ботинок, запылал сарай в поле.

Тут мы побросали палки и дали деру в город, как будто за нами черти гнались. Но и там нам не было покоя, нас мучила нечистая совесть, терзало чувство вины. Наконец не выдержали, опустошили копилку и поднялись на башню готической церкви, метров на сто в высоту. Вход на башню стоил десять пфеннигов. На башне нам с высоты птичьего полета открылось все зловещее зрелище болотного пожара, на тушение которого брошены были три пожарные бригады. У нас и так дрожали колени после бесконечных ступеней, а когда мы услышали вой пожарного рожка и увидели красное от пожара небо, едва не лишились чувств. Шатаясь, побрели вниз, проскользнули по улицам старого города домой и попрятались в кроватях. К счастью, нас не заподозрили. Но меня еще долго мучили по ночам кошмары о пожаре, я с криком просыпался, как-то даже пришлось вызвать ко мне надворного советника доктора Мединга, который успокоил родителей и прописал валерьянку в каплях. Переходный возраст, решил доктор.

Это было еще совсем в детстве. Случись это несколькими месяцами позже, когда настало царствование Атье Ханебута, он бы, вероятно, сделал из этой истории подвиг. Он ценил ловкость и находчивость, которые не оставляют следов, и давал нам задания именно с этой целю. Так, вскоре после нашего знакомства он узнал, что другой соседский мальчик Кламор Боддзик украл у родителей талер, который где-то спрятал, так, чтобы прошло время и о его преступлении забыли. Атье велел найти, где спрятан талер. До сих пор удивляюсь, с помощью каких изощренных комбинаций мы обнаружили тайник Боддзика, любой ясновидящий бы позавидовал. Мы разделили на квадраты всю территорию перемещения Боддзика и прочесали ее. Он спрятал монету в цветочном горшке в палисаднике родительского дома. Мы откопали талер и передали Атье. Как же мы добивались его благосклонности! С моральной точки зрения это, конечно, было хуже, чем любой болотный пожар, но мы упивались нашей находчивостью и хитростью, наблюдая, как Боддзик пытается откопать свой талер во всех цветочных горшках.

У надворного советника Мединга кучера часто менялись, больно напряженная была служба. Приходилось подолгу ждать на улице, пока врач посещал больных, и кучер то и дело прикладывался к фляге, пока хозяину это не надоедало. Тогда из господского кучера они превращались в возниц дрожек, носили лакированные цилиндры и ждали приезжающих перед вокзалом. Таким же образом старший Ханебут сменил отца Вильгельма Биндзайля. Но и Ханебут продержался не больше года, потому что надворный советник не терпел, если лошади были недостаточно ухожены. Пусть у него не самые превосходные кучера, не беда, но вот животные должны быть обихожены как надо.

Мать Ханебута, печальная женщина, служила у советника горничной. Отец почти не занимался семьей. Он либо возил врача по больным, либо пропадал в конюшне, а в остальное время проводил в пивной. Оттуда советник его и вызывал, если случалось что срочное.

Сын рос вольной птицей. Занимался понемногу то одним, то другим, разносил журналы для книготорговцев и книги для библиотек. По осени сопровождал крестьян, приходивших в город с телегой, полной торфа, или посыпал улицы песком. Юноши-гимназисты, что лезли из кожи ради своей выгоды, принадлежали к другому кругу. Но это не мешало ему их тиранить.

Мой отец радовался, когда мы дружили с Вильгельмом Биндзайлем, но это новое знакомство его не радовало. Однажды я услышал, как он в соседней комнате говорил матери:

– Этот Атье, сын нового кучера, – дурная компания, он учит мальчиков своим пролетарским манерам.

Видимо, он имел в виду сапоги-ботфорты, которые носил Атье и которые мы, стараясь во всем ему подражать, так долго клянчили у матери, что она в конце концов нам их купила. В таких сапогах не страшна была любая грязь, нипочем болото и лесные дебри, самое оно для бега по лесной пересеченной местности.

Атье научил нас этому занятию – бегу по лесной местности. Под этим он понимал, кстати, совсем не военную подготовку, но вольных лесных бегунов. Когда он узнал, что нас тянет в школу верховой езды, даже не счел нужным скрывать свое отвращение к солдатам:

– Эти должны стоять навытяжку. Лесной бегун никогда не встанет навытяжку, разве только у позорного столба.

И еще он говорил:

– Солдаты ползают на брюхе. Лесной бегун ложится на землю, только чтобы кого-нибудь подстеречь, но никогда по приказу. Лесной бегун вообще не подчиняется никаким приказам.

Так он завел нас в дикую глушь. По совпадению вскоре в местном празднике стрелков участвовали индейцы. Их представлял в большой палатке их импресарио, звал их по имени и нахваливал изо всех сил их заслуги, особенно количество снятых скальпов.

– Черный мустанг, – вещал импресарио сдавленным голосом, как будто у него в горле застрял ком, – сын вождя племени, очень славный парень, скальпировал уже семерых белых.

Воины в боевой раскраске и с украшениями из перьев не удостаивали публику даже взглядом. Атье повел нас к ним. Это было совсем не похоже на школу верховой езды и дядюшку Биндзайля, хотя индейцы тоже лихие наездники. Мы любили обсудить, как индейцы верхом воюют с белыми и мексиканцами. Мы были убеждены, что эти долгие разговоры служат одной цели – подтвердить безусловное превосходство индейцев перед всеми прочими. В результате мы полностью сменили круг чтения.

После ужина мы собирались в чулане для хранения седел и сбруи в мансарде над конюшней, располагались на сложенных седлах и попонах, и это был лагерь Атье. Там он читал нам «Сына охотника на медведей»[28], была такая книга. Пахло лошадьми, сеном и кожей, а зимой грела железная печка, дров у надворного советника было в избытке. Атье с книгой восседал перед конюшенным фонарем, мы, замирая, слушали его. Нам открывался целый новый мир. Мы торчали в жарко натопленной комнатушке, полуголые, в одних коротких штанишках и ботфортах, и Атье время от времени в целях закаливания гонял нас пару кругов по замерзшему парку.

Летом мы пропадали на болотах. Мы знали теперь здесь каждый уголок, каждую торфяную кочку, каждую ямку. Мы научились разводить костер почти без дыма. В душные дни мы отваживались ловить болотных гадюк, это было одним из источников дохода для нашего предводителя. Уленхорстский староста платил по три гроша за штуку. Атье Ханебут заодно проверял себя и нас на храбрость.

Рептилии выползали к определенному времени и лежали, вытянувшись или свернувшись, на болотных насыпях. Нужен был натренированный глаз, чтобы их разглядеть. Сначала мы их сгоняли с места, потом придавливали к земле ивовой рогаткой и убивали ударами прутьев. Следующее испытание состояло в том, чтобы поймать гадюку еще живой и ухватить позади головы, пока Атье засунет ее в мешок. Этих покупали для террариумов. Платили за них больше. Наконец, третье испытание – поймать змею за хвост и держать ее на вытянутой руке. Это было неопасно. Гадюки способны подтянуться вверх только на треть своей длины. Пока мы держали их за кончик хвоста, Атье проводил экспертизу. Если это был экземпляр для террариума, то есть отличался размерами и цветом, его клали в мешок, прочих бросали на землю и казнили. Попадались совершенно черные особи, «адские гадюки», у которых зубчатый рисунок на чешуе сливался с фоном. Такие пользовались особым спросом.

Тот, кто долго участвовал в болотных походах, кого Атье счел достойным, допускался к самому большому испытанию на мужество. Атье знал то, что знают все змееловы: если змею опустить на ладонь, она расположится на ней, как на любой другой поверхности, главное, не спугнуть. Животное не воспринимает руку как нечто враждебное.

Нужно было взять гадюку, выбранную шефом, – а он выбирал только самых крупных особей, – и правой рукой положить ее себе на левую ладонь, где змея сворачивалась кольцами. Это чудо, что никого не укусили, хотя Атье и не всякого допускал до такой проверки. Он-то знал, на что каждый из нас способен.

Что до меня, то это одно из моих самых нелюбимых воспоминаний за всю мою богатую биографию, эти болотные твари были мне отвратительны, я видел их в своих ночных кошмарах. Желание уничтожить змею во что бы то ни стало пронзало меня, как лезвие, когда холодная треугольная голова касалась моей ладони. Но я замирал, как каменный. Так велико было мое желание заслужить похвалу шефа, вырасти в его глазах, получить от него хотя бы улыбку одобрения. После этого испытания нам разрешено было называть Атье его боевым именем, которое мы поклялись хранить в тайне от непосвященных, сами приобретали боевые клички и принадлежали отныне к «Неразлучным». Атье еще мальчиком умел привязывать к себе людей.

Ханебут унаследовал от предков разногласия с казаками. И те, и другие утверждали, что испокон веку, еще несколько поколений назад, в составе разных племен заселяли берега болота. Атье стал нашим предводителем, хотя вообще-то больше подошел бы для той стороны, путаницы из сросшихся вместе домиков, садоводств, огородов, мелких хозяйств, куда нам, гимназистам, путь был заказан, иначе нас ожидала драка. Но стоило казакам появиться у нас на Вайнштрассе, мы платили тем же. Они прозвали нас снегирями из-за наших красных шапок. Никто из враждующих сторон не отваживался появиться в стане врага в одиночку. Столкновения происходили в основном зимой на катке и ранней осенью, когда мы запускали наших воздушных змеев.

Атье Ханебут, когда возглавил нашу банду, провел реформы: ввел лесную разведку и новое оружие – рогатку с резиновой тетивой. Мы стреляли охотничьей дробью, она же «дробилка». Как всегда бывает при подобных нововведениях, рогатки тут же появились и у казаков, только те стреляли простым гравием. Это привело к непрерывной перестрелке.

Наши стычки заканчивались обычно каким-нибудь бесчинством и вмешательством властей. Так было и в тот раз. Однажды после полудня разлетелся слух, что одному младшекласснику, а именно Кламору Боддзику, который закопал в палисаднике украденный талер, по дороге в школу рогаткой вышибли глаз. Позже выяснилось, что ущерб не так тяжек, как сочли на первый взгляд, но в тот день все были чрезвычайно рассержены.

После обеда мы собрались у Атье и тут же снарядили карательную экспедицию. Был день рождения моей матери, давали фуршет с кофе, а на меня надели новый костюмчик. Но я пошел вместе со всеми, давясь последним куском пирога, даже не переодевшись, в неизменных ботфортах и с рогаткой в кармане. История с якобы выбитым глазом захватила меня без остатка. Для прочего не осталось места.

Когда банда собралась, мы покинули парк надворного советника через поврежденную живую изгородь, следуя за Атье. Жаркий был день, и мы пылали от гнева, Атье, пожалуй, менее всех.

Усадьба советника граничила с садом одного приват-доцента. В жаркие дни ученый обычно работал в оранжерее, выходящей в сад. Обе двери ее были открыты. Мы торопились, шли кратчайшим путем, и Атье вломился в кабинет ученого. Не успел возмущенный хозяин понять, что произошло, вскочить и поймать свои разлетевшиеся бумаги, Атье уже вылетел со свистом в другую дверь во главе дюжины пацанов в ботфортах. Мы проломили очередную живую изгородь, высыпали на луг, пересекли его и проникли на территорию к казакам.

Полуденный свет заливал дорожки и огороды. Мы находились на запрещенной земле. Войско разделилось. Я и еще трое-четверо последовали за Атье. За ближайшим поворотом наткнулись на одного из казаков. Это был школьник с ранцем за спиной. Сидеть бы лучше ему дома, не повезло ему в тот день.

Едва завидев нас, он бросился наутек. Мы бросились за ним. Он сбежал бы, если бы вторая партия наших не появилась из соседней улицы и ни перерезала ему путь. Он был окружен. Один из нас схватил его за ранец, другие подступили с двух сторон, и на парня посыпался град ударов.

Поначалу я счел эту атаку оправданной – мы мстили за подбитый глаз Кламора Боддзика. Парнишка был хиленький, едва защищался, уронил сперва ранец, потом кепку, кровь пошла из носа, хоть и не сильно. Между прочим, не я первый заметил эту кровь, а другой мальчик из нашей банды, который не выдержал и не желал проходить испытание на мужество и вообще примкнул к нам, скорее, случайно. Имя его было Вайганд, он носил очки и вообще мало имел к нам отношения. Вот этот Вайганд первым и заметил, что у побитого кровь пошла из носа, и закричал:

– У него уже кровь!

Я тоже обратил внимание, и тогда наша выходка стала мне отвратительна. Силы были слишком неравны. Я увидел, что наш предводитель приготовился к новому удару. Казачок прижался спиной к забору. Ему правда было уже довольно. Я повис у Атье на руке, повторяя: «У него кровь! »

Не то чтобы я вышел из повиновения, я просто думал, Атье не заметил, что у противника уже течет кровь, я хотел обратить на это внимание предводителя. Я не бросался между ним и противником, не пытался препятствовать ему нанести удар, я просто заметил то, что он, как я думал, проглядел по недоразумению. Вайганд заметил первым, я подхватил и сообщил шефу. Я был убежден, что дело принимает скверный оборот, что пора прекращать и что Атье, конечно, остановит драку.

Вот в этом-то я и ошибся. Атье стряхнул меня на землю в полном недоумении. Кровоточащий казачок был, очевидно, в порядке вещей. В следующую секунду он размахнулся и ударил меня в лицо с криком: «Бей его! » И тогда все разом набросились на меня. Это были мои лучшие друзья, которые знали меня гораздо дольше, нежели Ханебута, но одного его слова было достаточно, чтобы я превратился в их врага. Воздержался только Вайганд. Но и заступаться за меня он тоже не стал. Он просто испарился. А я остался расплачиваться за его либеральность.

Я был в ужасе и хоть и осознавал, что меня бьют, но даже боли не чувствовал. Хуже всего пришлось моему костюму. Но в таких делах одежду не уберечь.

Тем временем, пока компания занималась мной, поколоченный казачок подхватил свои ранец и кепку и был таков. Наконец, от меня отстали и смылись. А я остался, привалившись к забору, и сердце выпрыгивало у меня из груди. Солнце освещало сады. Мне казалось, то листва чернеет от солнечных лучей. Во рту была горечь.

Я долго простоял у забора, отдышался, собрался с силами и побрел на Вайнштрассе. Долго выбирался из лабиринта незнакомых садов и огородов и доковылял наконец до границы поселка.

В смятении я услышал, что они возвращаются. Услышал грохот сапог, подкованных железом, и воинственные выкрики.

– Вот он, этот снегирь, это он сделал!

И не успел я сообразить, что происходит, на меня налетела компания казаков, возмущенных нашим проникновением на их территорию. Они захватили меня врасплох. Я услышал голос их главного:

– Свиньи! Дюжиной на одного больного мальчика! Мы вам за это!

На этот раз я чувствовал и удары кулаком, и сапогом по ребрам, когда уже валялся на земле. Если и было в этой ситуации что-то положительное, так только то, что в запале они покалечили не только меня, но и друг друга.

Удивительно, до чего ясно мы в подобном положении запоминаем подробности. Так, я заметил, что одного из нападавших постоянно отпихивали назад, так что ему не удавалось до меня добраться. Один раз между ногами его товарищей мелькнуло его лицо. Это был парень, у которого пошла из носа кровь. Я его узнал. Он попытался несколько раз ткнуть в меня грифелем из своего ранца, но не дотянулся.

Дело кончилось бы печально, поскольку нападавшие были совершенно уверены в своей правоте. К ним спешили еще новые, уже с собаками. К счастью, в поселок въехала телега с пивными бочками, и из телеги вылезли два дюжих кучера в кожаных фартуках. Они втиснулись в толпу с длинными плетками в руках, плетки защелкали направо и налево. Так они с большим удовольствием навели порядок. Досталось и мне – плетка больно хлестнула меня по уху. Толпа разбежалась, а я полуживой поплелся домой.

Когда я пытался проскользнуть из передней на лестницу, из залы, где отмечали день рождения матери, вышел отец. Прием давно кончился. Я стоял перед ним в костюме, на котором живого места не осталось, целы были только ботфорты, с взъерошенными волосами и с лицом, запачканным до неузнаваемости. Отец предположил, что сегодня я снова провел день в свите кучерского сына, а что тут еще можно было подумать. Я не только испортил праздник матери, но и изничтожил новенький костюм. Кроме того, уже и приват-доцент успел нажаловаться.

Отец был человек спокойный, добрый. До сих пор ни разу не поднял на меня руку, хотя я и давал повод. Но на этот раз он вышел из себя, сделался пунцовым и отвесил мне две звонкие оплеухи.

И я снова не почувствовал боли, так был изумлен. Скорее, испугался и обиделся. Отец это сразу заметил и отправил меня спать без ужина.

Первый раз в ту ночь я чувствовал, что я совершенно один. Потом так было еще много раз. Словечко «один» приобрело для меня новый смысл. Наше время богато на опыт одиночества, нынче многие одни, хотя даже не могут сформулировать этого состояния.

Мой старик, должно быть, узнал о событиях прошедшего дня и попытался обернуть нашу ссору в шутку, процитировав стишок:

Под градом пуль он трижды

Брал приступом гору.

Это были строчки из стихотворения, которое мы в школе учили наизусть, но давно уже забыли, как забыли и ту битву, которой оно посвящено, – штурм Шпихернских высот. Да уж, мне точно досталось трижды, если не считать плеток пивных кучеров.

Отношения у нас с отцом наладились, хотя, странное дело, такая пощечина никогда не забывается, как бы ни желали этого обе стороны. Телесная память – она все меняет. Ничего не поделаешь. Приходится с этим жить.

Я так подробно повествую об этом переживании, потому что это было больше, чем просто эпизод из детства. И он вернулся, как возвращаются в нашу жизнь женщина, враг или несчастье. Вернулся, хоть и в другом обличье, но все с теми же действующими лицами. Когда начались события в Астурии, мы знали, что на этот раз дело нешуточное, хотя уже ко многому привыкли. В первом городе, куда мы вошли, были разграблены все монастыри, вскрыты саркофаги, взломаны склепы и тела гротескными фигурами выставлены на улицу. И мы поняли, что здесь пощады не жди. В одной из мясных лавок на крюках висели трупы монахов под вывеской «hoy matado», что означает «свежезабитые». Я это видел своими глазами.

В тот день я впал в отчаяние. Я осознал, что нет больше на свете ничего святого, уважаемого, почитаемого. Понятия вроде «честь» и «достоинство» стали жалки и смешны. И снова по ночам меня одолевало это слово «один». Гнусность ранит в самое сердце, как будто гибнет целая планета. Я метался в лихорадке и думал о Монтероне. Что бы он сказал, войди он в такой город? Но времена Монтерона прошли, и таких людей, как он, больше нет и не будет. Они уходят с дороги, потому что «я не хочу, говорю это раз и навсегда, знать слишком много».

Тогда-то и повторился мой день «битвы при Шпихерне», почти с теми же действующими лицами, только предводитель, которого я схватил за руку, был не Ханебут. И речь шла не о разбитом носе, тут уже и до ушей добрались. Те, кому я попытался помочь, как тогда казачку, и не подумали меня поблагодарить, совсем напротив. Всплыл и очередной Вайганд, на этот раз – моралист, пишущий для одной из крупнейших в мире газет. Такой всегда лучше всех знает, что произошло и как надо при этом поступить, хотя сам первый сбежал с места событий, а то и вовсе там не бывал.

Кстати, того, первого Вайганда я потом спросил во дворе нашей школы, куда он делся, когда меня стали дубасить. Он вспомнил, что не написал домашнее сочинение, был ответ. И еще он добавил:

– Это было гадко, когда вы все набросились на него одного.

Из всего случившегося он выкроил именно тот фрагмент, который ему был более всего удобен. Così fan tutte[29]. Он наверняка до сих пор только это и помнит.

Мне вспомнилось все это, когда я обнаружил отвратительную находку и мне сделалось дурно. Тошнота, сколько я с ней ни сражался, не отпускала. Наверняка, опять повторится то же, что мне пришлось выстрадать, когда я схватил за руку Атье Ханебута. Но от Дзаппарони я так легко не отделаюсь. Я стал уговаривать себя, как ребенка, вроде того, что «отрезанные уши валяются на любом шоссе», или «ты такого в жизни насмотрелся, подумаешь, отрезанные уши, пустяк. Лучше давай руки в ноги и смывайся».

Потом я стал вспоминать эпизоды из «Иудейской войны» Иосифа Флавия, моего любимейшего историка. Там было иначе. С каким самосознанием, с какой уверенностью в высшем предназначении и с какой неуязвимой совестью выступают противники – римляне, иудеи, их союзники, единомышленники, соратники, как до последнего вздоха защищают и мужчины, и женщины свои осажденные города и крепости. Никакой декадентской демагогии, как спустя сто лет у Тертуллиана. Повеления Тита были жестоки, но с каким высшим спокойствием изрекал он их, как если бы сама судьба вещала его устами. В истории повторяются эпизоды, когда действия и сознание правоты всех действующих сторон и партий, как и их настрой, абсолютно совпадают. Может быть, Дзаппарони сейчас как раз в такой фазе. Надо следовать плану, а жертвы не в счет. Чем ближе к цели, тем незначительнее жертвы. В этом плане задействованы миллионы людей, или думают, что задействованы, и эти люди приходят и уходят, согласно плану, под ликование масс. Отставной кавалерист, который пускал в ход оружие только на войне против вооруженного противника, на фоне таких эпохальных катаклизмов – призрак. Пора с этим заканчивать. Самое время и морально тоже спрятаться в танке.

Кстати, у меня в кармане еще остались фунты от Твиннингса. Поведу сегодня вечером Терезу в ресторан «Старая Швеция» и буду за ней ухаживать. Из-за моих невзгод я стал пренебрегать женой. Ей скажу, что с Дзаппарони ничего не получилось, но есть кое-что получше. Пойду завтра утром к Твиннингсу и поговорю с ним о той должности, что он еще не упоминал, потому что сомневается, сгожусь ли я для нее. Устроюсь вышибалой в игорный дом. Там что ни вечер, то скандал, из которого, чтобы выпутаться, приходится быть скользким, как угорь. Там щедрые чаевые. Старые товарищи из бывших кавалеристов, кто еще хаживает играть, сначала удивятся, а потом вручат мне чек на круглую сумму или вовсе поделятся выигрышем, когда им повезет. Я же знаю, для кого я это делаю. И делаю охотно, и чего бы еще ни сделал. Терезе совру, что устроился на работу в какую-нибудь контору.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 5 678 9 Следующая ⇒