Олег Валерьянович БасилашвилиНеужели это я?! Господи… 19 страница

Повторюсь: БДТ был единственным советским театром, который много лет гастролировал по всему миру. Мы, получая мизерные суточные, объездили полмира, принося, видимо, немалый доход министерству культуры. Но о наших гастролях, об овациях, хвалебных статьях ни в советских газетах, ни в журнале «Театр» не появлялось ни слова.

Не написали о международном Авиньонском фестивале, где мы были с «Историей лошади», – первый советский театр, приглашенный на этот фестиваль. Когда мы покидали Авиньон, вся центральная площадь города, маленькая, как и весь город, была засыпана цветами, и зрители, заполнившие эту площадь, овацией провожали нас, бросая под колеса наших автобусов цветы.

Умолчали и о крупнейшем в мире Эдинбургском фестивале, где устроили даже демонстрацию в нашу честь (нам запретили выходить в это время из гостиницы) и где некоторые из нас были признаны лучшими среди приехавших актеров.

Не узнали советские люди и о том, как Вилли Брандт (тот самый «фашист») после окончания спектакля в забитом до отказа гамбургском театре «Талия» отчаянно колотил каблуками в пол вместе со всеми зрителями, а сидящий рядом с ним инвалид войны лупил что есть силы по полу двумя своими костылями.

Я благодарю Бога, судьбу, что с нашим театром объездил полмира!

Никогда, никогда не забуду пронизанный солнцем Авиньон, актеров со всего мира, играющих всюду: на площадях, на широкой паперти авиньонского Папского дворца, всех театральных сценах и в наспех подготовленных складских помещениях. Столица театрального мира…

Благоухающий лавандой Прованс, знойный, испепеленный солнцем Арль, где творил Ван Гог, ночное кафе в Арле, на площади перед которым мы сидели за столиками с одним из трех членов общества любителей искусства Ван Гога. «Второй сейчас в отъезде, а третий – вот он лежит, – моя собака», – это был владелец лавки скобяных изделий, который привел нас сюда. Вокруг было то же черно-синее небо, те же излучающие желто-красный свет витрины, тот же булыжник, что и на картине великого художника. И выпили мы по бокалу вина в память о Ван Гоге, написавшем в Арле «Ночное кафе» здесь, на этой площади, где мы сидим… много лет назад…

Сикстинская капелла в Ватикане. Десятки людей в небольшом зале стоят, смотрят вверх – немцы, русские, англичане, евреи, арабы, китайцы, французы, японцы… Смотрят на рукотворное чудо, сотворенное Микеланджело. Стоят все вместе, медлят уйти. Удерживает их не только гениальная живопись. Вот они – мы – все разные: белые, черные, мусульмане, христиане, буддисты, иудеи – стоим все вместе, замерли… Потому что нас объединяет нечто, что выше всех религий – Тот, кто создал все, он здесь, со мной, с ним, с ней. Мы все едины… вместе… мы вернемся домой и будем молиться своим богам. Но никогда не забудем мгновения, когда гений Микеланджело заставил нас понять, что мы одна семья.

Разве можно забыть блистающий Южный крест в черном бархате неба над Буэнос-Айресом?! А фантастический мир Японии: сияющую ярче солнца Гинзу, гениальный театр Кабуки, непрерывный звон монет в буддийском храме, многоэтажные кружева автомобильных развязок, светящиеся легированной сталью мосты, парящую в небе снежную верхушку Фудзиямы?!

Музей Прадо в Мадриде. Вот они, мои боги: Эль Греко, Веласкес, Тициан, Веронезе, Гойя – розово-голубой, радостный и веселый, а потом черный, страшный. Помню, иду к выходу из музея, по которому ходил несколько часов, но останавливаюсь. Понимаю, что не могу уйти просто так. Возвращаюсь к самым дальним залам, иду опять к выходу и, прощаясь, говорю «спасибо!!! » каждому гению, каждой картине в каждом зале… Прощайте, никогда больше не увидимся! И, стыдно признаться, еле сдерживаю слезы благодарности.

А Берлинская стена? Пограничная страшная тишина вокруг царит. Поблескивают стальные каски гэдээровских солдат… Сетка. Вспаханная полоса… Колючая проволока… Стена. Рейхстаг… Угловые здания – обугленные, опаленные огнем великого мая 1945 года… Черные дыры окон… Там, за стеной, – чужой, неизвестный мир. Я смотрю на стену, защищающую мой мир, мир развитого социализма, от того – страшного и непонятного…

Так можно до бесконечности…

Хватит. Просто хотел поделиться счастьем открытия мира человеком, благодаря судьбе вырвавшимся из замкнутого пространства «страны развитого социализма» и вдохнувшим все разнообразие мира, прекрасного и противоречивого.

Кино

«Юннные ленинцы!! Гордо! По-боевому!! Звучат эти слова!! »

Мы, юннные (именно! ) ленинцы стоим, выстроившись в ряд, в белых рубашках, в красных галстуках, залитые безумным светом прожекторов, в громадном павильоне Киностудии имени Горького. Идет съемка фильма «Красный галстук». Время от времени фанерный пол, на котором мы стоим, поливают из ведра и воду растирают тряпкой, чтоб пол блестел, словно он натерт воском. Артист Вахтанговского театра Абрикосов, наряженный генералом, весь в орденах, произносит речь о том, как это славно – быть пионером! И какая ответственность! Юннные ленинцы!!! Мне очень нравится – как он тянет букву «эн» – юннные! И я чувствую себя приобщенным к искусству кино и почти прославленным.

Накануне к нам в школу пришли дяди и тети из кино, отобрали нескольких ребят для массовки, а на следующий день к девяти утра мы прибыли в «святая святых» – на киностудию. Покрасили нам темной краской лица, выстроили в павильоне в ряд, и мы стали ждать. Ребята из нашей школы, из других школ – массовка. Стоим в белых рубашках, красных галстуках, ждем. Сесть негде. Иногда появляется мальчик, который, видимо, играет главную роль. Это ясно по его ленивой походке, по утомленному взору, по небрежной сутуловатости – весь его вид демонстрирует нам, массовочникам, некую приобщенность. И дистанцию, которая разделяет его, приобщенного, и нас, робких и неумелых. Ждем. На часах уже четыре… пять… ем бутерброд, который дала мне бабушка… шесть… семь… Но вот прошелестело по всем углам: Абрикосов! Абрикосов!

Вот наконец и он – в лампасах, в погонах, в орденах! Нас заливают водой! Забегали какие-то с бумагами! Некто главный кричит что-то угрожающее в наш адрес. Опять водой! Тряпкой по ногам! Проезжает камера. Опять бегают, кричат! Стучат!

«Юннные ленинцы! » Нет, это репетируем! Опять стучат. Вода. «Тишина! Приготовились! » «Юнннные ленинцы! » «Ядрена мать! Кто там стучит! Убью! » Водой по ногам! Тряпки. «Перерыв! ». Стоим, ждем. Генерал учит текст… Девять. «Приготовились! » Вода! Прожекторы!! «Начали! » «Юнннные ленинцы!!! Гордо!! По-боевому звучат эти слова!! »

Я делаю восторженное пионерское лицо. Камера проезжает мимо… «Стоп! Еще раз! »

«Юнннные!! Гордопобоевомузвучатэтислова! » Добрался я домой на Покровку в половине двенадцатого. Бледные от ужаса мама, папа, бабушка думали, что я пропал.

Полгода ждал выхода фильма на экран. Уроки почти не учил, вместо этого рисовал пионерскую эмблему: пятиконечная звезда с тремя языками пламени, а вокруг – слова «Красный галстук». Как бы начало фильма, заставка. Наконец, на «Колизее» появились афиши: «Красный галстук». Мчусь в кинотеатр, покупаю билет. Волнуюсь. Темно. Пошел фильм. За содержанием не слежу. Жду своей сцены. И вот! Вот!! Пол блестит! Несут знамя! (Странно – на съемке не носили. ) И вот мы! Мы! Где я, где?! Ну же! В кадре возникает генерал: «Юнннные ленинцы!!! ». Сзади генерала стоит размытая какая-то толпа в белых рубашках, отражающаяся в лакированном полу. «Гордо!!! По-боевому!!! » Ну!!! Сейчас!

Бац – и совсем другая сцена. Улица какая-то…

Это мой первый съемочный день в кино.

Нет, был еще первее. На Чистых прудах снимали «Подкидыша». Я с Асей катался на трехколесном велосипеде. Нас попросили поездить весело перед камерой.

Я поездил. И сегодня вижу себя в «Подкидыше». Это 1938 год.

И еще раз я попал в объектив кинокамеры в солнечный, жаркий, изнурительно яркий день 9 мая 1945 года.

Мы с Витькой Альбацем помчались на Красную площадь.

Я нес в руках красный флаг с серпом и молотом, который Жорка, брат, спер где-то до войны. ПОБЕДА!

Красная площадь, Манежная, Театральная – все плотно забито народом. Толпа раскрашена в два цвета: выцветший зеленый – военные и черный – штатские. И яркое синее небо! И красные флаги! Оркестр Утесова! Военные угощают нас мороженым!

С грузовика на Красной площади дядьки-киношники снимают нас. Показывают руками, чтоб бросали кепки в воздух. Мы бросаем.

Сейчас, когда вижу по телевидению эти кадры, – щемит сердце: вот, вот, в гигантской черной толпе ребят, бросающих в воздух шапки, кепки, тюбетейки, – это я!

Я, кажется… Вся жизнь впереди. Ура!

А Жорка, брат, так и пропал…

«Я утверждаю вас на роль Остапа Бендера. Но с одним условием: вы должны похудеть на тридцать килограммов и весить около 75-ти» – так сказал мне постановщик фильма «Двенадцать стульев» Леонид Иович Гайдай.

Леонид Иович. Стройный, сухощавый, в круглых очках. Мне повезло: я пробовался на Бендера, моим партнером был Сергей Филиппов – замечательный артист, который сыграл Воробьянинова, словно сошедшего с иллюстрации Кукрыниксов.

«Бендер должен быть похож на артиста Кторова, – утверждал Гайдай, – стройный, худой, с орлиным профилем! »

Что Бендер был не толст, это уж точно. Насчет профиля – не убежден. «Медальный профиль командора». Командором назвал Катаев в повести «Алмазный мой венец» Владимира Маяковского. И мне казалось, что во внешности и поведении Бендера много от Маяковского – напористость, атлетизм, афористичность, огромный юмор…

Ради того, чтобы сыграть Бендера, я был готов на все. Похудеть – пожалуйста. Я сел на диету, которую придумал сам: капуста в основном, творог. Физические нагрузки – гантели, бег. Когда приходилось идти в ресторан на чей-нибудь день рождения, смущал всех тем, что не ел ничего – так, веточку петрушки, листочек кинзы… И через два месяца я, весивший больше центнера, стал стройным, словно тополь, красавцем семидесяти пяти килограммов. Звоню в группу «Двенадцати стульев». Мне отвечают: извините, но съемки уже давно идут, а Бендера играет Арчил Гомиашвили…

Ну что ж, Бендером я не стал, но моя физическая форма позволила мне в дальнейшем сыграть Хлестакова, Самохвалова в «Служебном романе», Шатунова в «Выпьем за Колумба! » и много других ролей. Мой новый имидж расширил рамки моих возможностей и в дальнейшем эту свою форму я поддерживал.

Как радостно где-нибудь на гастролях театра подняться рано-рано утром, сделать зарядку, потом надеть спортивный костюм, кроссовки, взять секундомер, спуститься со своего десятого этажа на лифте и – на набережную Неринги (в Вильнюсе), или на стадион, что рядом с гостиницей «Аджара» в Тбилиси, или по яблоневыми садам с чистым воздухом предгорий Тянь-Шаня в Алма-Ате!

Не зря живу! Впереди – роли стройных красавцев! И вообще, легче жить! Глаза встречных девушек глубоки, как озера! Я – профи!

Кончилось все это однажды прямо на спектакле «Ревизор». Я получил глубокий надрыв ахиллова сухожилия. В больнице отказался заменить его нейлоном, рискуя остаться хромым всю жизнь. Когда сняли гипс, ступня повисла, неживая. Стал ступню разрабатывать, обратился даже к спортивному врачу. В результате долгих мучений восстановил походку, но бегать уже не смог.

2009 год. Гастроли в Москве совпали с моим семидесятипятилетием. Слово-то какое – длиннющее, одним махом не напишешь… Я уже не говорю о жизни. Незаметно быстро, неостановимо пронеслось время, – а с ним радости, горести и все-все, что принято называть жизнью. Из поведения окружающих напрашивается вывод, что прожил я не совсем впустую – на улице подходят незнакомые, жмут руку, благодарят…

Москва. Гастроли в Малом театре. Первый спектакль – «Дядюшкин сон». Билеты все распроданы задолго до начала гастролей. Мест нет. Наша Ира Шимбаревич на входе встречает приглашенных. Вдруг видит – батюшки! – Инна Натановна Соловьева! Одна, еле идет, опираясь на палку. «Инна Натановна! Мы вас не ждали, ведь вы уже видели «Дядюшкин сон» на «Золотой маске»…» Инна Натановна объясняет, что считает необходимым присутствовать, потому что «это серьезно, это премьера»! Шимбаревич кидается к администраторам, умоляя, чтобы посадили на хорошее место, что это необходимо! «А что я могу сделать?! Нет мест, и все! » – отвечает администратор. «Поймите, это же Соловьева! Со-ло-вье-ва! Понимаете?! Она должна сидеть удобно, все видеть и слышать! » Администратор свое: «Нет мест! » А Ира: «Вы обязаны ее хорошо посадить! Это же патриарх!! Патриарх!! Патриарх русского театра! » Администратор диковато оглянулся и говорит: «Хорошо. Я ей поставлю стул в центре партера». Ира чуть его не расцеловала и помчалась опять встречать приглашенных.

В антракте она навестила Инну Натановну. Посадили ее очень хорошо, в проходе партера. Ира побежала благодарить администратора. А тот: «Я второй стул держу». – «Зачем? » – «Для патриарха». – «Для какого патриарха? » – «Для мужа ее». – «Какого мужа?! » – «Вы же сказали, что она жена патриарха, я жду, что он придет».

Так стала уважаемая, любимая Инна Натановна Соловьева, вдумчивый, замечательный театровед, благожелательный критик, неотъемлемая часть русского театра, – Женой Патриарха.

Малый театр, Дом Щепкина. В этом театре я видел с бабушкой «Правда хорошо, а счастье лучше» – с Рыжовой и Садовским – еще до войны, видел Турчанинову, Яблочкину, Ильинского, Пашенную… А вот теперь я на гастролях питерского БДТ играю на этой сцене Князя К., а в зале сидит любимая, замечательная Жена Патриарха. А администратор ждет ее мужа. Патриарха…

Да… Но это в сторону. A propos, или, как теперь говорят политические деятели, – ремарка. Не ведая, что ремарка – это указание драматурга на место действия или поведение персонажа, а реплика – это короткая фраза, произнесенная персонажем. В отличном костюме от Диора, галстуке от Бердслея, запонках от Магуччи, туфлях от Пердуччи из змеиной кожи, побрит что надо, розов, в меру упитан. «Позвольте ремарку! » – «Дэ-дэ! Пожалуйста! »

Дэ!.. Культур-шмультур маловато у их у всех… Дэ.

Так мы о кино. Подходят люди на улице, в магазине, благодарят, жмут руки… И я понимаю, что знают они меня только благодаря кинематографу. На сцене видели меня (в Москве! ) ну, полпроцента… Да какое там! В десятки раз меньше. Кино, телевизор… Кино, в основном.

Знаешь ли ты, что такое «неконтактный секс»? Как освободить чакру? Умеешь медитировать? Почти на сто процентов убежден, что ты лишен этих умений.

А вот собравшиеся в Репинском доме творчества кинематографистов посвящены в эти сокровенные тайны. И в левом крыле дома на старых матрацах, устилающих весь пол конференц-зала, сидят жаждущие неконтактного секса и внимают ментору-практику. Идет «психологический семинар»…

А в другом, правом крыле общество «Благая весть» собрало своих членов с целью распространения и упрочения «евангелического учения»…

А в центре здания – еврейская община Санкт-Петербурга устроила недельный сбор детей членов общины, раздаются песни и смех…

Позвольте, а при чем здесь кинематографисты и их творчество?! А при том, что у Союза кинематографистов нет денег на содержание дома и приходится сдавать помещение под неконтактный секс. А также, возможно, и под контактный. Кто разберет?!

Изредка, весьма изредка прохромает некто плохо одетый, с серым лицом. Это – кинематографист.

Нет денег. Ни у Союза, ни у кинематографистов. Некогда мощная система советского кино рухнула, сеть кинопроката разрушена – владельцы кинозалов заинтересованы больше всего в прибыли, а ее дает лишь американское кино: триллеры, вестерны и прочая шелупонь.

Раньше один день демонстрации нового фильма окупал всю стоимость съемок этого фильма, а прибыль, получаемая за все время проката, шла в казну.

И кино приносило гигантскую денежную массу государству. После производства водки. Водка шла на первом месте. Кино – на втором.

Советская власть видела в кино мощнейшее средство пропаганды своей идеологии. И не жалела денег на фильмы, дома творчества и т. д. Зарплаты только были крохотные, но это в общей системе было не суть важно. А важно было то, что система мощной государственной поддержки позволяла наряду с серыми идеологическими однодневками создавать настоящие шедевры общемирового значения. Да, многие великие картины лежали на полках, да, некоторые создатели предавались остракизму, но все-таки создавались, появлялись шедевры!.. Картины, запрещенные к показу, все-таки иногда прорывались к зрителю в ночных сеансах, в клубах. Кое-что, наструганное цензурой, выпускалось и в широкий прокат.

Сейчас – полнейшая свобода для сценариста и режиссера. Снимай что хочешь, как хочешь! Если есть деньги! Ищи их у спонсоров, богатых людей, умоляй государство помочь… Ну, допустим, – нашлись деньги, снята картина, а дальше? Кто из прокатчиков рискнет прибылью, сняв с проката американский блокбастер, на который валом валит жрущее попкорн стадо, и поставит российский фильм, который заставит думать, чувствовать, сопереживать. Стадо не хочет думать, не хочет сопереживать, оно требует «хлеба и зрелищ! » – вот вам попкорн и набор киноаттракционов в виде триллера, блокбастера и прочей дребедени. И хороший сбор обеспечен!

Когда-то на заре перестройки, в девяностые годы я писал о трудном пути, по которому в новых условиях должна пройти наша культура, кино, в частности. Она, подобно хрупкому суденышку, должна суметь проскочить между Сциллой наживы, тупой погони за прибылью и Харибдой государственной и прочей цензуры, пытающейся уничтожить все живое и правдивое… И каким же чутьем должны быть наделены капитан и рулевой этого утлого суденышка, чтоб проложить правильный маршрут! Каким пониманием огромной роли культуры в сплочении разнородной массы жителей на территории России в единую сплоченную силу – российский народ!!

С какой легкостью можно прибиться к скале «Сцилла» и попасть в абсолютную зависимость от бывшего халдея, ныне денежного туза, рассматривающего кино лишь как средство наживы!

С какой легкостью можно пристать в гавань «Харибда», потребовав государственного финансового покровительства, и попасть в прежнюю советскую систему пропаганды нужных правящей элите понятий!!

И в том и в другом случае художник теряет свободу, возможность самореализоваться – и перестает быть художником…

Так и общество в целом теряет свободу, которой добивалось, попадая в зависимость от финансовых воротил либо от жесткого государственного давления.

А уж если эти две опасности сливаются вместе, то…

Еще в детстве, в дни моих одиноких долгих сидений дома, я перелистывал журналы «СССР на стройке».

Один из номеров был посвящен советскому кино. Меня очаровало фото стеклянного треугольного ящика со светящейся надписью «Тихо началась съемка». В моем представлении таинственная тишина киностудии постепенно, плавно переходила в торжественную тишину съемки: легко, таинственно. Тихо-тихо началась съемка… Никто и не заметил…

Значительно позже я понял, что надпись эту надо читать так: «Тихо! Началась съемка! » А уж если честно – это должно звучать так: «Тихо!! Тихо, мать вашу! Какая сволочь там стучит?!! Прекратите ходьбу там, наверху!! Началась съемка!!! »

Едва окончив Студию, я получил приглашение с «Ленфильма» от режиссеров Никулина и Шределя в фильм по повести Чехова «Невеста».

Я впервые столкнулся с прозой кинопроизводства. Неожиданно для меня количество времени, уходящего на постановку света, перерывы, скандалы, безумное количество дублей, вызванное желанием «сделать лучше» и, главное тем, что пленка Шосткинской фабрики чаще всего была бракованной, поэтому снималось 6–8 дублей на случай того, вдруг один из этих дублей окажется технически доброкачественным, – все это для меня, питомца МХАТа, было обескураживающим разочарованием.

О работе с актером, о репетициях не было и речи, «проходили» сцену два-три раза перед съемкой и сразу снимали…

Я, исповедующий мхатовские принципы, выступал на собраниях киногруппы, требуя репетиций, обвиняя режиссеров в отсутствии у них четкого понимания того, во имя чего снимается фильм, в отсутствии «сверхзадачи» картины, требовал от них терпения в «выращивании зерна роли» у исполнителей.

Бедные режиссеры, улыбаясь, слушали меня, наивного юнца-максималиста. Катастрофическое уменьшение оставшихся для съемки дней, ежедневный брак пленки – о каком «выращивании зерна» могла идти речь?

Впоследствии я понял, что в кинематографе «выращивание зерна», определение задач и сверхзадачи роли, эмоциональный настрой персонажа – это дело актерское, сугубо личное… Конечно, много дает и режиссер, но непосредственно на съемочной площадке, перед камерой актер обязан мобилизовать всю свою волю, чтобы в эти редкие минуты почувствовать эмоцию, питающую режиссера, принять или отвергнуть ее, или – пойти на внутренний компромисс, что тоже бывало.

Игра актера перед камерой в короткие мгновения съемки существенно отличается от игры на сцене. Нужно не показать, а прожить мгновение роли. И ровно настолько, насколько позволяет нажитая и руководящая тобой эмоция.

Остановлюсь, ибо понимаю, что начинаю теоретизировать, а это скучно читателю. Теоретизировать буду в следующей своей книге. «И моя жизнь в искусстве» – так она будет называться.

Какое это счастье – ранним утром приехать «Стрелой» из Ленинграда, пройти по нашему двору, пропахшему валерьянкой, войти в родную нашу коммуналку, расцеловать бабушку, маму, папу, попить чаю с куличом и – на «Мосфильм»! Какое счастье пройтись по бесконечным коридорам, окунуться в шум и суматоху кинофабрики и, миновав табло с надписью «Тихо! Началась запись», войти в павильон! Вдохнуть запах свежеструганых досок, клея, краски, горелой резины…

Толя Бобровский – один из первых моих режиссеров. В его фильм «Возвращение “Святого Луки”» на роль фарцовщика-спекулянта Лоскутова был приглашен Смоктуновский, но, будучи занятым, рекомендовал меня. Мало того, позвав нас с Галей в гости, подарил икону Божьей Матери, словно благословил.

Съемки «Святого Луки» сдружили нас с Бобровским, и как жаль, что сидит он сейчас без работы, ничего не снимает: нет денег.

На съемках этого фильма я встретился и подружился с начинающим актером Владом Дворжецким, с Катей Васильевой, с Всеволодом Санаевым, впервые почувствовал радость свободы импровизации перед камерой. Спасибо Толе Бобровскому за созданную для этого общую атмосферу.

И картина получилась занятная – ведь и сейчас нет-нет да и мелькнет на экране телевизора!

Все-таки я счастливый человек! Подумать только, с кем свела меня судьба в кино: Швейцер, Лиознова, Краснопольский и Усков, Рязанов, Данелия, Масленников, Михалков, Аранович, Роом, Кошеверова, Венгеров, Шахназаров, Колосов, Худяков, Панфилов, Урсуляк, Бортко, Гаузнер… Господи, не забыл ли кого-нибудь?!

«Раба любви», второй фильм Михалкова. Молодому режиссеру на съемки отпущено катастрофически мало денег. Но неостановимого энтузиазма у него – через край! Костюмы в основном из подбора, съемки идут в Одессе, на улицах и в Ботаническом саду, на Лимане. Под съемочный павильон киношников-эмигрантов приспособили оранжерею в Ботсаду.

Какие были репетиции! Никита – так все его звали в киногруппе – собирал артистов у себя в номере гостиницы, и мы читали вслух Бунина, Чехова. Искали общую атмосферу фильма, музыку интонаций.

Дисциплина на съемке была железная: никаких воплей, рабочие ходили в войлочных туфлях, чтобы звуком шагов не мешать актерам. Никита шептал на ухо что-то Леночке Соловей, Сане Калягину… Он был необычайно чуток к актеру. Уловив, например, мою всегдашнюю ностальгию по дому, по Москве, предложил мне сымпровизировать сцену, где мой Южаков с чувством вспоминает подмосковную прохладу. Я сел перед камерой, попытался вспомнить Хотьково, осень со снегом… И когда Никита спросил у Паши Лебешева, нашего оператора, готов ли он начать съемку, то услышал в ответ: «А я уже снял».

Паша, гениальный Паша! Он колдовал над скверной кинопленкой Шосткинской фабрики, в результате чего она приобретала качество пленки «Кодак» и изображение получалось ярким, качественным!

Да, никогда не забуду я Одессу 1975 года, нашу дружбу, огромную луну на гигантском черном ночном небе, шум прибоя.

«Итак, я жил тогда в Одессе…»

Впоследствии намекал Никита, что, может быть, будет снимать меня в «Обломове», но… Обломова замечательно сыграл Олег Табаков, а я, услышав по радио, что для съемок «Обломова» в Ленинграде приглашаются статисты в массовку, пришел к восьми утра на Вознесенский канал, к дому, где шли съемки, и, представ перед изумленным Никитой, заявил, что готов сняться у него даже в массовке. Он тут же придумал мне эпизод на полминуты, не более, но он вошел в картину.

– Не понимаю, почему я не снимаю вас в своих фильмах, – шутливо произнес Эльдар Рязанов после того, как увидел меня в роли Людовика XIV в «Мольере».

– Да, это понять трудно, я этого тоже не понимаю, – нагло и всерьез ответил я (нужен, нужен «нахалин» – вспомнил Бориса Ильича Вершилова – ох, как нужен! ) и тут же был приглашен в фильм «Служебный роман».

В гигантском павильоне «Мосфильма» было выстроено нечто – то ли бывшая баня, то ли шикарный ресторан, приспособленный ныне под «Статистическое управление» – с десятками перегородок, шкафами, столами, заваленными бумагами. Кое-где возвышались бронзовые обнаженные нимфы, пальмы.

На съемках Эльдар создал очаровательную атмосферу мнимой необязательности – снял с актеров тяжесть ответственности, балагуря, непрерывно остря. Актеры вслед за ним заряжались этой веселой энергией, непрерывно импровизировали, придумывали – Эльдар погрузил нас в атмосферу игры, напомнил простую истину: актер играет, а не занимается тяжелой работой. Репетировали прямо на площадке, изображение с кинокамеры шло на цветной монитор, мы, еще не зная твердо текст, с ролями в руках играли сцену, потом садились перед монитором и обсуждали увиденное; тут следовали властные указания от Эльдара, да и каждый из нас, поглядев на себя со стороны, делал соответствующие выводы…

«Проще, легче, выше, веселее», – сказал Станиславский. Фрейндлих, Мягков, Ахеджакова, Щербаков, Немоляева, может быть, и я в какой-то степени воплощали этот лозунг на съемках. Фильм получился, как теперь говорят, «знаковым». Успех был бешеный. Все мы получили по Государственной премии РСФСР, все, кроме Светланы Немоляевой, которая прекрасно играла. Когда я на банкете в честь лауреатов, опьяненный славой, спросил у члена Политбюро ЦК КПСС товарища Соломенцева, почему же наша прекрасная Светочка не получила награду, тот потемнел лицом, посуровел, стал бронзово-твердым и уронил три железных слова: «Все решено правильно». Я понял, что вторгся в какие-то тайны, и на цыпочках отошел в сторону.

«О бедном гусаре замолвите слово», «Вокзал для двоих», «Небеса обетованные», «Предсказание»… Все это – Рязанов!

На «Вокзале» я встретился с очаровательной Люсей Гурченко и был сражен ее талантом, обаянием. Застеснялся, смутился, а тут еще любовные сцены, стрельба глазами, поцелуи и прочее! Нет, нет – я не «герой-любовник», твердило мне мое подсознание, и только благодаря Эльдару и Люсе, которая придумывала мне костюм и прическу, даже написала текст для меня в любовной сцене, постепенно обрел себя.

В трудные годы перестройки и начала реформ снимали мы «Небеса…» и «Предсказание». «Небеса…» – про обездоленных, про бомжей, живущих на свалке, кто в остове старого автобуса, кто в канализационном люке. Фильм был пронизан острой болью за этих несчастных пожилых бездомных, взывал к милосердию. Я решил, впервые для себя, сыграть роль «по-театральному». Эльдар поддержал меня, и получилось! В этой работе меня подстегивала наивная, может быть, мысль: вот выйдет фильм, и люди поймут, что надо быть добрее, внимательнее друг к другу, нельзя отворачиваться от чужого горя, от чужой беды.

Ради них, ради людей надрывали мы свои сердца на Съезде народных депутатов РСФСР, в Верховном Совете, пытаясь перестроить политическую и экономическую систему страны, повернуть ее лицом к людям, наделить демократическими правами всех граждан нашей России!..

Для них, для простых людей, создавал Элик свои фильмы, пытался вселить в их сердца надежду и даже в нашем последнем совместном фильме «Предсказание», несмотря на витающую повсюду смерть, наделить героев любовью – единственным спасением в этом безнадежно больном мире. Последняя фраза моя в «Предсказании»: «Будем ждать ребенка» – будем надеяться, что из сегодняшней смуты вырастет в будущем что-то хорошее, что не зря мы живем на этом свете.

Спасибо тебе, Эльдар, за твою дружбу, за работу, за счастливые мгновения перед камерой.

Снимался я в основном на «Мосфильме».

Вечером играю спектакль в БДТ, затем сажусь в «Красную стрелу». Утром в Москве забегаю домой – расцеловать маму, папу, бабушку – и на «Мосфильм»!

Вечером опять в «Красную стрелу», возвращаюсь в Ленинград. Потому что завтра – спектакль! После спектакля – в «Стрелу», на «Мосфильм»! И так – почти всегда, ибо Товстоногов заявил: «Сниматься? Только в свободное от работы в театре время!! »

«Красная стрела»! Сколько тысяч раз носился я в ней туда-сюда, сначала в купе на четверых, а потом в СВ на двоих; знал не одно поколение проводников и бригадиров поездов. Помню замечательного начальника поезда Филиппыча, который встречал нас у вагона, а иногда приносил в купе ледяной графинчик и миску дымящихся сосисок!

А наша дружба поездная с актерами других театров! Они с «Ленфильма» – домой, мы – из дома на «Мосфильм»! Сколько мы провели почти бессонных ночей в купе под стук колес. Какой радостью было встретиться в поездном буфете с Женей Евстигнеевым, Николаем Караченцовым. Коньяк, конфеты «Кара-Кум»… Трясет тебя, мотает из стороны в сторону – дым коромыслом. Но беседы, беседы… Копелян прозвал утро после ночи, проведенной в «Красной стреле», – «Утро стрелецкой казни». У меня подобные бдения были не так уж часты, а уж потом, постепенно, с возрастом, ходьба в поездной буфет прекратилась, беседы закончились – завтра с десяти утра съемка, надо быть в форме.

⇐ Предыдущая 13 14 15 16 17 181920 21 22 Следующая ⇒