Глава девятая. Глава десятая

КОНГРЕВ Эстелла, она же Стелла, дочь барона Оттона де Конгрева, выданная замуж за престарелого графа Лиддерталя, после кончины оного по-деловому распорядилась имуществом и средствами, приведя имение в благосостояние немалое. Пребывая в большой милости у императора Эмгыра вар Эмрейса (см. ), весьма значительною особою при дворе была. И хотя должностей не имела никаких, ведомо было, что голос и мнение ее император с почтением и уважительностью воспринимать изволил. Благодаря сочувствию и расположению великому к юной императрице Цирилле Фионе (см. ), кою ровно дочь собственную любила, была шуточно «матушкою-императрицею» именована. Пережив обоих, как императора, так и императрицу, преставилась в 1331 годе, а преогромное ее володение в дальшем наследовании досталось родственникам по побочной линии Лиддерталей, Белыми именуемым, оне же, людьми малосерьезными и шалопайными будучи, до доски последней оное порастратили.

Эффенберг и Тальбот

Encyclopaedia Maxima Mundi. Том III

Подкравшийся к бивуаку человек, надо отдать ему должное, был ловок и по-лисьему хитер. Менял место быстро, а двигался так скрытно и тихо, что любой дал бы застать себя врасплох. Любой – но не Бореас Мун. Бореас Мун обладал солидным опытом по вопросам «расплохов».

– Вылезай, человек! – крикнул он, стараясь придать голосу уверенность и грубость. – Впустую все твои фокусы! Я тебя вижу. Вон ты где.

Один из больших камней, которыми был усыпан склон холма, дрогнул на фоне звездного темно-синего неба. Пошевелился и принял форму человека.

Бореас покрутил вертел с жарившимся на нем мясом, потому что запахло горелым. Делая вид, будто небрежно опирается на локоть, положил руку на держало лука.

– Невелик мой скарб. – В нарочито спокойный тон он вплел шершавую металлическую нить предостережения. – Не так уж много у меня пожитков. Но я к ним привязан. И буду защищать не на жизнь, а на смерть.

– Я не бандит, – глубоким голосом сказал мужчина, который подкрадывался, маскируясь под менгир. – Я пилигрим.

Пилигрим был высок и крепко сколочен, роста не меньше семи футов, а если б его взвесить, то Бореас пошел бы на спор, что в качестве противовеса понадобилось бы не меньше десяти пудов. Пилигримский посох – дубина толщиной с оглоблю – в его руке казался тросточкой. Бореаса Муна искренне удивило, каким таким чудом этот огромный бычок ухитрился так ловко подкрадываться. И немного обеспокоило. Его лук – композитная семидесятифунтовка, из которой он за полсотни шагов мог уложить лося, – показался ему вдруг маленькой и хрупкой детской игрушкой.

– Я пилигрим, – повторил могучий мужчина. – У меня нет дурных…

– А второй, – быстро прервал Бореас, – тоже пусть выйдет.

– Какой вто… – начал было пилигрим и осекся, видя, как из мрака с противоположной стороны бесшелестно, словно тень, возникла стройная фигура. На этот раз Бореас Мун ничуть не удивился. Второй мужчина – то, как он двигался, выдало опытному следопыту мгновенно, – был эльфом. А дать застать себя врасплох эльфу – не позорно.

– Прошу прощения, – сказал эльф странно неэльфьим, слегка хрипловатым голосом. – Я прятался от вас не с дурными намерениями, а от страха. Я, пожалуй, повернул бы вертел.

– И верно, – сказал пилигрим, опираясь на посох и громко сопя. – Мясо на этой стороне уже вполне…

Бореас повернул вертел, вздохнул, кашлянул. Снова вздохнул.

– Соблаговолите присесть, – решился он наконец. – И подождать. Скотина того и гляди допечется. Да, полагаю, плох тот, кто поскупится покормить странников на тракте.

Жир с шипением потек в огонь, огонь взвился, стало светлее.

На пилигриме был фетровый колпак с широкими полями, тень которого довольно успешно прикрывала лицо. Эльфу головной убор заменяла чалма из цветного материала, лица не скрывавшая. Увидев его при свете костра, оба вздрогнули. И Бореас, и пилигрим. Но даже тихого вздоха не издали, когда увидели, что лицо это, некогда, вероятно, по-эльфьему красивое, было обезображено чудовищным шрамом, пересекающим лоб, бровь, нос и щеку до самого подбородка.

Бореас Мун кашлянул, снова повернул вертел.

– Этот запашок, – отметил, а не спросил он, – привел господ к моему бивуаку? Или нет?

– Верно. – Пилигрим покачал полями шляпы, а голос у него немного изменился. – Я унюхал жаркое издали. Однако соблюл осторожность. На костре, к которому я неосмотрительно приблизился два дня тому, поджаривали женщину.

– Это правда, – подтвердил эльф. – Я побывал там на следующее утро, видел человеческие кости в пепле.

– На следующее утро, – протяжно повторил его слова пилигрим, а Бореас мог бы поспорить, что на его скрытом тенью лице мелькнула неприятная усмешка. – И давно ты скрытно идешь по этому следу, уважаемый эльф?

– Давно.

– И что не позволяло тебе показаться?

– Рассудок.

– Перевал Эльскердег, – Бореас Мун повернул вертел и прервал неловкую тишину, – место, действительно пользующееся не самой лучшей славой. Я тоже видел кости в кострах, скелеты на кольях. Повешенных на деревьях. Здесь полным-полно диких жестоких культов. И существ, которые только и ждут, как бы тебя сожрать. Кажется.

– Не кажется, – поправил эльф, – а наверняка. И чем дальше в горы, тем хуже будет.

– Вашим милостям тоже на восток дорога? За Эльскердег? В Зерриканию? А может, еще дальше, в Хакланд?

Ни пилигрим, ни эльф не ответили. Да Бореас в общем-то и не ждал ответа. Во-первых, вопрос был бестактным. Во-вторых, глупым. С того места, где они находились, идти можно было только на восток. Через Эльскердег. Туда, куда направлялся и он.

– Жаркое готово. – Бореас легким и не лишенным театральности движением раскрыл свой складной нож. – Прошу, господа. Не смущайтесь.

У пилигрима был охотничий нож, а у эльфа – кинжал, на вид отнюдь не кухонный. Но все три служившие явно для более серьезных дел лезвия сегодня пошли в ход для вполне мирных действий – разделки мяса. Некоторое время слышны были только работа челюстей и шипение отбрасываемых в уголья обглоданных костей.

Пилигрим удовлетворенно отрыгнул.

– Чудная зверушка, – сказал он, рассматривая лопатку, которую обглодал и облизал до такой степени, что теперь она выглядела так, будто три дня пролежала в муравейнике. – На вкус – козел, но мягкое, как крольчатина. Не припоминаю, чтобы когда-нибудь ел подобное.

– Это был скрекк, – сказал эльф, с хрустом разгрызая хрящи. – Я тоже не помню, чтобы когда-нибудь его ел.

Бореас тихо кашлянул. Едва слышная нотка сарказма в голосе эльфа говорила: он знал, что ел мясо огромной крысы с кровавыми глазами и страшенными зубищами, один только хвост был в три локтя длиной. Следопыт вовсе не охотился специально на гигантского грызуна, а застрелил в порядке самообороны. Однако решил его испечь. Он был человеком рассудительным и практичным. Конечно, есть крысу, питающуюся на свалках и помойках, он бы не стал. Но до перевала Эльскердег, до ближайшего способного продуцировать отходы сообщества было добрых триста миль. Крыса, или, как больше нравилось эльфу, – скрекк, должна была быть чистой и здоровой. Она не контактировала с цивилизацией. Так что не могла ни замарать, ни заразить.

Вскоре последняя, самая маленькая, дочиста обглоданная и высосанная косточка полетела в костер. Луна выплыла над зубчатым хребтом Огненных гор. От раздуваемого ветром костра сыпались искры, улетали в небо и гасли среди мерцающих звезд.

– Ваши милости, – рискнул задать очередной малотактичный вопрос Бореас Мун, – давно ль в пути? Здесь, на Пустошах? И давно ли, осмелюсь спросить, оставили позади Врата Сольвейг?

– Давно, недавно, – сказал пилигрим, – понятия относительные. Я прошел Врата на второй день после октябрьского полнолуния.

– А я, – сказал эльф, – на шестой.

– М-да, – продолжал Бореас, ободренный реакцией. – Удивительно, как мы там не сошлись, ведь и я там в то время шел, вернее, ехал, потому как тогда у меня еще была лошадь.

Он замолчал, отбрасывая неприятные воспоминания, связанные с потерей лошади. Он был уверен, что и его случайные собеседники сталкивались с подобными приключениями. Передвигаясь все время пешком, они ни за что не догнали бы его здесь, под Эльскердегом.

– Отсюда я делаю вывод, – продолжал он, – что ваши милости отправились в путь уже после войны, после заключения цинтрийского мира. Мне, разумеется, нет до этого никакого дела, но осмелюсь предположить, что вашим милостям не по душе пришелся порядок и картина мира, созданного и установленного в Цинтре.

Тишину, довольно надолго повисшую у костра, прервал далекий вой. Вероятно, выл волк. Хотя в районах перевала Эльскердег никогда и ни в чем нельзя было быть уверенным до конца.

– Если быть откровенным, – неожиданно заговорил эльф, – то после цинтрийских соглашений у меня не было оснований любить установленный мир и его картину. Не говоря уж о порядке.

– В моем случае, – сказал пилигрим, скрещивая на груди могучие руки, – все было аналогично. Хотя убедился я в этом, как бы сказал один мой знакомый, post factum.

Тишина стояла долго. Умолкло даже то, что выло на перевале.

– Вначале, – начал пилигрим, хотя Бореас и эльф могли бы побиться об заклад, что он этого не сделает, – вначале казалось, что после цинтрийского мира произойдут полезные изменения и установится достаточно сносный порядок. Если не для всех, то по крайней мере для меня…

– Короли, – кашлянул Бореас, – съехались в Цинтру, если мне память не изменяет, в апреле?

– Точно второго апреля, – уточнил пилигрим. – Было, как сейчас помню, новолуние.

Вдоль стен, пониже темных балок, поддерживающих галерейки, рядами висели щиты, украшенные геральдическими эмблемами и гербами цинтрийского дворянства. С первого взгляда бросалась в глаза разница между несколькими поблекшими гербами старинных родов и гербами тех, кто получил дворянство уже в новые времена, в правление Дагорада и Калантэ. Те, что поновее, блистали живыми, не потрескавшимися еще красками, на них не заметно было дыр, проделанных древоточцами.

Самые же роскошные цвета были у добавленных совсем недавно щитов с гербами нильфгаардских дворян, отмеченных во время захвата города и императорского правления.

«Когда мы возвратим Цинтру, – подумал король Фольтест, – надо будет присмотреть, чтобы цинтрийцы не уничтожили этих щитов в священном пылу обновления. Политика – одно дело, декор зала – другое. Изменения политического режима не могут служить оправданием вандализма».

«Стало быть, здесь все и началось, – подумал Дийкстра, обводя взглядом огромный холл. – Памятный обручальный пир, на котором появился Железный Йож и потребовал руки принцессы Паветты… А королева Калантэ наняла ведьмака… Как все-таки поразительно сплетаются судьбы человеческие», – подумал шпион, сам удивляясь тривиальности своих мыслей.

«Пять лет назад, – подумала королева Мэва, – пять лет назад мозг Калантэ, Львицы, в которой текла кровь Кербинов, разбрызгался по плитам двора, того двора, что виден сейчас из окон. Калантэ, чей гордый портрет висит в коридоре, была предпоследней, в жилах которой текла королевская кровь. После того как утонула ее дочь Паветта, осталась только внучка, Цирилла. Впрочем, возможно, умерла и Цирилла, если слухи не лгут».

– Прошу, – махнул рукой Кирус Энгелькинд Хеммельфарт, иерарх Новиграда, которого, принимая во внимание его возраст и всеобщее уважение, per acclamationem

[65]

избрали председателем переговоров. – Прошу занимать места.

Расселись, отыскивая обозначенные табличками кресла за круглым столом. Мэва, королева Ривии и Лирии. Фольтест, король Темерии, и король Вензлав из Бругге – его ленник. Король Этайн из Цидариса. Юный король Кистрин из Вердэна. Герцог Нитерт, глава реданского Регентского Совета. И граф Сигизмунд Дийкстра.

«От старого шпика надо было бы избавиться, удалить от стола совещаний, – подумал иерарх. – Король Хенсельт и даже юный Кистрин уже позволили себе довольно кислые замечания, того и жди демарша со стороны представителей Нильфгаарда. Этот Сигизмунд – человек не того положения, а кроме того – особа с сомнительным прошлым и скверной репутацией, persona turpis

[66]

. Нельзя допустить, чтобы присутствие persona turpis оскверняло атмосферу переговоров».

Руководитель нильфгаардской делегации, барон Шилярд Фиц-Эстерлен, которому за круглым столом досталось место точно напротив Дийкстры, приветствовал шпиона вежливым дипломатическим поклоном.

Видя, что все расселись, иерарх Новиграда сел тоже. Не без помощи служек, поддерживавших его под трясущиеся руки. Иерарх сел в кресло, много лет назад изготовленное специально для королевы Калантэ. У кресла была удивительно высокая, украшенная изумительно красивой резьбой спинка, что выделяло его среди остальных кресел.

Круглый стол – стол, конечно, круглый, но должно же быть видно, кто здесь самый важный.

«Значит, здесь, – подумала Трисс Меригольд, осматривая комнату, гобелены, картины и многочисленные охотничьи трофеи, в том числе шкуру совершенно незнакомого ей рогатого зверя. – Здесь, после достославного разрушения тронного зала, состоялась знаменитая приватная беседа Калантэ, ведьмака, Паветты и заколдованного Йожа, когда Калантэ дала согласие на этот странный марьяж. А Паветта была уже беременна. Цири родилась чуть больше восьми месяцев спустя… Цири, наследница престола… Львенок кровей Львицы… Цири, моя маленькая сестренка, которая сейчас где-то далеко на юге. К счастью, уже не одна. Вместе с Геральтом и Йеннифэр. В безопасности. А может, они снова меня обманули? »

– Присаживайтесь, милые дамы, – поторопила Филиппа Эйльхарт, с некоторого времени внимательно присматривавшаяся к Трисс. – Владыки мира вот-вот начнут один за другим произносить инаугурационные речи, я не хотела бы упустить ни слова.

Чародейки, прервав кулуарные сплетни, быстро заняли свои места. Шеала де Танкарвилль в боа из серебристых лис, придающем женственность ее строгой мужской одежде, Ассирэ вар Анагыд в платье лилового шелка, чертовски тонко сочетающем в себе скромную простоту и шикарную элегантность. Францеска Финдабаир – царственная как всегда. Ида Эмеан аэп Сивней, как всегда таинственная, Маргарита Ло-Антиль, как всегда – воплощение достоинства и серьезности. Сабрина Глевиссиг в бирюзе, Кейра Мец в зеленом и нарциссово-желтом. И Фрингилья Виго. Удрученная. Грустная. И бледная прямо-таки смертельной, болезненной, какой-то даже призрачной бледностью.

Трисс Меригольд сидела рядом с Кейрой, напротив Фрингильи. Над головой нильфгаардской чародейки висела картина: наездник мчится галопом среди рядов ольх, ольхи протягивают к нему чудовищные руки-ветви, издевательски скалятся страшными пастями дупел. Трисс невольно вздрогнула.

Стоящий посреди стола трехмерный коммуникатор действовал. Филиппа Эйльхарт заклинанием повысила резкость изображения и звук.

– Как вы видите и слышите, – сказала она не без ухмылки, – в тронном зале Цинтры, этажом ниже, точно под нами, владыки мира сейчас принимаются решать судьбы именно этого мира. А мы здесь, этажом выше, присмотрим за тем, чтобы мальчики не очень-то резвились.

К воющему на Эльскердеге существу присоединились другие. Бореас Мун не сомневался: это не волки.

– Я тоже, – сказал он, чтобы оживить замершую было беседу, – мало чего ожидал от цинтрийских переговоров. И вообще никто из тех, кого я знал, не надеялся, что из них будет что-нибудь путное.

– Важен был, – спокойно возразил пилигрим, – сам факт начала переговоров. Простой и прямой человек – а я, с вашего позволения, такой человек и есть – думает просто и прямо. Простой человек знает, что дерущиеся короли и императоры настроены друг против друга так воинственно, что, будь у них достаточно силы, они просто поубивали бы один другого. А ведь перестали убивать и вместо этого уселись за круглый стол. Почему? Да потому что силенок-то уже нет. Проще говоря, они бессильны. И из-за этого бессилия их солдаты не нападают на дома простых людей, не убивают, не калечат, не сжигают хаты, не режут детей, не насилуют жен, не угоняют в неволю. Нет. Вместо этого владыки солдат столпились в Цинтре и совещаются. Возликуйте же, о едоки хлеба. Возрадуйтесь!

Эльф поправил прутиком стреляющее искрами полено в костре, искоса взглянул на пилигрима.

– Даже простой и прямой человек, – сказал он, не скрывая сарказма, – даже радующийся, да что там, прямо-таки ликующий, должен понимать, что политика – та же война, только малость по-иному ведущаяся. Должен понимать и то, что переговоры – тот же торг. У них одинаковый самодействующий приводной механизм. Достигнутые успехи обусловливаются уступками. Здесь выгадываешь – там теряешь. Иными словами, чтобы одних можно было купить, других необходимо продать.

– Воистину, – сказал после недолгого молчания пилигрим, – это настолько просто и очевидно, что поймет любой человек. Даже очень простой и прямой.

– Нет, нет и еще раз нет! – взревел король Хенсельт, дубася кулаками по столу так, что повалился кубок и подскочили чернильницы. – Никаких дискуссий на этот счет! Никаких торгов по этому вопросу! Конец, Schluss

[67]

, deireadh!

– Хенсельт, – спокойно, трезво и дружелюбно проговорил Фольтест, – не усложняй. И не компрометируй нас своим ревом перед его превосходительством.

Шилярд Фиц-Эстерлен, участвовавший в переговорах в качестве представителя империи Нильфгаард, поклонился с лживой улыбкой, коия имела целью дать понять, что фокусы каэдвенского короля нимало его не волнуют и не занимают.

– Мы договариваемся с Империей, – продолжал Фольтест, – а между собой вдруг начинаем грызться, словно псы? Стыдись, Хенсельт.

– Мы договорились с Нильфгаардом по таким сложным вопросам, как Доль Ангра и Заречье, – с кажущимся равнодушием проговорил Дийкстра, – было бы глупо…

– Я не позволю делать себе подобные замечания! – заревел Хенсельт, на этот раз так, что не всякому буйволу удалось бы его перемычать. – Я не желаю слушать такие замечания, тем более от шпиков всяческих мастей! Я, курва вас побери, король!

– Оно и видно, – фыркнула Мэва.

Демавенд, отвернувшись, изучал гербовые щиты на стенах зала, легкомысленно при этом улыбаясь, совсем так, будто не о его королевстве шла речь и торг.

– Достаточно, – засопел Хенсельт, поводя вокруг диким взглядом. – Достаточно, клянусь богами, потому как меня сейчас кровь зальет. Я сказал: ни пяди земли. Никаких, то есть абсолютно никаких возвратов захваченного! Я не соглашусь на уменьшение моего королевства даже на пядь, даже на полпяди земли! Боги доверили мне часть Каэдвена, и только богам я ее уступлю! Нижняя Мархия – наши земли… Эти… Эти… Энти… А, курва, этнические, во! Нижняя Мархия веками принадлежала Каэдвену…

– Верхний Аэдирн, – снова заговорил Дийкстра, – принадлежит Каэдвену с прошлого лета. Точнее, с двадцать четвертого июля прошлого года. С той минуты, как туда вступил каэдвенский оккупационный корпус.

– Убедительно прошу, – сказал Шилярд Фиц-Эстерлен, хотя его никто не спрашивал, – запротоколировать ad futuram rei memoriam

[68]

, что империя Нильфгаард не имела ничего общего с данной аннексией.

– Если не считать того, что именно в это время она грабила Венгерберг.

– Nihil ad rem!

[69]

– Данеужто?

– Господа! – напомнил Фольтест.

– Каэдвенская армия, – прохрипел Хенсельт, – вступила в Нижнюю Мархию освободительницей! Моих солдат встречали там цветами! Мои солдаты…

– Твои солдаты… – Голос короля Демавенда был спокоен, но по его лицу было видно, чего ему стоит это спокойствие. – Твои разбойники, ворвавшиеся в мое королевство с бандитскими воплями, убивали, насиловали и грабили. Господа! Мы собрались здесь и сидим уже неделю, размышляя, как должна выглядеть картина будущего мира. О боги, неужели это будет мир преступлений и грабежей? Неужели сохранится бандитское status quo? Неужели награбленное добро останется в руках разбойников и грабителей?

Хенсельт схватил со стола карту, разорвал ее и швырнул в Демавенда. Король Аэдирна даже не шелохнулся.

– Моя армия, – прохрипел Хенсельт, а его лицо налилось цветом доброго старого вина, – отвоевала Мархию у нильфгаардцев. Твое, прости господи, королевство тогда уже прекратило существование, Демавенд. Скажу больше, если б не моя армия, у тебя сегодня вообще никакого королевства не было бы. Хотелось бы взглянуть, как без моей помощи ты изгоняешь Черных за Яругу и Доль Ангру. Поэтому можно без особых преувеличений утверждать, что ты остался королем по моей милости. Но здесь и сейчас моя милость кончается! Я сказал: не отдам даже пяди моей земли! Не позволю уменьшить мое королевство!

– А я – мое! – встал Демавенд. – Нам не договориться!

– Господа, – примиряюще сказал Кирус Хеммельфарт, иерарх Новиграда. – Наверняка возможен какой-то компромисс…

– Империя Нильфгаард, – снова заговорил Шилярд Фиц-Эстерлен, обожавший встревать ни с того ни с сего, – не примет такого договора, коий нанесет вред Стране Эльфов в Доль Блатанна. Если это необходимо, я еще раз прочту господам содержание меморандума…

Хенсельт, Фольтест и Дийкстра фыркнули. Демавенд взглянул на императорского посланника спокойно и почти доброжелательно.

– Ради общего блага, – заявил он, – и ради мира я признаю автономию Доль Блатанна. Но не как королевства, а как княжества. При условии, что княгиня Энид ан Глеанна принесет мне ленную присягу и обязуется уравнять в правах и привилегиях людей и эльфов. Я готов на это, как уже сказал, pro publico bono.

– Вот, – произнесла Мэва, – речи истинного короля.

– Salus publica lex suprema est

[70]

, – сказал иерарх Хеммельфарт, уже долгое время ждавший оказии продемонстрировать свое знание дипломатического сленга.

– Однако добавлю, – продолжал Демавенд, глядя на надувшегося Хенсельта, – что уступка в отношении Доль Блатанна не прецедент. Это есть единственное нарушение целостности моих земель, на которое я соглашаюсь. Никакого другого раздела либо захвата я не приемлю. Каэдвенская армия, вторгшаяся в пределы моего королевства агрессором и захватчиком, должна в течение недели покинуть беззаконно оккупированные укрепления и замки Верхнего Аэдирна. Таково условие моего участия в переговорах. А поскольку verba volant

[71]

, мой секретарь приложит к протоколу официальный демарш по данному вопросу.

– Хенсельт? – Фольтест выжидательно взглянул на бородача.

– Никогда! – заревел король Каэдвена, переворачивая кресло и вскакивая, будто ужаленный шершнем шимпанзе. – Никогда не отдам Мархии! Только через мой труп! Не отдам! Ничто не заставит меня сделать это! Никакая сила! Никакая, курва вас задери, сила!

А чтобы доказать, что и он не лыком шит и кое-чему научился, взвыл:

– Non possumus!

[72]

– Покажу я ему non possumus, старому дуралею! – фыркнула Сабрина Глевиссиг в комнате этажом выше. – Можете не сомневаться, милые дамы, я заставлю этого идиота признать требования, касающиеся возврата территорий, захваченных в Верхнем Аэдирне. Каэдвенские войска уйдут оттуда за десять дней. Это ясно. Двух мнений быть не может. Если кто-либо из вас, дамы, сомневается, то я, поверьте, имею право чувствовать себя задетой за живое.

Филиппа Эйльхарт и Шеала де Танкарвилль выразили свое одобрение кивками. Ассирэ вар Анагыд поблагодарила улыбкой.

– На сегодня, – сказала Сабрина, – осталось решить проблему Доль Блатанна. Содержание меморандума императора Эмгыра мы знаем. Короли, что сидят под нами, еще не успели обсудить этот вопрос, но уже высказали свое мнение. Занял определенную позицию также наиболее, я бы сказала, заинтересованный: король Демавенд.

– В позиции Демавенда, – сказала Шеала де Танкарвилль, кутаясь в боа из серебристых лис, – просматриваются признаки далекоидущего компромисса. Это позиция позитивная, продуманная и взвешенная. Шилярду Фиц-Эстерлену придется трудновато, если он пожелает добиваться референдума и заявлять протесты. Он будет препираться по меньшей мере сутки. А потом начнет отступать.

– Нормально, – отрезала Сабрина Глевиссиг. – Нормально и то, что наконец-то они где-то встретятся, о чем-то договорятся. Однако не будем ждать и сейчас же решим, что позволить им в конечном итоге. Францеска! Молви слово! Речь же идет о твоей стране.

– Именно поэтому, – обворожительно улыбнулась Маргаритка из Долин. – Именно поэтому я и молчу, Сабрина.

– Перебори гордость, – серьезно сказала Маргарита Ло-Антиль. – Нам надо знать, что можно дозволить королям.

Францеска Финдабаир улыбнулась еще обворожительнее.

– Ради мира и блага народа, – проговорила она, – я соглашусь с предложением короля Демавенда. Можете, милые девушки, с этой минуты перестать именовать меня Наисветлейшей, достаточно будет просто Вашей Светлости.

– Эльфьи шуточки, – поморщилась Сабрина, – меня ничуть не смешат, вероятно, потому, что я их не понимаю. Как с другими условиями Демавенда?

Францеска трепыхнула ресницами.

– Я согласна на реэмиграцию поселенцев-людей и возвращение их имущества, – сказала она серьезно. – Гарантирую также равные права всем расам…

– Побойся богов, Энид, – рассмеялась Филиппа Эйльхарт. – Не соглашайся на все-то! Поставь хоть какие-нибудь условия!

– Поставлю. – Эльфка вдруг посерьезнела. – Я не согласна на ленную присягу. Я хочу полностью распоряжаться Доль Блатанна. Никаких вассальных повинностей, кроме обещания сохранять лояльность и не наносить вреда сюзерену.

– Демавенд не согласится, – кратко бросила Филиппа. – Он не откажется от доходов и рент, которые давала ему Долина Цветов.

– По этой проблеме, – Францеска подняла брови, – я готова к двусторонним переговорам и убеждена, что мы достигнем консенсуса. Алодиум

[73]

не принуждает к уплатам, но ведь не запрещает и не исключает их.

– А что с фидеикомиссом

[74]

, – не сдавалась Филиппа Эйльхарт. – Как с примогенитурой

[75]

? Соглашаясь на алодиум, Фольтест захочет получить гарантии нераздельности княжества.

– Фольтеста, – снова улыбнулась Францеска, – действительно могли ввести в заблуждение моя кожа и фигура, но ты-то меня удивляешь, Филиппа. Далеко, очень далеко я уже ушла от того возраста, когда могла бы забеременеть. Относительно примогенитуры и фидеикомисса Демавенду опасаться нечего. Это я буду ultimus familiae

[76]

рода владык Доль Блатанна. Однако, несмотря на кажущуюся выгодной для Демавенда разницу в возрасте, проблему наследования после меня мы обсуждать будем не с ним, а скорее всего с его внуками. Заверяю вас, дамы, в этом вопросе спорных пунктов не будет.

– В этом не будет, – согласилась Ассирэ вар Анагыд, глядя в глаза эльфьей чародейки. – А как со скоя’таэлями? С эльфами, которые дрались на стороне Империи? Если не ошибаюсь, речь идет в основном о твоих подданных, госпожа Францеска?

Маргаритка из Долин перестала улыбаться. Взглянула на Иду Эмеан, но молчаливая эльфка с Синих гор избегала ее взгляда.

– Pro publico bono… – начала и осеклась. Ассирэ, тоже очень серьезная, тут же кивнула: дескать, понимает.

– Что делать, – сказала она медленно. – Всему своя цена. Война требует жертв. Мир, оказывается, тоже.

– Совершенно верно, – задумчиво повторил пилигрим, глядя на опустившего голову эльфа. – Мирные переговоры – торг, базар. Ярмарка. Чтобы одних можно было купить, других надо продать. По таким колеям катится мир. Главное, не купить слишком дорого…

– И не продать слишком дешево, – докончил эльф, не поднимая головы.

– Предатели! Сволочные паршивцы!

– Сукины дети!

– An’badraigh aen cuach!

– Нильфгаардские псы!

– Ти-и-хо! – рявкнул Гамилькар Данза, саданув закованной в железо пятерней по перилам балюстрады. Стрелки на галерее навели арбалеты на столпившихся внизу эльфов. – Ти-и-хо! – еще громче прокричал Данза. – Достаточно! Успокойтесь, господа офицеры! Где ваши честь и достоинство?!

– И у тебя хватает наглости говорить о чести и достоинстве, висельник?! – крикнул Коиннеах Де Рео. – Мы проливали за вас кровь, проклятые Dh’oine! За вас, за вашего императора, который принял от нас присягу на верность. Вот как вы отблагодарили? Выдаете нас палачам с Севера! Как преступников! Как предателей!

– Я сказал – довольно! – Данза опять ударил пятерней по перилам так, что прокатилось эхо. – Примите к сведению свершившийся факт, господа эльфы! Подписанные в Цинтре соглашения, являющиеся условием заключения мира, налагают на Империю обязательство выдать нордлингам военных преступников…

– Преступников? – крикнул Риордаин. – Преступников? Ах ты гнусный, паршивый Dh’oine!

– Военных преступников, – повторил Данза, не обращая внимания на гул внизу. – Офицеров, в отношении которых доказана их причастность к террору, уничтожению гражданского населения, истязаниям и убийству военнопленных! Лишению жизни раненых в лазаретах…

– Вы сволочи! – рявкнул Ангус Бри-Кри. – Да, мы убивали, потому что шла война!

– Убивали по вашим же приказам!

– Cuach’te aep arse, bloede Dh’oine!

– Это дело решенное! – повторил Данза. – Ругань и крики ничего не изменят. Прошу по одному подходить к кордегардии и не сопротивляться, когда вас будут заковывать в железо.

– Надо было остаться, когда они бежали за Яругу, – скрежетнул зубами Риордаин. – Надо было остаться и продолжать биться в командах. А мы, дурни, глупцы, идиоты, держали верность солдатской присяге! Вот и додержались!

Исенгрим Фаоильтиарна, Железный Волк, славнейший, уже почти легендарный командир скоя’таэлей – «белок», ныне имперский полковник, с каменным лицом сорвал с рукава и наплечников серебряные молнии бригады «Врихедд», швырнул их на плиты двора. Другие офицеры последовали его примеру. Глядевший на это с галереи Гамилькар Данза насупился.

– Глупая, несерьезная демонстрация, – сказал он. – Кроме того, на вашем месте я бы не стал так легкомысленно освобождаться от имперских знаков различия. Я считаю себя обязанным сообщить вам, господа, что при обсуждении условий мира вам как имперским офицерам гарантированы справедливые судебные разбирательства, легкие приговоры и скорая амнистия…

Столпившиеся внизу эльфы, словно сговорившись, залились громким, гудящим меж окружающих двор стен хохотом.

– Обращаю также ваше внимание, – спокойно добавил Гамилькар Данза, – на то, что мы выдаем нордлингам только вас. Тридцать двух офицеров. Не выдаем ни одного солдата, которыми вы командовали. Ни одного.

Смех внизу утих словно отсеченный ножом.

Ветер дунул в костер, взметнул веер искр, ударил в глаза дымом. С перевала снова долетел вой.

– Торговали всем, – прервал молчание эльф. – Все было выставлено на прилавки. Честь, верность, слово дворянина, присяга, простая порядочность… Все это просто-напросто был товар, имеющий ценность лишь до тех пор, пока на него существовал спрос и соответствующая конъюнктура. А когда спрос кончился, цена всему стала грош, и товар пошел на свалку. На выброс. На помойку.

– На свалку истории, – кивнул пилигрим. – Вы правы, господин эльф. Так это выглядело там и тогда – в Цинтре. У всего была своя цена. Все стоило ровно столько, сколько можно было получить в качестве эквивалента. Каждое утро начинались торги. И как на настоящей бирже, то и дело возникали неожиданные хоссы и бессы

[77]

. И как на настоящей бирже, трудно было отделаться от ощущения, что кто-то дергает за веревочки.

– Верно ли я слышу? – протяжно спросил Шилярд Фиц-Эстерлен, миной и тоном выказывая недоверие. – Не обманывает ли меня слух?

Беренгар Леуваарден, императорский посланник по особым поручениям, не потрудился ответить. Раскинувшись в кресле и покручивая фужер, он продолжал наслаждаться переливами вина.

Шилярд нахохлился, а затем натянул на лицо маску презрения и превосходства, говорящую: «Либо ты лжешь, сучий хвост, либо хочешь меня купить, испытать. В обоих случаях я тебя раскусил».

– Стало быть, мне следует понимать, – сказал он, задрав нос, – что после далекоидущих уступок по пограничным вопросам, относительно военнопленных и возврата добычи, а также касательно офицеров бригады «Врихедд» и команд скоя’таэлей император приказывает мне пойти на согласие и одобрить невероятные претензии нордлингов в смысле репатриации поселенцев?

– Вы прекрасно поняли, барон, – ответил Беренгар Леуваарден, характерно затягивая слоги. – Я искренне восхищен живостью вашего ума.

– Клянусь Великим Солнцем, господин Леуваарден, задумываетесь ли вы там, в столице, над последствиями ваших решений? Нордлинги уже сейчас шепчут, что наша Империя – лишь колосс на глиняных ногах! Уже сейчас они вопят, что победили, побили, изгнали! Да понимает ли император, что пойти на дальнейшие уступки означает принять их наглые, явно завышенные и чуть ли не ультимативные требования?! Понимает ли император, что они воспримут это как проявление слабости, последствия чего в дальнейшем могут быть плачевными? Наконец, понимает ли император, какая судьба ждет тысячи наших поселенцев в Бругге и Лирии?

Беренгар Леуваарден перестал покачивать фужер и впился в Шилярда черными как угольки глазами.

– Я передал вам, господин барон, императорский приказ, – процедил он. – Когда вы, господин барон, выполните его и вернетесь в Нильфгаард, вы сможете лично спросить императора, почему он столь неразумен. Сможете высказать императору свое возмущение. Накричать на него. Обругать. Почему бы и нет? Но лично. Не используя в качестве посредника меня.

«Так-так, – подумал Шилярд. – Теперь понятно. Передо мной сидит новый Стефан Скеллен. И вести себя с ним надо так же, как со Скелленом. Но ведь ясно же, что он прибыл сюда не просто так. Приказ мог привезти обычный курьер».

– Ну что ж, – начал он на первый взгляд свободно и даже доверительно. – Горе побежденным! Но императорский приказ ясен и конкретен, а значит, и выполнен он будет точно так же. Кроме того, я постараюсь, чтобы все выглядело как результат переговоров, а не как полная капитуляция. В таких вещах я разбираюсь. Я дипломат уже тридцать лет. И в четвертом поколении. Моя семья – одна из знатнейших, богатейших… и наиболее влиятельных…

– Знаю-знаю, а как же, – слегка усмехнувшись, прервал Леуваарден. – Потому-то здесь и я.

Шилярд поклонился. И терпеливо ждал.

– Сложности во взаимопонимании, – начал посланник, покачивая фужер, – возникли потому, что вы, дорогой барон, изволили считать, будто победа и завоевание основываются на бессмысленном геноциде. На том, чтобы где-то там в пропитавшуюся кровью землю вбить древко знамени, объявив при этом: «До сих границ – мое. Я это завоевал! » Таковое мнение, увы, довольно широко распространено. Для меня же, как и для людей, меня уполномочивших, победа и завоевание основываются на диаметрально противоположном. Победа должна выглядеть так: побежденных следует заставить покупать блага, производимые победителями, более того, они должны делать это с желанием, ибо продукты, изготовляемые победителями, лучше качеством и дешевле. Валюта победителей крепче, чем валюта побежденных, и побежденные доверяют ей значительно больше, нежели собственной. Вы понимаете меня, господин барон Фиц-Эстерлен? Теперь вы начинаете понемногу отличать победителей от побежденных? Понимаете ли вы, кому действительно горе?

Представитель императора на переговорах наклоном головы подтвердил, что да, он понимает.

– Но чтобы победу закрепить и узаконить, – продолжил Леуваарден, растягивая слоги минуту спустя, – надобно заключить мир. Быстро и любой ценой. Не какое-то там перемирие или временная приостановка военных действий, а мир! Творческий компромисс, согласие, кое созидает и не вводит хозяйственных блокад, таможенных ограничений и протекционизма в торговле.

Шилярд и на этот раз кивком подтвердил, что да, он понимает, о чем идет речь.

– Мы неспроста подорвали их сельское хозяйство и промышленность, – продолжал спокойным, тягучим и бесцветным голосом Леуваарден. – Мы сделали это для того, чтобы из-за нехватки собственных товаров они вынуждены были покупать наши. Но через враждебные и закрытые границы наши купцы и наши товары не пройдут. И что тогда? Я скажу вам, дорогой барон. Возникнет кризис перепроизводства, поскольку наши мануфактуры работают на полном ходу, рассчитывая на экспорт. Крупные потери понесут совместные компании морской торговли, в которые вошли Новиград и Ковир. В этих компаниях, дорогой барон, вашей влиятельной семье принадлежит немалая доля. А семья, как вы, вероятно, знаете, есть основная ячейка общества. Знаете ли вы это, дорогой барон?

– Знаю. – Шилярд Фиц-Эстерлен понизил голос, хоть комната была абсолютно звуконепроницаема и подслушать ведущиеся в ней разговоры было невозможно. – Понимаю. Да, конечно, понимаю. Однако хотелось бы иметь уверенность в том, что я выполняю приказ императора… А не какой-то… корпорации… Совместной компании…

– Императоры приходят и уходят, – процедил Леуваарден, – а корпорации и совместные компании остаются. И выживают. Но это трюизм. Я понимаю ваши опасения, барон. Можете не сомневаться – вы исполняете приказ, отданный императором и имеющий целью благополучие и интересы Империи. Отданный, не возражаю, в результате советов, данных императору некой корпорацией.

Посланник по специальным поручениям расстегнул ворот кафтана и рубашки и продемонстрировал золотой медальон с изображением вписанной в треугольник звезды, охваченной языками пламени.

– Прекрасная вещица. – Шилярд с легким поклоном улыбнулся, подтверждая, что да, понял. – Весьма ценная… И элитная… Можно ли где-нибудь приобрести нечто подобное?

– Нет, – с упором ответил Беренгар Леуваарден. – Приобрести нельзя. Надо заслужить.

– Если милостивая государыня и милостивые государи позволят, – голос Шилярда Фиц-Эстерлена окрасился специфическим, уже знакомым участникам переговоров звучанием, свидетельствующим о том, что сейчас будет сказано нечто невероятно значительное, – если государыня и государи не возражают, я зачитаю присланную мне aide memoire

[78]

его величества Эмгыра вар Эмрейса, по милости Великого Солнца императора Нильфгаарда…

– Ну нет! Все сначала, – скрежетнул зубами Демавенд, а Дийкстра только вздохнул, что не ушло от внимания Шилярда, ибо уйти не могло.

– Документ достаточно длинный, – согласился он. – Поэтому я просто перескажу его содержание вместо того, чтобы зачитывать. Его императорское величество выражает колоссальное удовлетворение ходом переговоров и, будучи человеком искренне миролюбивым, с радостью воспринимает достигнутые компромиссы и договоренности. Его императорское величество желает переговорам дальнейших успехов и надеется на их окончание к обоюдной выгоде договаривающихся сторон.

– Поэтому беремся за дело, – тут же проговорил Фольтест. – Да поживее! Покончим к обоюдной выгоде и по домам!

– Справедливо, – проговорил Хенсельт, которому до дому было дальше всех. – Давайте закругляться, не то нас тут зима застанет! Если будем тянуть.

– Нас ждет еще один компромисс, – напомнила Мэва. – И проблема, которой мы несколько раз едва-едва коснулись. Вероятно, опасаясь, как бы она не вбила между нами клинья. Пора перебороть страх. Только от того, что эта проблема нас пугает, она не исчезнет.

– Верно, – сказал Фольтест. – Итак, за дело. Установим статус Цинтры, вопрос наследования престола и наследства после Калантэ. Проблема сложная, но, надеюсь, мы с нею управимся. Не так ли, ваше превосходительство?

– Ах, – дипломатично и таинственно улыбнулся Шилярд Фиц-Эстерлен. – Уверен, проблема наследования престола Цинтры будет нами разрешена с ходу! Это проблема гораздо более проста, нежели господа и дама предполагают.

– Ставлю на обсуждение, – заявила не подлежащим обсуждению тоном Филиппа Эйльхарт, – следующий проект: мы превратим Цинтру в подмандатную территорию. Мандат же на управление вручим Фольтесту из Темерии.

– Слишком уж вырастает этот Фольтест, – поморщилась Сабрина Глевиссиг. – Слишком уж велики у него аппетиты. Бругге, Содден, Ангрен…

– Нам необходимо сильное государство в устье Яруги. И на Марнадальских ступенях.

– Не возражаю, – кивнула Шеала да Танкарвилль. – Нам-то это необходимо. Нам – да, но не Эмгыру вар Эмрейсу. А наша цель – компромисс, а не конфликт.

– Несколько дней назад Шилярд предложил, – напомнила Францеска Финдабаир, – провести демаркационную линию, разделив Цинтру на сферы влияния, на Северную и Южную зоны…

– Глупости и ребячество, – возмутилась Маргарита Ло-Антиль. – В таких разделах нет ни крупицы смысла, одни лишь зародыши конфликтов.

– Я думаю, – сказала Шеала, – что Цинтру следует превратить в кондоминиум с совместным управлением Северными Королевствами и империей Нильфгаард. Город и порт Цинтра получат статус вольного города… Вы хотели что-то сказать, дорогая госпожа Ассирэ? Прошу. Признаться, я предпочитаю диспуты, складывающиеся из полных, завершенных высказываний, а не отдельные реплики, но извольте. Мы слушаем…

Магички, не исключая и бледной как привидение Фрингильи Виго, впились глазами в Ассирэ вар Анагыд. Нильфгаардская чародейка не торопилась.

– Я предлагаю, – проговорила она приятным и мягким голосом, – обратиться к другим проблемам. А Цинтру оставить в покое. Мне совсем недавно кое-что сообщили, но я еще не успела вас, милые дамы, проинформировать. Проблема Цинтры, уважаемые единомышленницы, уже разрешена, и с нею покончено.

– Да? – прищурилась Филиппа. – И что же это, позвольте спросить, означает?

Трисс Меригольд вздохнула. Она уже догадалась, уже знала, что это могло означать.

Ваттье де Ридо пребывал в тоске и печали. Его прелестная, его неповторимая в телесном общении любовница, златоволосая Кантарелла, покинула его вдруг и внезапно, не приведя обоснования и объяснений. Для Ваттье это был удар. Удар страшный, после которого он ходил как пришибленный, нервничал, был рассеянным и словно одуревшим. Теперь ему следовало быть очень осторожным, особо внимательным, чтобы не попасться, не ляпнуть какой-нибудь глупости в разговоре с императором. Времена больших перемен не любят людей нервных и некомпетентных.

– Купеческую гильдию, – начал, морща лоб, Эмгыр вар Эмрейс, – мы уже вознаградили за неоценимую помощь. Мы предоставили купцам достаточно привилегий. Гораздо больше, чем они получили от предыдущих трех императоров, вместе взятых. Что касается Беренгара Леуваардена, то мы обязаны ему за неоценимую помощь в раскрытии заговора. Он получил высокую и прибыльную должность. Однако если выявится его некомпетентность, то независимо от заслуг он вылетит как из пращи. Желательно, чтобы он это знал.

– Я позабочусь, ваше величество. А как с Дийкстрой? И его таинственным информатором?

– Дийкстра скорее умрет, чем выдаст своего человека. Его же самого действительно следовало бы отблагодарить за совершенно неожиданную весть… Но как? Дийкстра от меня ничего не примет.

– Если ваше величество позволит…

– Говори.

– Дийкстра примет информацию. О том, чего не знает, а знать бы хотел. Ваше величество может отблагодарить его информацией.

– Браво, Ваттье.

Ваттье де Ридо облегченно вздохнул. Чтобы вздохнуть, он, согласно этикету, отвернулся. Поэтому первым заметил приближение дам. Графиню Лиддерталь – Стеллу Конгрев – и ее подопечную, светловолосую девушку.

– Они идут, – указал он движением бровей. – Ваше императорское величество, позволю себе напомнить… Благо государства… Интересы Империи…

– Перестань, – недовольно прервал Эмгыр вар Эмрейс. – Я же сказал – подумаю. Обдумаю проблему и приму решение. А потом сообщу тебе, каковым оно будет.

– Слушаюсь, ваше императорское величество.

– Что еще? – Белое Пламя Нильфгаарда нетерпеливо хлыстнул перчаткой по бедру мраморной нереиды, украшающей цоколь фонтана. – Почему ты не удаляешься, Ваттье?

– Проблема Стефана Скеллена…

– Не помилую. Смерть предателю. Но после честного и детального разбирательства.

– Слушаюсь, ваше императорское величество.

Эмгыр даже не взглянул на кланяющегося и пятящегося Ваттье. Он смотрел на Стеллу Конгрев. И на светловолосую девушку.

«Вот он приближается – интерес Империи, – подумал он. – Лжепринцесса, лжекоролева Цинтры, лжевладелица устья реки Ярры, которое так необходимо Империи. Вот она приближается, опустив глаза, испуганная, в белом шелковом платье с зелеными рукавами и перидотовом колье на хрупкой шейке. Тогда, в Дарн Роване, я похвалил это платьице, похвалил подбор украшений. Стелла знает мой вкус. Вот и нарядила куколку опять так, чтобы угодить мне. Но что мне с этой куколкой делать? Поставить на камин? »

– Благородные дамы, – поклонился он первым. Вне пределов тронного зала уважительность и вежливость в общении с женщинами были обязательны даже для императора.

Дамы ответили глубокими реверансами и наклоном головы. Перед ними был вежливый, но все же император.

Эмгыру надоел протокол.

– Останься здесь, Стелла, – сухо приказал он. – А ты, девушка, будешь сопровождать меня на прогулке. Вот моя рука. Выше голову. Хватит, хватит мне твоих реверансов. Это всего лишь прогулка. Не более того.

Они пошли по аллейке, извивающейся меж едва зазеленевшими кустами и живыми изгородями. Императорская охрана, солдаты из элитной гвардейской бригады «Импера», знаменитые «саламандры», держались поодаль, но всегда наготове. Они знали, когда не следует императору мешать.

Миновали садок, пустой и грустный. Столетний карп, запущенный императором Торресом, издох два дня назад. «Они запустили нового. Молодого, сильного зеркального красавца, – подумал Эмгыр вар Эмрейс. – Прикажу приклепать ему медаль с моим изображением и датой. Va’esse deireadh aep eigean. Что-то закончилось, что-то начинается. Новая эпоха. Новые времена. Новая жизнь. Так пусть же, черт побери, будет и новый карп. Зеркальный».

Задумавшись, он почти забыл о девушке, которую держал под руку. О ней ему напомнило тепло, аромат ландыша, интересы Империи. Именно в такой, а не иной последовательности.

Остановились около садка, посреди которого высился над водой искусственный островок с каменным садиком, фонтаном и мраморной фигурой.

– Знаешь, что это?

– Да, ваше императорское величество, – не сразу ответила она. – Это пеликан, раздирающий клювом собственную грудь, чтобы кровью выкормить детей. Аллегория благородного самопожертвования. А также…

– Я внимательно слушаю.

– А также неизбывной любви.

– Ты думаешь, – повернул он ее к себе, стиснув зубы, – что раздираемая грудь от этого болит меньше?

– Не знаю… – не сразу ответила она. – Ваше императорское величество, я…

Он взял ее за руку. Почувствовал, как она вздрогнула, дрожь прошла по его ладони, запястью, предплечью, плечу…

– Мой отец, – сказал он, – был великим владыкой, но никогда не прислушивался к легендам и мифам, у него никогда не было на это времени. И он вечно их путал. Всегда, помню как сейчас, каждый раз, когда он водил меня сюда, в парк, он говорил, что скульптура изображает пеликана, возникающего из пепла. Ну, девочка, улыбнись хотя бы, когда император рассказывает байки. Благодарю. Так гораздо лучше. Мне было бы неприятно думать, что тебя не радует общение со мной. Взгляни мне в глаза.

– Я рада… имея возможность… быть здесь… с вашим императорским величеством. Это честь для меня… я знаю… Но и огромная радость… Я счастлива…

– Серьезно? Или, может быть, это всего лишь придворная лесть? Этикет? Хорошая школа Стеллы Конгрев? Слова, которые Стелла приказала тебе заучить наизусть? Признайся, девушка.

Она молчала, потупившись.

– Твой император спросил тебя, – повторил Эмгыр вар Эмрейс. – А когда император спрашивает, никто не осмеливается молчать. Лгать, разумеется, тоже никто не осмеливается.

– Действительно, – мелодично ответила она. – Я действительно рада, ваше императорское величество.

– Я тебе верю, – сказал, помолчав, Эмгыр. – Верю. Хоть и удивляюсь.

– Я тоже… – прошептала она. – Я тоже удивляюсь.

– Не понял. Пожалуйста, смелее.

– Я хотела бы чаще… прогуливаться. И беседовать. Но я понимаю… Понимаю, что это невозможно.

– Ты правильно понимаешь. – Он закусил губу. – Императоры владеют империями, но двумя вещами владеть не могут: своим сердцем и своим временем. И то и другое принадлежит империи.

– Я знаю об этом, – шепнула она, – слишком даже хорошо.

– Я пробуду здесь недолго, – сказал он, немного помолчав. – Мне необходимо поехать в Цинтру, почтить своим присутствием торжество подписания мирного договора. Ты вернешься в Дарн Рован… Выше голову, девочка. Ну нет, ты уже второй раз хлюпаешь носом в моем присутствии. А что в глазах? Слезы? О, это серьезное нарушение этикета. Придется высказать графине Лиддерталь мое величайшее недовольство. Я просил – подними голову.

– Я прошу вас… простить госпожу Стеллу… ваше императорское величество. Виновата я. Только я. Госпожа Стелла учила меня… И подготовила хорошо…

– Я заметил и оценил. Не беспокойся, Стелле Конгрев не грозит моя немилость. И никогда не грозила. Я пошутил. Неудачно.

– Я заметила, – шепнула девушка, бледнея, пораженная собственной храбростью. Но Эмгыр только рассмеялся. Немного искусственно.

– Вот такую тебя я предпочитаю, – сказал он. – Поверь. Смелую, как…

Он осекся. «Такую, как моя дочь», – подумал он. Чувство вины рвануло как укус собаки.

Девушка не опускала глаз. «Это не была лишь выучка Стеллы, – подумал Эмгыр. – Это ее истинная природа. Несмотря на видимость, это бриллиант, который сложно поцарапать. Нет. Я не позволю Ваттье убить этого ребенка. Цинтра Цинтрой, интересы Империи – интересами Империи, но у этой проблемы, похоже, может быть только одно толковое и отвечающее законам чести решение».

– Дай мне руку. – Это был приказ, произнесенный строгим тоном. Но при этом он не мог отделаться от ощущения, что его приказ был исполнен охотно. Без сопротивления и принуждения.

Ее рука была маленькой и холодной. Но уже не дрожала.

– Как тебя зовут? Только не говори, что, мол, Цирилла Фиона.

– Цирилла Фиона.

– Мне хочется тебя наказать, девушка. Сурово.

– Знаю, ваше императорское величество. Я это заслужила. Но я… Я должна быть Цириллой Фионой.

– Похоже, – сказал он, не отпуская ее руки, – ты сожалеешь о том, что ты – не она.

– Сожалею, – шепнула она. – Сожалею, что я – не она.

– Ты серьезно?

– Если б я была… настоящей Цириллой… император смотрел бы на меня милостивее. Но я всего лишь подделка. Имитация. Двойник, ничего не стоящий. Ничего…

Он резко обернулся, схватил ее за плечи. И тут же отпустил. Отступил на один шаг.

– Ты жаждешь короны? Власти? – Он говорил тихо, но быстро, прикидываясь, будто не видит, что она отрицательно крутит головой. – Почестей? Великолепия? Роскоши?

Он замолчал, глубоко вздохнул, продолжая делать вид, будто не замечает, что девушка по-прежнему крутит головой, отрицая новые обидные упреки, даже еще более обидные из-за того, что они не были высказаны.

Он снова вздохнул. Глубоко. И громко.

– Знаешь ли ты, маленький мотылек, что перед тобой – пламя?

– Знаю, ваше императорское величество.

Они долго молчали. Аромат весны неожиданно вскружил им головы. Обоим.

– Быть императрицей, – наконец глухо проговорил Эмгыр, – это, вопреки видимости, нелегкий кусок хлеба. Не знаю, смогу ли я полюбить тебя.

Она кивнула, показывая, что знает и это. Он увидел слезу на ее щеке. Как тогда, в замке Стигга, он почувствовал, как зашевелился засевший в сердце осколок холодного стекла.

Он обнял ее, крепко прижал к груди, погладил по волосам, пахнувшим ландышем.

– Бедный ты мой… – сказал он не своим голосом. – Маленький ты мой, несчастный… интерес государства.

По всей Цинтре звонили колокола. Величественно, гулко, торжественно. Но при этом как-то на удивление грустно.

«Редкостная красота, – думал иерарх Хеммельфарт, глядя вместе со всеми на закрепляемый на стене портрет размером, как и остальные, по меньшей мере полсажени на сажень. – Странная красота. Голову дам на отсечение, что это метиска. Дам голову, что в ее жилах течет проклятая эльфья кровь».

«Красивая, – думал Фольтест, – красивее, чем на миниатюре, которую мне показывали люди из разведки. Ну что ж, портреты не всегда льстят».

«Совершенно не похожа на Калантэ, – думала Мэва. – Совершенно не похожа на Рёгнера. Совершенно не похожа на Паветту… Хм-м-м… Шли слухи… Но нет, это невозможно. Это должна быть королевская кровь, законная властительница Цинтры. Должна быть. Того требуют интересы государства. И истории».

«Это не та, которая являлась мне в снах, – думал недавно прибывший в Цинтру Эстерад Тиссен, король Ковира. – Наверняка не та. Но я не скажу никому. Сохраню для себя и моей Зулейки. Мы вместе с моей Зулейкой решим, как использовать знания, данные нам снами».

«Еще немного, и она стала бы моей женой, эта Цири, – думал Кистрин из Вердэна. – И тогда я стал бы герцогом Цинтры и, по обычаю, наследником трона… И погиб бы, конечно, как Калантэ. Хорошо, ох хорошо, что она еще в детстве сбежала от меня».

«Я ни секунды не верил в россказни о великой любви с первого взгляда, – думал Шилярд Фиц-Эстерлен. – Ни мгновения. Однако Эмгыр берет в жены эту девушку. Отвергает возможность примирения с князьями и вместо нильфгаардской княжны берет в жены Цириллу из Цинтры. Почему? Чтобы завладеть маленьким нищенским государствишком, половину которого, если не больше, он и без того присоединил бы к Империи путем переговоров? Чтобы овладеть устьем Яруги, которое и без того уже находится во владении совместных нильфгаардско-новиградско-ковирских компаний морской торговли?

Ничего я не понимаю в этих государственных интересах, ничего.

Похоже, мне далеко не всё говорят».

«Чародейки, – думал Дийкстра. – Все это фокусы чародеек. Ну и пусть. Видать, писано было, что Цири станет королевой Цинтры, женой Эмгыра и императрицей Нильфгаарда. Видать, того хотело Предназначение. Судьба. Кисмет

[79]

».

«Пусть так оно и будет, – думала Трисс Меригольд. – Пусть так и останется. Все получилось лучше некуда. Теперь Цири будет в безопасности. О ней забудут. Позволят ей жить».

Портрет наконец занял положенное место. Слуги забрали лестницы. Унесли.

Во втором ряду потемневших и несколько запыленных изображений владык Цинтры, за коллекцией Кербинов и Корамов, за Корбеттом, Дагорадом и Рёгнером, за гордой Калантэ, за меланхолической Паветтой, висел портрет последний. На нем была изображена милостиво властвующая ныне королева. Наследница трона и королевской крови.

Портрет худощавой девушки со светлыми волосами и грустным взглядом. Одетой в белое платье с зелеными рукавами.

Портрет Цириллы Фионы Элен Рианнон.

Королевы Цинтры и императрицы Нильфгаарда.

«Предназначение», – думала Филиппа Эйльхарт, чувствуя на себе взгляд Дийкстры.

«Бедное дитя, – думал Дийкстра, глядя на портрет. – Небось думает, что пришел конец ее горестям и невзгодам. Бедное дитя».

Колокола Цинтры звонили, распугивая чаек.

– Вскоре после завершения переговоров и подписания цинтрийского мира, – продолжал свое повествование пилигрим, – в Новиграде устроили шумный многодневный праздник, фестиваль, венцом которого был многолюдный и торжественный парад войск. День, как пристало первому дню новой эпохи, был действительно прекрасный…

– Надо думать, – саркастически поинтересовался эльф, – ваша милость там были? На том параде?

– Правду-то сказать, я немного припозднился. – Пилигрим был явно из тех, кого сарказм не задевает. – День, как я сказал, был прекрасный. С рассвета обещал быть таким.

Васконье, комендант форта Дракенборг, до недавнего времени – заместитель коменданта по политчасти, нетерпеливо ударил нагайкой по голенищу.

– А ну, быстрее там, – подгонял он. – Другие ждут. После заключенного в Цинтре мирного договора у нас тут куча работы!

Палачи, накинув осужденным петли на шеи, отошли. Васконье снова хватанул нагайкой по голенищу.

– Если кому-то из вас есть что сказать, – бросил он сухо, – теперь для этого последняя возможность.

– Да здравствует свобода, – сказал Каирбр аэп Диаред.

– Суд был тенденциозным, – сказал Орестесо Коппа, мародер, грабитель и убийца.

– Поцелуйте меня в задницу, – сказал Роберт Пильх, дезертир.

– Передайте господину Дийкстре, что я сожалею, – сказал Ян Леннер, агент, осужденный за взяточничество и разбой.

– Я не хотел… Я действительно не хотел, – зарыдал, покачиваясь на березовом пеньке, Иштван Игалффи, бывший комендант форта, снятый с должности и поставленный перед трибуналом за деяния, которые допускал в отношении узниц.

Солнце, ослепительное, как расплавленное золото, взвилось над палисадом форта. Столбы шибеницы отбрасывали длинные тени. Над Дракенборгом вставал новый, прекрасный день.

Первый день новой эпохи.

Васконье ударил нагайкой по голенищу. Поднял и опустил руку.

Пеньки выбили из-под ног осужденных.

Все колокола Новиграда били, их глубокий и стонущий звон отражался от крыш и мансард купеческих домов, расплывался эхом по улочкам. Высоко взлетали шутихи и ракеты. Толпа ревела, орала, бросала цветы, подкидывала шапки, махала платочками, шарфами, флажками, да что там, даже штанами.

– Да здравствует Вольная Компания!

– Да здравствует!!!

– Да здравствуют кондотьеры!

Лоренцо Молла отдавал честь толпе, посылал поцелуи прелестным горожанкам.

– Если вознаграждать они будут так же щедро, как приветствуют, – перекричал он всеобщий гомон, – то мы – богачи!

– Жаль, – сказала, пересиливая спазм в горле, Джулия Абатемарко. – Жаль, Фронтино не дождался…

Они ехали шагом по главной улице города – Джулия Абатемарко, Адам «Адью» Пангратт и Лоренцо Молла – во главе компании, празднично одетой, по четыре в ряд, ровненько, так что ни одна из очищенных и прочесанных щетками до блеска лошадей не высовывала из строя носа даже на дюйм. Кондотьерские лошади были, как и их хозяева, спокойны и горды, не пугались выкриков толпы, лишь легкими, почти незаметными движениями голов реагировали на сыпавшиеся на них венки и цветы.

– Да здравствуют кондотьеры!

– Да здравствует «Адью» Пангратт! Да здравствует Сладкая Ветреница!

Джулия украдкой смахнула слезу, поймав на лету брошенную из толпы гвоздику.

– Даже не мечтала… – сказала она. – Такой триумф… Как жаль, что Фронтино…

– Романтическая ты натура, – улыбнулся Лоренцо Молла. – Ты умиляешься, Джулия.

– Умиляюсь. Слушай команду! Равнение налево!

Солдаты выпрямились в седлах, повернули головы к трибуне и установленным на ней тронам и креслам. «Вижу Фольтеста, – подумала Джулия. – А вот тот, бородатый, пожалуй, Хенсельт из Каэдвена, а вот тот интересный – Демавенд из Аэдирна… Та матрона, должно быть, королева Гедвига… А молокосос, что рядом с ней, королевич Радовид, сын убитого короля… Бедный мальчишка…»

– Да здравствуют кондотьеры! Да здравствует Джулия Абатемарко! Виват, «Адью» Пангратт! Виват, Лоренцо Молла!

– Да здравствует коннетабль Наталис!

– Да здравствует королева! Фольтест, Демавенд, Хенсельт… Да здравствуют!

– Да здравствует господин Дийкстра! – взревел кто-то, видать, подхалим.

– Да здравствует его святейшество! – рявкнули из толпы несколько платных клакеров.

Кирус Энгелькинд Хеммельфарт, иерарх Новиграда, не без труда встал, помахал толпе и дефилирующей армии ручкой, не очень вежливо повернувшись задом к королеве Гедвиге и несовершеннолетнему Радовиду, заслонив их при этом полами своего одеяния.

«Никто не крикнет “Да здравствует Радовид! ” – подумал заслоненный солидным задом иерарха королевич. – Никто даже не взглянет в мою сторону. Никто не крикнет в честь моей матери. И даже не вспомнит моего отца, не возгласит криком ему славу. Сегодня, в день триумфа, в дни согласия, примирения, к которому отец, как ни говори, тоже причастен. Поэтому его и убили».

И тут он почувствовал затылком взгляд. Нежный, как что-то такое, чего он не знал либо знал, но только в мечтах. Что-то такое, что было как прикосновение мягких и жарких женских губ. Он повернул голову. Увидел впившиеся в него темные, бездонные глаза Филиппы Эйльхарт.

«Погодите, – подумал королевич, отводя глаза. – Только погодите».

Тогда никто не мог предвидеть и угадать, что этот тринадцатилетний мальчик, не имеющий ни веса, ни значения в стране, которой управляли Регентский Совет и Дийкстра, повзрослев, станет королем и, отплатив всем за нанесенные ему и его матери обиды, войдет в историю как Радовид Пятый Свирепый.

Толпа выкрикивала приветствия. Под копыта кондотьерских лошадей сыпались цветы.

– Джулия…

– Слушаю, «Адью».

– Выходи за меня. Стань моей женой.

Сладкая Ветреница долго не отвечала, приходя в себя от изумления. Толпа орала. Иерарх Новиграда, вспотевший, хватающий ртом воздух наподобие огромного жирного сома, благословлял с трибуны горожан, парад, город и мир.

– Но ведь ты женат, Адам Пангратт.

– Я ушел от нее. Развожусь.

Джулия Абатемарко не отвечала. Отвернулась. Удивленная. Опешившая. И очень счастливая. Неведомо почему.

Толпа вопила и кидала цветы. Над крышами домов с хрустом и дымом взрывались фейерверки.

Колокола Новиграда заходились стоном.

«Женщина, – подумала Нэннеке. – Когда я посылала ее на войну, она была девочкой. Вернулась женщиной. Уверенной в себе. Ощущающей свою значимость. Спокойной. Сдержанной. Женственной.

Она выиграла эту войну. Не дала войне уничтожить себя».

– Дебора, – продолжала перечислять Эурнэйд тихо, но уверенно, – умерла от тифа в лагере под Майеной. Мирру убили эльфы-скоя’таэли во время нападения на лазарет под Армерией… Катье…

– Говори, дитя мое… – мягко подбодрила Нэннеке.

– Катье, – откашлялась Эурнэйд, – познакомилась в госпитале с раненым нильфгаардцем. После заключения мира, когда обменивались военнопленными, она пошла с ним в Нильфгаард.

– Я всегда утверждала, – вздохнула полная жрица, – что для любви нет ни границ, ни кордонов. А что с Иолей Второй?

– Жива, – поспешила заверить Эурнэйд. – Она в Мариборе.

– Почему не возвращается?

– Она не возвратится в храм, матушка, – тихо сказала адептка, наклонив голову. – Она работает в больнице господина Мило Вандербека, хирурга-низушка. Сказала, что хочет лечить. Что всю себя посвятит этому. Прости ее, матушка Нэннеке.

– Простить? – покачала головой первосвященница. – Я горжусь ею.

– Ты запоздал, – прошипела Филиппа Эйльхарт. – Ты опоздал на торжество с участием королей. Какого черта, Сигизмунд! Твое пренебрежение к протоколам достаточно известно. У тебя не было нужды так нахально проявлять его. Тем более сегодня, в такой день…

– У меня были причины. – Дийкстра ответил поклоном на взгляд королевы Гедвиги и осуждающее движение бровей иерарха Новиграда. Поймал взглядом кривую гримасу на физиономии жреца Виллимера и усмешку на лице короля Фольтеста, достойном того, чтобы его профиль чеканили на монетах.

– Мне необходимо поговорить с тобой, Филь.

Филиппа подняла брови.

– Небось с глазу на глаз?

– Хорошо б. – Дийкстра едва заметно улыбнулся. – Впрочем, если пожелаешь, я соглашусь на несколько дополнительных пар глаз. Скажем, прекрасных глаз дам из Монтекальво.

– Тише, – прошипела чародейка улыбающимися губами.

– Когда можно получить аудиенцию?

– Я подумаю и дам знать. А сейчас оставь меня в покое. Здесь крупное торжество. Здесь великий праздник. Напомню, если ты сам этого не заметил.

– Великий праздник?

– Мы стоим на пороге новой эпохи, Дийкстра.

Шпион пожал плечами.

Толпа выкрикивала приветствия. В небо взметались ракеты, рассыпались огни фейерверков. Колокола Новиграда били, вещая о триумфе, о славе. Но звучали они как-то на удивление грустно.

– Подержи-ка вожжи, Ярре, – сказала Люсьена. – Проголодалась я, перекушу малость. Давай обмотаю тебе ремень на руке, я знаю, тебе одной неудобно.

Ярре чувствовал, как щеки ему заливает румянец стыда и унижения. Он еще не привык. Ему все казалось, будто всему миру нечего больше делать, как только пялиться на его культю, на подвернутый и зашитый рукав. Что весь мир думает только об одном: заметить увечье, а потом лицемерно сочувствовать и неискренне сожалеть, а в глубине души брезговать им и считать, что он некрасиво нарушает красивый порядок своим убогим, наглым существованием. Что вообще смеет существовать.

Люсьена – нельзя было не признать – явно отличалась в этом от всего остального мира. Она не прикидывалась, будто ничего не замечает, в ее глазах не было признаков унизительного сочувствия и еще более унизительной жалости. Ярре готов был признать, что светловолосая возница относится к нему совершенно естественно и вполне нормально. Но отгонял от себя эту мысль. Не принимал ее.

Потому что никак не мог привыкнуть воспринимать самого себя нормально.

Везущая инвалидов телега скрипела и тарахтела. После краткого периода дождей наступила жара, пробитые военными обозами выбоины на дорогах высохли и застыли гребнями и горбами фантастических форм, и телеге, которую тянула четверка лошадей, все время приходилось переваливаться через эти выбоины и колдобины. На самых больших выбоинах телега подскакивала, трещала, раскачивалась не хуже корабля во время шторма. Тогда искалеченные – в основном безногие – солдаты ругались столь же артистично, сколь и жутко. А Люсьена – чтобы не свалиться – прижималась к Ярре и обнимала его, щедро одаривая своим волшебным теплом, удивительной мягкостью и возбуждающей смесью аромата лошадей, ремней, сена, овса и молодого, ядреного девичьего пота.

Телега соскочила в очередной ухаб. Ярре уже выбрал слабину закрученных вокруг локтя вожжей. Люсьена, откусывая попеременно хлеб и колбасу, притулилась у его бока.

– Ну-ну, – заметила она его латунный медальон и бессовестно воспользовалась тем, что одна рука у него была занята вожжами. – И тебя тоже провели? Амулет-незабудка? Ох и пройдоха же тот, кто эти финтифлюшки выдумал. Большой был на них спрос во время войны, больше, чем на водку, пожалуй. И какое же там внутри имя девчачье, а ну, глянем…

– Люсьена. – Ярре залился пурпуром, чувствуя, что еще секунда – и кровь хлынет у него из щек. – Я должен тебя попросить… чтобы ты… не открывала… Прости, но это очень личное. Я не хочу тебя обижать, но…

Телега подпрыгнула, Люсьена прижалась, а Ярре замолк.

– Ци… рил… ла, – прочитала возница с трудом, но все равно удивила Ярре, который никак не ожидал от деревенской девушки столь выдающихся способностей. – Она о тебе не забудет. – Люсьена защелкнула медальон, отпустила цепочку, глянула на юношу. – Цирилла, стало быть. Если действительно любила. Чепуха все эти чары и амулеты. Ерунда и глупистика. Если действительно любила, то не забыла, была верной. И ждет.

– Этого? – Ярре поднял культю.

Девушка слегка прищурила глаза, голубые как васильки.

– Если по-настоящему любила… – твердо повторила она, – то ждет, а все остальное – чепуховина чепуховая. Я-то знаю.

– Такой уж у тебя солидный в этом деле опыт? Так сказать, много ль ты экспериментировала?

– Не твое дело, – теперь настал черед Люсьены слегка зарумяниться, – с кем и что у меня было. И не думай, будто я из тех, которым только мигни, и они уже готовы какие-то там сперементации на сеновале вытворять. Но что знаю – то знаю. Ежели парня любишь, то всего разом, а не по частям. И не имеет значения, если даже какой-никакой части недостает.

Телега подпрыгнула.

– Ты здорово упрощаешь, – проговорил сквозь стиснутые зубы Ярре, жадно вдыхая аромат девушки. – Здорово упрощаешь и сильно идеализируешь, Люсьена. Не хочешь замечать одной мелочи. Пойми, для того, чтобы мужчина мог достойно содержать жену и семью, он должен быть, я так скажу, в полном комплекте! Калека на это не способен.

– Но-но-но! – резко перебила она. – Нечего сопли распускать. Голову тебе Черные не оторвали, а ведь ты головастый, головой работаешь. Ну чего уставился? Я – деревенская, но глаза-то у меня есть, да и уши тоже. Вполне хорошие, чтобы заметить такую мелочишку, как способ говорения истинно господских и ученых. А к тому ж…

Она наклонила голову, кашлянула.

Ярре тоже кашлянул. Телега подскочила.

– А к тому ж, – закончила девушка, – слышала я, что другие говорили. Что ты, мол, писарь. И жрец из храма. Сам, значит, видишь, что рука-то… Тьфу, плюнуть и растереть.

Телега какое-то время не подпрыгивала, но Ярре и Люсьена, казалось, вовсе этого не замечали. И им это вовсе не мешало.

– Надо ж, – сказала она после долгого молчания. – Везет мне на ученых. Был один такой… Когда-то… Подъезжал… Ученый был и в академиях учился. По имени одному можно было усечь.

– И как же его звали?

– А Семестром…

– Эй, девка! – закричал у них за спиной ефрейтор Деркач, здоровенный и угрюмый, покалеченный во время боев за Майену. – А-ну, стрельни-тко коняг бичом над задницами, ползет твоя фура словно сопля по стене!

– Будто черепаха, – добавил другой калека, почесывая выглядывающую из-под отвернутой штанины культю, на которой поблескивали пятна затянувшихся рубцов. – Осточертела уже энта пустошь! По корчме затосковал, потому как, взаправду говоря, пива хоцца. Нельзя ль порезвее ехать-то?

– Можно. – Люсьена обернулась на козлах. – Но только ежели на колдобине ось иль ступица полетят, то неделю, а то и две не пиво, а воду дождевую да сок березовый лакать будете, подводы ожидаючи. Сами не уйдете, а я вас на закорки не возьму.

– А жаль, – осклабился Деркач. – Потому как мне по ночам снится, что ты меня на себя громоздишь. Со спины, то бишь с заду. Я так шибко люблю. С заду-то! А ты, девка?

– Ах ты, голяк хромой! – взвизгнула Люсьена. – Хрен вонючий! Ты…

Она осеклась, видя, как лица сидящих на телеге инвалидов неожиданно покрываются мертвенной бледностью.

– Матка, – заплакал кто-то. – А так недалече было до дому…

– Пропали мы, – сказал Деркач тихо и совсем без эмоций. Просто отмечая факт.

«А говорили, – пронеслось у Ярре в голове, – что “белок” больше нет. Что уже всех перебили. Что уже, как они выразились, “эльфий вопрос решен”».

Конников было шестеро. Но при внимательном взгляде стало ясно: шесть было лошадей, а конников – восемь. Две лошади несли по паре всадников. Все ступали как-то жестко, неровно, низко опустив головы. Выглядели скверно.

Люсьена громко выдохнула.

Эльфы приблизились. Выглядели они еще хуже, чем их лошади.

Ничего не осталось от их заносчивости, от их отработанной веками высокомерности, харизматической инности. Одежда, обычно элегантная и красивая даже у партизан из команд «белок», была грязной, рваной, покрытой пятнами. Волосы, краса и гордость эльфов, растрепаны, свалялись от липкой грязи и запекшейся крови. Большие глаза, обычно надменно лишенные какого-либо выражения, стали безднами паники и отчаяния.

Ничего не осталось от их инности. Смерть, ужас, голод и мытарства привели к тому, что они стали обыкновенными. Слишком обыкновенными.

Перестали вызывать страх.

Несколько мгновений Ярре надеялся, что эльфы проедут мимо, просто пересекут тракт и исчезнут в лесу по другую сторону, не удостоив телегу и ее пассажиров даже взглядом. И останется от них только этот совершенно не эльфий, противный, отвратительный запах, запах, который Ярре знал слишком даже хорошо по лазаретам, – запах мучений, мочи, грязи и гниющих ран.

Они миновали их не глядя.

Не все.

Эльфка с темными, длинными, слипшимися от засохшей крови волосами задержала лошадь у самой телеги. Она сидела в седле неуклюже перекосившись, оберегая руку, висящую на пропитавшейся кровью перевязи, вокруг которой кружили и звенели мухи.

– Toruviel, – сказал, повернувшись, один из эльфов. – En’ca digne, luned.

Люсьена моментально сообразила, поняла, в чем дело. Поняла, на что эльфка смотрит. Крестьянка, она с детских лет свыклась с притаившимся за углом халупы синим и опухшим призраком голода. Поэтому отреагировала инстинктивно и безошибочно. Протянула эльфке хлеб.

– En’ca digne, Toruviel, – повторил эльф. Лишь у него на правом рукаве запыленной куртки серебрились молнии бригады «Врихедд».

Инвалиды на телеге, до той минуты окаменевшие и застывшие от ужаса, вздрогнули, словно возвращенные к жизни магическим заклинанием. В их протянутых эльфам руках как по мановению волшебной палочки появились краюхи хлеба, кусочки круглого сыра, солонины и колбасы.

А эльфы, впервые за тысячи лет, протянули руки людям.

А Люсьена и Ярре были первыми людьми, видевшими, как эльфка плачет. Как давится рыданиями, даже не пытаясь вытирать текущие по грязному лицу слезы. Тем самым полностью отрицая утверждение, будто у эльфов вообще нет слезных желез.

– En’ca digne, – ломким голосом повторил эльф с молниями на рукаве.

А потом протянул руку и взял хлеб у Деркача.

– Благодаря тебе, – сказал он хрипло, с трудом приспосабливая язык и губы к чужому языку. – Благодаря тебе, человек.

Спустя немного, увидев, что все уже кончилось, Люсьена чмокнула лошадям, щелкнула вожжами. Телега заскрипела и затарахтела. Все молчали.

Было уже здорово к вечеру, когда тракт заполнился вооруженными конниками. Командовала ими женщина с совершенно седыми, коротко остриженными волосами и злым, суровым лицом, обезображенным шрамами, один из которых пересекал щеку от виска до краешка рта, а другой подковкой охватывал глазную впадину. У женщины не было значительной части правой ушной раковины, а ее левая рука пониже локтя оканчивалась кожаным цилиндром с латунным крючком, за который были зацеплены поводья.

Женщина, осматривая их злым, полным застывшей мстительности взглядом, спросила об эльфах. О скоя’таэлях. О террористах. О беглецах, недобитках команды, рассеянной два дня тому назад.

Ярре, Люсьена и инвалиды, избегая взглядов беловолосой и одноглазой женщины, неразборчиво отвечали, что-де нет, никого не встречали и никого не видели.

«Врете, – думала Белая Райла, та, которая некогда была Черной Райлой. – Врете, знаю. Из жалости врете.

Но это все равно ничего не значит и не меняет.

Ибо я – Белая Райла – жалости не знаю».

– Уррррааа! Да здравствуют краснолюды! Ура, Барклай Эльс!

– Да здравссствуууют!

Новиградская брусчатка гудела под коваными сапожищами служак из Добровольческой Рати. Краснолюды шагали типичным для них строем, пятерками, штандарт с молотами реял над колонной.

– Да здравствует Махакам! Виват, краснолюды!

– Хвала им! Слава!

Неожиданно кто-то из толпы рассмеялся. Несколько человек поддержали. А через минуту хохот охватил уже всех.

– Какой афронт… – выдохнул иерарх Хеммельфарт. – Какой скандал… Это непростительно…

– Паршивые нелюди! – рыкнул жрец Виллимер.

– Прикиньтесь, будто не замечаете, – спокойно посоветовал Фольтест.

– Нечего было экономить на продовольствии, – кисло сказала Мэва, – и отказывать в снабжении.

Краснолюдские офицеры были серьезны и выдержанны, перед трибуной выпрямились и отдали честь, а вот фельдфебели и солдаты Добровольческой Рати показали свое отношение к сокращению ассигнований на Рать, осуществленному королями и иерархом. Одни, проходя мимо трибуны, демонстрировали королям согнутые в локте руки, другие изображали второй из своих любимых жестов: кулак с торчащим вверх средним пальцем. Этот жест в академических кругах назывался digitus infamis

[80]

. Плебс называл его еще обиднее.

Появившиеся на лицах королей и иерарха пятна доказывали, что оба эти названия им известны.

– Не надо было скупиться. Это их оскорбило, – повторила Мэва. – Краснолюды – гордый народец.

* * *

Ревун на Эльскердеге завыл, вой перешел в жуткое пение. Однако сидевшие у костра не повернули голов.

Первым после долгого молчания заговорил Бореас Мун:

– Мир изменился. Справедливость восторжествовала.

– Ну, насчет справедливости, конечно, перебор, – слабо усмехнулся пилигрим. – Однако я, пожалуй, соглашусь с тем, что мир как бы приспособился к основному закону физики.

– Интересно, – протянул эльф, – не об одном ли и том же законе мы думаем?

– Любое действие, – сказал пилигрим, – вызывает противодействие.

Эльф прыснул, но это был вполне доброжелательный звук.

– Одно очко – в твою пользу, человек.

– Стефан Скеллен, сын Бертрама Скеллена, бывший имперский коронер, встань. Высокий Трибунал вечной по милости Великого Солнца Империи признал тебя виновным в преступлениях и деяниях незаконных, а именно: государственной измене и участии в заговоре, имеющем целью предательское покушение на установленный порядок, а также особу его императорского величества лично. Вина твоя, Стефан Скеллен, подтверждена и доказана. Трибунал не усматривает смягчающих обстоятельств. Его наивеличайшее императорское величество не соизволил воспользоваться правом помилования.

Стефан Скеллен, сын Бертрама Скеллена, из зала заседаний ты будешь перевезен в Цитадель, откуда по истечении соответствующего времени будешь выпровожден. Однако поскольку ты есть не что иное, как предатель, ты недостоин ступать по земле Империи, а посему будешь уложен на деревянные волоки и на волоках оных лошадьми приволочен на площадь Тысячелетия. А поскольку как предатель ты воздухом Империи дышать недостоин, постольку будешь ты на площади Тысячелетия рукою палача повешен за шею на шибенице между небом и землею. И будешь там висеть до тех пор, пока не умрешь. Тело твое будет сожжено, а пепел развеян на четырех ветрах.

Стефан Скеллен, сын Бертрама, предатель. Я, председатель Верховного Трибунала Империи, осуждаю тебя, в последний раз произношу твое имя. С сей минуты да будет оно предано забвению.

– Получилось! Получилось! – крикнул, влетая в деканат, профессор Оппенхойзер. – Успех, господа! Наконец-то! Наконец! И все-таки оно вертится! И все-таки оно действует! Действует! Оно действует!

– Серьезно? – спросил нагловато и довольно скептически Жан Ла Вуазье, профессор химии, прозванный студентами Углеодородом

[81]

. – Этого быть не может. Интересно, а что именно действует?

– Вечный двигатель!

– Perpetuum mobile? – заинтересовался Эдмунд Бамблер, престарелый преподаватель зоологии. – Действительно? А вы не преувеличиваете, коллега?

– Нисколько! – воскликнул Оппенхойзер и подпрыгнул козликом. – Ни капельки! Действует! Двигатель… э… движется! Я его запустил, и он работает! Работает беспрерывно! Безостановочно! Постоянно! На веки веков! Это невозможно рассказать, коллеги, это нужно увидеть! Идемте в мою лабораторию! Живее!

– Я завтракаю, – запротестовал Углеодород, но его протест утонул в шуме и всеобщей спешке. Профессора, магистры и бакалавры поспешно накидывали на тоги плащи и делии, бежали к выходу, ведомые продолжающим выкрикивать и жестикулировать Оппенхойзером. Углеодород показал им вслед digitus infamis и вернулся к своей булке с паштетом.

Группа ученых, по дороге разрастающаяся за счет все новых и новых желающих узреть плоды тридцатилетних усилий Оппенхойзера, быстро преодолела расстояние, отделяющее деканат от лаборатории известного физика. Они уже вот-вот должны были открыть дверь, когда земля внезапно содрогнулась. Внезапно и ощутимо. Более того – весьма ощутимо. И еще более того – очень даже ощутимо.

Это был сейсмический толчок, один из серии толчков, вызванных разрушением замка Стигга, укрытия Вильгефорца. Разрушения, осуществленного чародейками. Сейсмическая волна дошла от далекого Эббинга даже сюда, в Оксенфурт.

Со звоном вылетело несколько стеклышек из витража на фронтоне Кафедры Изящных Искусств. С исчерканного неприличными словами цоколя свалился бюст Никодемуса де Боота, первого ректора академии. Со стола в деканате свалилась кружка с травяным настоем, которым Углеодород запивал булку с паштетом. Свалился с паркового платана студент первого курса физического факультета Альберт Цвейштейн, забравшийся на дерево, чтобы покрасоваться перед студентками-медичками.

А perpetuum mobile профессора Оппенхойзера, его легендарный вечный двигатель, крутанулся еще раз-другой и остановился. На веки веков.

И уже никогда больше его никому запустить не удавалось.

– Да здравствуют краснолюды!

«Ну – орава, ну – шайка, – думал иерарх Хеммельфарт, дрожащей рукой благословляя марширующих бородатых коротышек. – Кого здесь приветствуют? Продажных наемников, непристойных краснолюдов! Что же это за странный набор? Кто, в конце концов, выиграл войну, они или мы? О боги, необходимо обратить на это внимание королей. Когда историки и писатели возьмутся за работу, надо будет подвергнуть их потуги цензуре. Наемники, ведьмаки, алчные разбойники, нелюди и всякие другие подозрительные элементы должны исчезнуть со страниц истории человечества. Их необходимо вычеркнуть, вымарать, стереть. Ни слова о них. Ни слова.

И ни слова о нем, – подумал иерарх, сжимая губы и глядя на Дийкстру, наблюдающего за парадом с явно утомленной миной. – Надо будет, – подумал иерарх, – дать королям совет относительно этого Дийкстры. Его существование – позор для порядочных людей.

Безбожник и прохвост. И пусть он исчезнет бесследно. И будет забыт».

«Не бывать этому, пурпурный лицемерный боров, – думала Филиппа Эйльхарт, запросто читая мысли иерарха. – Ты мечтаешь о том, чтобы управлять, диктовать и влиять? О том, чтобы решать? Не бывать этому. Решать ты можешь исключительно вопросы собственных геморроидных шишек, да и тут, в твоей собственной заднице, твои решения мало что будут значить.

А Дийкстра останется. Пока будет мне нужен».

«Когда-нибудь ты ошибешься, – думал жрец Виллимер, глядя на блестящие карминовые губы Филиппы. – Когда-нибудь какая-нибудь из вас совершит ошибку. Вас погубит зазнайство, наглость и нахальство. Заговоры, которые вы плетете. Аморальность. Мерзопакостность и извращенность, которым вы предаетесь, которые составляют вашу жизнь. Все выйдет на явь, развеется смрад грехов ваших, когда вы совершите ошибку. Такая минута должна неминуемо наступить.

Даже если вы ошибки не совершите, отыщется способ обвинить вас. Постигнет человечество какое-нибудь несчастье, случится какое-нибудь поражение, придет какая-нибудь напасть: зараза либо эпидемия… И вот тогда-то вину свалят на вас. Вас обвинят в том, что вы не сумели несчастье предотвратить, не сумели ликвидировать его последствий.

И во всем виновны будете вы.

И тогда распалят костры».

Дряхлый полосатый кот, из-за масти прозванный людьми Рыжиком, умирал. Умирал чудовищно. Дергался, напрягался, царапал землю, его рвало кровью и слизью, сотрясали конвульсии. К тому же у него был кровавый понос. Он мяукал, хотя это было ниже его достоинства. Мяукал жалостно, тихо. Быстро слабел.

Рыжик знал, почему умирает. По крайней мере догадывался, что его убило.

Несколько дней назад в цинтрийский порт заглянул странный корабль, старый и очень грязный парусник, вконец запущенная рухлядь, почти разваливающийся остов. «Катриона» – гласила едва проглядывающая надпись на носу парусника. Надписи этой Рыжик – естественно – прочитать не умел. Из странного плашкоута, воспользовавшись швартовкой, выползла на набережную крыса. Только одна. Вылинявшая, запаршивевшая, еле двигающаяся. У нее не было одного уха.

Рыжик загрыз крысу. Он был голоден, но инстинкт не позволил ему сожрать эту мерзость. Однако несколько блох, больших блестящих блох, которыми кишмя кишела шерсть грызуна, успели перебраться на Рыжика и угнездиться в его шубке.

– Что с ним?

– Не иначе – кто-то отравил. Или сглазил.

– Тьфу, какая мерзость! Ну и воняет, сволочь! Убери его с лестницы, женщина!

Рыжик напрягся и беззвучно раскрыл рот.

Он уже не чувствовал ни пинков, ни ударов метлы, которыми хозяйка благодарила его за то, что он одиннадцать лет ловил мышей. Выброшенный со двора, он умирал в пенящейся мылом и мочой канаве. Умирал, желая этим неблагодарным людям заболеть тоже. И страдать так, как страдает он.

Его пожеланию предстояло вскоре исполниться. Причем в гигантских масштабах. Воистину гигантских масштабах.

Женщина, выбросившая Рыжика со двора, остановилась, задрала юбку и почесала ногу под коленом. Зудело.

Ее укусила блоха.

Звезды над Эльскердегом светились ярко. Мерцали. Искры костра блекли на их фоне.

– Ни цинтрийский мир, – сказал эльф, – ни тем более проведенный с большой помпой новиградский парад нельзя считать отметинами и верстовыми камнями. Что за понятия такие? Политическая власть не может творить истории с помощью актов или декретов. Не может она и давать истории оценку, выставлять баллы или раскладывать по полочкам, хотя в гордыне своей ни одна власть таковой истины не признает и не приемлет. Одним из ярчайших проявлений вашего человеческого зазнайства является так называемая историография, попытки судить и выносить приговоры, как вы говорите, «делам минувших дней». Для вас, людей, это типично и проистекает из того факта, что природа наделила вас эфемерной, муравьиной, мотыльковой, смешной жизнью однодневок, не дотягивающей и до сотни лет. Вы же к своему существованию насекомых пытаетесь подстраивать весь мир. А меж тем история – процесс непрерывный и бесконечный. Невозможно поделить историю на кусочки – отсюда и досада – от даты до даты. Историю нельзя декретировать и тем более изменить королевскими указами. Даже выиграв войну.

– Я философствовать не стану, – сказал пилигрим. – Как было сказано, я человек простой, прямой и некрасноречивый. Однако осмелюсь заметить вот что: во-первых, короткая как у насекомых жизнь защищает нас, людей, от декадентства, склоняет к тому, чтобы, ценя жизнь, жить интенсивно и творчески, использовать каждую минуту жизни и радоваться ей. А когда потребуется, без сожаления отдать ее за нужное дело. Я говорю и мыслю как человек, но ведь точно так же мыслили долгожители эльфы, когда шли биться и умирать в командах скоя’таэлей. Если я не прав, пусть меня поправят.

Пилигрим выждал соответствующее время, но никто его не поправил.

– Во-вторых, – продолжал он, – мне кажется, политическая власть, хоть она и не способна изменить историю, может своими действиями создать вовсе не плохие иллюзии и видимости такой способности. Для этого у власти имеются методы и инструменты.

– О да, – ответил эльф, отворачиваясь. – Здесь вы попали в самую суть, господин пилигрим. У власти есть методы и инструменты. Такие, с которыми невозможно дискутировать.

Галера ударила бортом по обросшей водорослями и ракушками свае. Бросили сходни. Загремели крики, проклятия, команды.

Кричали чайки, подхватывающие отбросы, что покрывали зеленую грязную воду порта. Побережье кишело людьми. В основном в военной форме.

– Конец рейса, господа эльфы, – сказал нильфгаардский командир конвоя. – Мы в Диллингене. Выбирайтесь! Вас тут ждут!

Их действительно ждали.

Ни один из эльфов – и уж конечно, не Фаоильтиарна, – ни на секунду не поверил заверениям о справедливых судах и амнистиях. У скоя’таэлей и офицеров бригады «Врихедд» не было никаких иллюзий относительно ожидающей их за Яругой судьбы. В большинстве своем они уже смирились с нею, воспринимали стоически, даже безразлично. Вероятно, думали, что ничто уже их не удивит.

Они ошибались.

Их вытолкали с галеры, звенящих и бряцающих кандалами, погнали на мол, потом на набережную, где стояли ряды вооруженных солдат. Были там и гражданские. Из тех, чьи острые глазки быстро моргали, бегая от лица к лицу, от фигуры к фигуре.

«Селекционеры», – подумал Фаоильтиарна. И не ошибся.

На то, что его изуродованное лицо прозевают, он, конечно, рассчитывать не мог. И не рассчитывал.

– Господин Исенгрим Фаоильтиарна? Железный Волк? Какая приятная неожиданность! Извольте, извольте!

Солдаты вытащили его из строя кандальников.

– Va faill! – крикнул ему Коиннеах Де Рео, которого тоже узнали и вытащили другие военные, носившие ринграфы с реданским орлом. – Se’ved, se caerme dea!

– Встретитесь, – прошипел штатский, отделивший Фаоильтиарну, – но, я думаю, в аду. Его там уже ждут, в Дракенборге. А ну, постойте-ка! Да случаем это уж не господин ли Риордаин? Взять его!

Всего из колонны вытащили троих. Только троих. Фаоильтиарна понял, и внезапно (он даже удивился) его охватил страх.

– Va faill! – крикнул друзьям вытянутый из ряда Ангус Бри-Кри, звеня кандалами. – Va faill, fraeren!

Солдат грубо толкнул его.

Далеко их не увели. Только до одного из сараев вблизи пристани. Рядом с гаванью, над которой покачивался лес мачт.

Штатский подал знак. Фаоильтиарну толкнули к столбу, к балке, на которую закинули веревку. К веревке начали привязывать железный крюк. Риордаина и Ангуса усадили на два стоящих на глинобитной площадке табурета.

– Господин Риордаин, господин Бри-Кри, – холодно проговорил штатский. – На вас распространяется указ об амнистии. Суд решил проявить милосердие. Справедливость, однако, должна восторжествовать, – добавил он, не дождавшись реакции. – А за то, чтобы так произошло, заплатили семьи тех, кого вы убили, господа. Приговор вынесен.

Риордаин и Ангус не успели даже крикнуть. Сзади им на шеи накинули петли, их стянули, повалили вместе с табуретами, потащили по утрамбованной земле. Когда скованными руками они тщетно попытались сорвать врезающиеся в тело веревки, исполнители уперлись им коленями в грудь. Сверкнули и опустились ножи, брызнула кровь. Теперь даже петли не в состоянии были заглушить криков, визга, от которого волосы вставали дыбом.

Это продолжалось долго. Как всегда.

– В приговоре, вынесенном вам, господин Фаоильтиарна, – сказал штатский, медленно поворачивая голову, – имеется дополнительная клаузула. Нечто особенное…

Фаоильтиарна не собирался ожидать «чего-то особенного». Замок оков, над которым эльф трудился уже два дня и две ночи, упал с его кистей как по мановению волшебной палочки. Страшный удар тяжелой цепи повалил двух стерегущих его солдат. Фаоильтиарна в прыжке ударил третьего ногой в лицо, хлестнул кандалами штатского, прыгнул прямо в затянутое тенетами оконце сарая, вылетел из него вместе с рамой и коробкой, оставив на гвоздях кровь и обрывки одежды. С грохотом повалился на доски мола. Перевернулся, перекатился и плюхнулся в воду между рыбацкими лодками и баркасами. Все еще прикованная к правой кисти тяжелая цепь тянула на дно. Фаоильтиарна боролся. Изо всех сил боролся за жизнь, которая, как он считал еще совсем недавно, не имела для него никакой ценности.

– Хватай! – орали выскакивающие из сарая солдаты. – Хватай! Убей!

– Там! – кричали другие, подбегая по молу. – Там, вот там он нырнул!

– По лодкам!

– Стреляйте! – зарычал штатский, обеими руками пытаясь сдержать кровь, текущую из глазницы. – Убейте его!

Щелкнули тетивы арбалетов. Чайки с криком взмыли в воздух. Грязно-зеленая вода между баркасами закипела от болтов.

– Виват! – Шествие продолжалось, толпа жителей Новиграда уже хрипела и проявляла признаки усталости. – Да здравствуют!

– Урррааа!

– Слава королям! Слава!

Филиппа Эйльхарт оглянулась, удостоверилась, что никто их не слушает, наклонилась к Дийкстре:

– О чем ты хотел поговорить?

Шпион тоже осмотрелся.

– О покушении на короля Визимира в июле прошлого года.

– И что?

– Полуэльф, совершивший это убийство, – Дийкстра еще больше понизил голос, – вовсе не был сумасшедшим, Филь. И действовал не в одиночку.

– Да что ты говоришь?

– Тише, – усмехнулся Дийкстра. – Тише, Филь.

– Не называй меня Филь. У тебя есть доказательства? Какие? Откуда?

– Ты удивишься, Филь, если я скажу откуда. Когда можно ждать аудиенции, милостивая государыня?

Глаза Филиппы Эйльхарт были словно два бездонных черных озера.

– Вскоре, Дийкстра.

Били колокола. Толпа хрипло орала. Армия маршировала. Лепестки цветов словно снег покрывали новиградскую брусчатку.

– Все пишешь?

Ори Ройвен вздрогнул и посадил кляксу. Он служил Дийкстре девятнадцать лет, но так и не привык к беззвучным движениям шефа, к его появлениям неведомо откуда и каким образом.

– Добрый вечер, кхе-кхе, ваше превос…

«Люди-тени, – прочитал Дийкстра титульный лист рукописи, который бесцеремонно поднял с пола. – История секретных королевских служб, Орибастусом Джианфранко Паоло Ройвеном, магистром, написанная…» Ох, Ори, Ори. Старый мужик, а такие глупости…

– Кхе-кхе…

– Я пришел попрощаться, Ори.

Ройвен удивленно взглянул на него.

– Видишь ли, верный друг, – продолжал шпион, не дожидаясь, пока секретарь прокашляет что-нибудь путное, – я тоже стар, и получается, что тоже глуп. Вякнул одно слово одной особе. Только одной и только одно… И оказалось, что это на одно слово и на одну особу больше, чем требовалось. Послушай как следует, Ори. Ты их слышишь?

Ори Ройвен, широко раскрыв удивленные глаза, отрицательно помотал головой. Дийкстра минуту молчал.

– Не слышишь, значит. А я слышу. Во всех коридорах. Крысы бегают по третогорскому граду, Ори. Идут сюда. Приближаются на мягких крысиных лапках.

Они возникли из тени, из тьмы. Черные, в масках, проворные, как крысы. Стражники и охранники из вестибюля свалились, не застонав, под быстрыми ударами стилетов с узкими гранеными клинками. Кровь текла по полам третогорского замка, разливалась по паркету, пачкала его, впитывалась в дорогие венгербергские ковры.

Они шли по всем коридорам, оставляя за собой трупы.

– Он там, – указав на дверь, сказал один. Черный шарф, закрывающий лицо до глаз, приглушал голос. – Туда он вошел! Через канцелярию, в которой работает Ройвен, вечно кашляющий хрыч.

– Оттуда нет выхода. – Глаза другого, командира, горели в прорезях черной бархатной маски. – Из комнаты за канцелярией другого выхода нет! Там нет даже окон.

– Остальные коридоры под охраной. Все двери и окна. Он от нас не уйдет. Он в ловушке.

– Вперед!

Двери поддались под ударами ног. Сверкнули стилеты.

– Смерть! Смерть кровавому палачу!

– Кхе-кхе? – Ори Ройвен поднял над бумагами голову с близорукими слезящимися глазами. – Слушаю вас. Чем могу, кхе-кхе, быть полезен?

Убийцы с ходу разбили дверь в личные апартаменты Дийкстры, пробежали по комнатам, словно крысы обнюхивая закоулки. Со стен полетели гобелены, картины и панно, кинжалы рассекали шторы и обивку.

– Его нет! – крикнул один, влетая в канцелярию. – Нет его!

– Где? – крикнул вожак, наклоняясь над Ори и сверля его взглядом сквозь прорези в черной маске. – Где этот кровавый пес?

– Нету его, – спокойно ответил Ори Ройвен. – Сами же видите.

– Где он? Говори! Где Дийкстра?!

– Разве, – кашлянул Ори, – сторож я, кхе-кхе, брату своему?

– Подохнешь, старик!

– Я человек старый, больной и страшно уставший. Кхе-кхе. Я не боюсь ни вас, ни ваших ножей.

Убийцы выбежали из комнаты. Исчезли так же быстро, как и появились.

Ори Ройвена не убили. Они были заказными убийцами. А в полученных ими приказах об Ори Ройвене не было ни слова.

Орибастус Джианфранко Паоло Ройвен, магистр права, провел шесть лет в различных тюрьмах, его непрерывно допрашивали сменяющиеся следователи, выпытывали о самых различных, зачастую вроде бы бессмысленных вещах и делах.

Через шесть лет освободили. К тому времени он уже был совершенной развалиной. Цинга лишила его зубов, анемия – волос, глаукома – зрения, астма – дыхания. Пальцы обеих рук ему сломали на допросах.

На воле он прожил неполный год. Умер в храмовом приюте. В нужде. Забытый всеми.

Рукопись книги «Люди-тени, или История секретных королевских служб» пропала без следа.

Небо на востоке посветлело, над взгорьями разлился белый ореол, предвестник зари.

У костра уже долгое время стояла тишина. Пилигрим, эльф и следопыт молча глядели на умирающий огонь.

Тишина стояла и на Эльскердеге. Воющий упырь замолк, наскучившись напрасным воем. Воющему упырю пришлось наконец понять, что трое сидящих у костра мужчин за последнее время видели слишком много ужасов, чтобы обращать внимание на вой какого-то там упыря.

– Если нам предстоит странствовать вместе, – неожиданно сказал Бореас Мун, глядя в рубиновые уголья костра, – то надо кончать с недоверием. Давайте оставим позади все, что было. Мир изменился. Впереди новая жизнь. Что-то кончилось, что-то начинается. Впереди…

Он осекся. Кашлянул. Он не привык к таким речам, боялся показаться смешным. Но его случайные спутники не смеялись. О, Бореас чувствовал прямо-таки исходящую от них доброжелательность.

– Впереди перевал Эльскердег, – закончил он уже более уверенно, – а за перевалом – Зеррикания и Хакланд. Перед нами дальний и опасный путь. Если мы пойдем вместе… Отбросим недоверие. Я – Бореас Мун.

Пилигрим в шляпе с широкими полями встал, выпрямился во весь свой гигантский рост, пожал протянутую ему руку. Эльф встал тоже. Его чудовищно изувеченное лицо странно искривилось.

Пожав руку следопыту, пилигрим и эльф протянули друг другу правые руки.

– Мир изменился, – сказал пилигрим. – Что-то кончилось… Я – Сиги Ройвен.

– Что-то начинается. – Покрытое шрамами лицо эльфа искривило что-то, что по всем признакам было улыбкой. – Я – Вольф Исенгрим.

Их рукопожатия были краткими, крепкими, можно сказать, даже взволнованными. Какое-то мгновение это походило более на рукопожатие перед боем, нежели на жест согласия. Но всего лишь мгновение.

Догорающее полено в костре выстрелило искрами, скрепляя событие радостным фейерверком.

– Сожри меня черти, – Бореас Мун широко улыбнулся, – если это не начало настоящей дружбы.

⇐ Предыдущая 19 20 21 22 23 24 252627 28 Следующая ⇒