Часть вторая 9 страница

А первого января из Москвы, куда я отбыл, убедившись, что в Польше все успокоилось и вероятность бунта практически сошла на нет, было объявлено по армии о жалованной царем награде. Каждый рядовой получал по десять рублев. И далее все шло по нарастающей. Капитану уже выдавалось сто. Полковнику пятьсот. А генералу-воеводе князю Скопину-Шуйскому жаловано было аж десять тысяч. Кроме того, офицерам рекомендовалось из выделенных сумм кого-то из наиболее отличившихся поощрить и самостоятельно… Но также было объявлено, что сии жалованные деньги будут вручены лишь после вывода войска на места постоянной дислокации. Еще более оживлять денежное обращение в Польше и Литве я не собирался…

По весне был аннулирован чрезвычайный военный налог, введенный на время войны. А также развернуты работы по строительству новых мощных крепостей и широкой перестройке старых по новым южным и западным границам страны. Всего было решено перестроить и наново возвести пятнадцать крепостей. Каменец, Журавно, Галич и три новых по Днестру — на юге, Львов, Белз, Брест-Литовский, Гродно и пять новых — на западе. Все восемь новых крепостей планировались в первую очередь как военные городки, в коих и будут в основном стоять гарнизонами защищающие новые границы войска и обучаться пополнение. Там же разместилось и восемь полков крепостной артиллерии, а еще два были розданы по ротам в перестраиваемые старые крепости. Причем я планировал, что в новые крепости будет в основном призываться пополнение из старых земель страны, а новики и охочие люди с новых земель будут отправляться в военные городки в старые губернии. По моему разумению, требовалось как можно быстрее перемешать и, так сказать, привести к общему знаменателю все вновь приобретенные земли, дабы никаких различий напрочь не осталось.

Каждая из новых крепостей бастионного типа должна была с учетом всех затрат и артиллерии обойтись не менее чем в пятьсот тысяч, да и ремонт и перестройка старых также требовали больших затрат, но благодаря проведенной операции деньги на сие были. Так что работы развернулись немедленно.

Кроме того, еще триста тысяч рублей были ассигнованы на перестройку системы государственного управления в трех новых губерниях — Минской, Пинской и Киевской. Коя прошла довольно быстро. И уже на следующий год местная шляхта с некоторым раздражением обнаружила, что их «холопы» обнаглели настолько, что смеют подавать голос в их присутствии…

Я же приступил к двум давно ожидаемым делам — денежной реформе и организации банка…

Еще в самом начале своего пребывания в этом времени я, к своему изумлению, обнаружил, что деньги здесь чеканило отнюдь не только государство, а все кому не лень[42]… ну практически. Я тогда даже плотоядно помечтал, как я бы здесь развернулся… ежели бы не был тем самым государством. К тому же ходило монет в обращении великое множество. Одних серебряных копеек было два вида — московки и новгородки. Кроме того, на территории страны имели хождение немецкие и чешские талеры, голландские левендалеры, ефимки, представлявшие собой те же талеры, но с русской монетной печатью, золотые и серебряные флорины, венецианские цехины, турецкие акче и еще туча всякой иной монеты. А вот русского рубля не было. Ну не чеканили его вообще. Однако, поскольку это работало, причем не так уж чтобы и худо-бедно, я решил сразу ничего не ломать. Но теперь я решил, что пришло время навести порядок в денежном обращении и исправить эту прямо-таки вопиющую несправедливость. Ибо сейчас для сего — самый удачный момент, ведь вследствие операции по ограблению Польши у меня в руках оказался излишек весового серебра и золота где-то миллионов на тридцать, и я совершенно не был способен придумать, каким образом мне потребуется вводить его в обращение в ближайшие пару лет. Так что можно было начать чеканку монеты, не изымая серебро из оборота, а саму реформу провести мягко, допустив на некоторое время параллельное хождение старой и новой валюты, чтобы денежная реформа не стала шоком для моей растущей экономики.

Сама реформа заключалась в следующем. Начал я с того, что облегчил рубль и привел его в соответствие с наиболее распространенной западной монетой — талером. И начал чеканить его в двух металлах — серебре и золоте, равных в пересчете на стоимостный вес чистого металла. В дальнейшем планировалась чеканка золотых пяти- и десятирублевых монет, а также серебряной полтины. Копейка становилась медной, так же как гривенник, алтын и деньга. Причем по весовой стоимости металла планирующиеся к наибольшему распространению медные деньги в реальном стоимостном выражении должны были проигрывать серебру в два с половиной раза. Ну то есть если мерить металл по стоимости на вес, то серебряная полтина должна была равняться ста двадцати пяти медным копейкам… Каковая операция должна была принести в мою казну не менее трех миллионов рублей. Впрочем, кто сказал, что художественное исполнение не имеет цены? Новые монеты должны были стать, по местным меркам, настоящим произведением искусства. Потому что мои монетные чеканы были заказаны лучшим художникам этого времени — Рембрандту, Лорену Клоду, ван Дейку, Пуссену, Рубенсу. Кстати, образцы таковых они резали на камеях из топазов и сапфиров (на что пошли камни с отправленной на переплавку золотой и серебряной утвари). А изготавливать уже непосредственно чеканы должен был Аким из тигельной стали с последующей закалкой и оттяжкой. Так же как и новые станки, способные выдавать до шести тысяч монет в час. Все изложенное давало мне все основания предполагать, что новая монета будет начеканена быстро, не более чем за год, а замена чеканов по мере их износа не будет представлять никаких проблем. И вообще, денежное обращение в стране я окончательно возьму в свои твердые руки. Для чего в Белоозере сейчас строился специальный казенный острог Монетного двора с плавильными печами и монетными станками. А также с двумя рядами стен и специально разработанной мной системой безопасности.

Ну а организация банка должна была, как я надеялся, предоставить мне возможность вообще перевести существенную часть денежного обращения на вексельную схему. Для чего вывезенные из Китая бумагодельные мастера сейчас активно работали над разработкой особенной, с очень сложной рецептурой бумаги, да еще и со специальными невиданно сложными и причудливыми водяными знаками, а тем же художникам по выполнении ими заказа на штампы планировалось заказать граверные штампы для производства многоцветных бумажных векселей на двадцать, пятьдесят, сто, двести и пятьсот рублей. То есть на самом деле это должны были быть уже не векселя, а бумажные деньги, то есть ассигнации, но сего здесь пока еще не знали и пока продолжали именовать их по-привычному. А около сотни дьяков под руководством трех десятков наиболее расположенных к сему бывших выпускников царевой школы, откомандированных из армии, сейчас торчали в Ломбардии и Тоскане, усиленно изучая опыт итальянских банкиров. Там же усиленно трудились и несколько десятков приказчиков, откомандированных «государевой гостевой сотней». Все они должны были провести в Италии год, после чего я собирался организовать нечто вроде научной конференции с участием купцов, земцев и большинства крупных вотчинников для широкого разъяснения того, зачем нужно это самое «Государево-гостевое денежное товариство» и какие выгоды от него можно будет поиметь. После коей вновь разослать эту итальянскую команду еще странам по пяти-шести. В Голландию, к Фуггерам, в Священную Римскую империю, во Францию, Англию и Швецию для ознакомления с состоянием дел в этой области еще и в них… ну если получится. А то после Польской войны на меня в Европе уже стали поглядывать не без настороженности. Русский медведь, которого до сих пор никто не считал европейским игроком, а только лишь ресурсом, коий с той или иной степенью вероятности можно было бы использовать в своей игре, внезапно проснулся. И это многим, да что там стесняться, никому не нравилось. Ну да привыкайте, родные, вам теперь придется с этим жить…

Так что и с банком у меня все более-менее двигалось своим чередом…

К осени я вывел из Польши треть армии, коей сразу же были выданы ранее объявленные наградные деньги, а затем полки сдали на склады вооружение и были распущены на полтора года на «жилое». Дворяне и дети боярские, ранее не имевшие поместий, после Польской войны были испомещены основной массой на южных и заволжских землях, и потому большинство таковых из распущенных полков торопливо отправилось посмотреть, что за землица им досталась. Землица оказалась в основном доброй, вот только большая ее часть лежала «впусте». И потому в старых землях тут же возник ажиотаж, вызванный тем, что получившие содержание и «царевы награды» и потому весьма денежные офицеры и сержанты принялись сманивать крестьян из старых земель. Пришлось вмешаться и законодательно ограничить число крестьянских семей, поряжавшихся (то есть заключивших порядный договор, или порядье) на новые поместья, двумя. Тем не менее новоиспеченным помещикам было выдано дозволение порядить еще и по одной семье из немецких переселенцев, кои довольно плотным потоком текли в Россию через карантинные дворы. Письма первых переселенцев наконец-то сработали… а может, главной причиной явилось начало в Священной Римской империи очередного этапа их уже ставшей привычной мясорубки. За три года Польской войны ко мне притекло почти двести тысяч душ, которых я попытался размазать ровным слоем по северным, центральным, уральским и сибирским губерниям. В южных и приволжских и так уже было довольно немцев. В иных деревнях уже осело по две семьи немцев, что было совсем уж против моих планов. Впрочем, ассимиляция ранее осевших, к моему удивлению, шла очень неплохими темпами. У меня имелись сведения как минимум о двенадцати приходских советах, где старостами являлись перекрестившиеся в православие немцы, завоевавшие уважение своих новых русских односельчан честностью и скрупулезностью подхода к общинным делам. Кроме того, как выяснилось уже заметно позже, кое-кто из наиболее ушлых новоиспеченных помещиков шустро смотались в оккупированные польские земли, в места, с коих их только что вывели, да сманили оттуда еще и некоторое число поляков. Как им это удалось — я не понял, но однако же…

А первого января нового тысяча шестьсот сорокового года состоялся первый в России Новогодний бал….

К этому балу все шло уже давно. Через год после свадьбы я выбил-таки из патриарха Дионисия и синода благословение на проведение «увеселения для мужчин и женщин совместного», в коем участвовало около сотни бояр, окольничих и стольников «со жены и дщери». А также несколько десятков иноземцев семьями или в одиночестве. И не то чтобы я не мог бы провести его сам, ни на кого не оглядываясь, — патриарх и синод от меня приняли бы и не такое, но зачем порождать проблемы там, где они могут быть предупреждены заранее…

На сие мероприятие Машкой были выписаны из Франции шесть музыкантов, кои весь вечер играли «музыки разныя, слуху приятныя». Но танцевали на первом балу только две дюжины пар. Я с моим чудом (шибко неуклюже, ибо тренировался вельми мало и от случая к случаю), восемь ее фрейлин-боярышень, кои успели пожить во Франции, некоторая часть русских из числа тех, кто более-менее долго пожил за границей, и чуть больше полутора дюжин иноземцев. Вся остальная толпень торчала по стенам и пялилась на нас во все глаза.

Следующие несколько месяцев восемь боярышень и десяток иноземцев, показавших класс европейских танцев, а также все шесть музыкантов были просто нарасхват. Трое из иноземцев даже вообще решили было бросить свое ремесло и заделаться исключительно учителями танцев. Уж больно выгодным оказалось занятие. Но Иноземный приказ быстро привел их в чувство, напомнив об условиях контракта, коий они заключили с царем. Мол, три года пройдет — да хоть утанцуйтесь, а покамест — токмо в свободное время. А в рабочее — делать дело да учить учеников… Но они и в свободное весьма постарались. Поэтому на следующем балу число танцующих пар в пике достигло сорока, заставив меня задуматься о подыскании более обширного зала, а то и о постройке нового дворца. А что — оконное стекло уже производилось, причем его объемы все росли и росли, цена зеркал на внешнем рынке неуклонно ползла вниз, а сантехническое оборудование уже заимели почти три сотни домов и палат в Москве и иных городах. С деньгами тоже было все более-менее… Так что из Италии был выписан шибко известный архитектор Бернини, работавший на самого папу, коему была поставлена задача создать проект нового дворца. Но не по итальянским образцам, а по русским и византийским. То есть, конечно, не полностью отрицая итальянское, ведь в настоящий момент итальянская архитектура считалась самой-самой, наиболее передовой и продвинутой, а скорее адаптируя его, дополняя русским и византийским. Ну и учитывая погодные условия, ибо камины в России годились только в качестве интерьерного объекта, но никак не системы отопления. А изготовленные по привычным европейцам стандартам купола — рухнули бы в первую же зиму под весом накопившегося на них снега.

Бернини полгода ездил по старым русским городам — Киеву, Владимиру, Суздалю, Ростову Великому… потом еще на полгода сплавал в Стамбул, где изучал оставшиеся образцы византийской архитектуры — Святую Софию, Палатий и остальное, а затем вернулся ко мне с грандиозным планом перестройки всего Кремля. Он предлагал построить огромный, даже больше все еще строящегося собора Святого Петра в Риме, православный храм в русско-византийском стиле, но украшенный в лучших итальянских канонах, и целый дворцово-административный комплекс. Я схватился за карман. Но затем скрипя зубами велел-таки ему разработать необходимый проект. И прикинуть смету. Он сделал это. Я окаменел… а потом осторожно выдохнул. Бернини уже обошелся мне в двадцать тысяч рублей, его же проект должен был стоить мне около десяти миллионов рублей. Да Версаль в свое время обошелся в полтора раза дешевле! [43] Я не сказал ни да ни нет, и Бернини продолжал вдохновенно работать, собираясь убедить наглядностью и проработанностью проекта.

К тому же он разработал еще и проект перестройки Китай-города и Белого города, правда, скорее эскизный, но все равно воплощение всех его планов даже в расчетах увеличивало мои расходы еще где-то на миллион… ну с размахом был человек, бо-ольшого таланта… Но тут, на мое счастье, на нас полезли шведы, а затем все деньги были перенацелены на военную реформу. Так что Бернини разочарованно убыл в Италию, продав мне напоследок все результаты своей работы за шесть тысяч рублей. А я положил их в дальний ящик и постарался забыть. Ухнуть такую сумму на свой домишко и церквушку… да никогда! Но забыть не удалось. Потому что ушлый и талантливый итальянец сотворил… сказку. И потому я время от времени доставал чертежи и рисунки Бернини и разглядывал их, мечтая совсем как когда-то, очень давно, когда я перебивался с картошки на хлеб, что «вот если бы у меня было много-много денег…».

Так вот, как бы там ни было, к моменту рождения моего первенца в Москве начала потихоньку устанавливаться традиция балов. Они еще не были привязаны ни к какой дате и проводились нечасто, но они появились. Причем году на шестом, когда я не выдержал и озадачил пару уже работавших на меня итальянцев-архитекторов калибром поменьше Бернини постройкой большого бального зала, коий был возведен как раз на том месте, где он и должен был бы размещаться согласно планам Бернини, вот только по ним — не в качестве отдельного помещения, а как часть большого дворца, с просьбой о разрешении об устроении ими своего бала и личном моем и царицы на нем присутствии ко мне обратилась «государева гостевая сотня». Так что первый бал в новом царевом зале устроили купцы, не поскупившиеся ни на украшение зала, ни на угощение, ни на музыкантов…

А мое чудо озарила еще одна идея. Она наслушалась рассказов о том, что первый набор в мою цареву школу был из числа сынов воинов русских, оставшихся без отцовского призрения из-за гибели родителя в боях за государя и землю русскую, и воспылала желанием организовать такую же для их дочерей. И тут же принялась деятельно претворять эту свою идею в жизнь. Ибо я ее поддержал, а настойчивости и целеустремленности ей было не занимать. А я еще раз тихо порадовался тому, какой верный выбор сделал за меня Господь (ну не я же сам его сделал, в конце-то концов, ведь женился-то на той, кого смогли сговорить). Только она, царица Мария, урожденная принцесса Генриетта Мария де Бурбон, воспитанная во Франции матерью-итальянкой, носившей фамилию Медичи, но понявшая и принявшая Россию всей душой и всем сердцем, могла так тонко, аккуратно, но непреклонно перевернуть все царившие в России порядки в отношении женщин. Потому как до ее появления я просто голову сломал, думая над тем, как мне это сделать. Ничего, кроме методов Пети Первого с его насильственным одеванием в европейское платье и насильственными же, под угрозой царева гнева, балами, на кои опять же насильно заставляли свозить барышень из девичьих теремов, на ум не приходило. Но ведь во всем остальном я, полностью разделяя цели Петра, как раз его методов старался избегать изо всех сил. Делать же что-то было надо, ибо женщина — это главная половина семьи. Ее основа, опора и надежа. И без изменения ее положения — я никогда не получу семьи, в коей будут рождаться, расти и взрослеть нужные мне и стране люди… А она пришла и — раз! — все перевернула! Так что Машка — это мое чудо, это мое Божье благоволение, она — ответ Господа на мои просьбы помочь мне приподнять его землю — Святую Русь. Теперь я знал это совершенно точно…

Так вот, осенью тысяча шестьсот тридцать пятого года в новеньком здании, построенном на территории памятного Машке Подсосенского монастыря, были собраны на казенный кошт сто четырнадцать испуганных девчонок десяти-одиннадцати годов от роду. Девочек должны были обучать письму, чтению, цифири, языкам разным, лекарскому делу и травознанию, кашеварству, а так же рукоделию всякому. Ну и танцам…

И вот первого января тысяча шестьсот сорокового года девочки первого потока этой царицыной школы, коим к тому моменту исполнилось по пятнадцать-шестнадцать годов, одетые в нарядные, но одинаковые платьица, представлявшие собой некую смесь российского и французского покроя (но отнюдь не помесь французского с нижегородским), над коими мы с женой колдовали вместе, вступили на сияющий паркет кремлевского бального зала… Жена смотрела на них повлажневшими глазами. А я… внезапно понял. Вот оно. Вот таким и должен быть первый официальный бал в году. И участвовать в нем непременно будут именно те, на кого я возлагаю основные надежды на то, что после того, как Господь заберет меня из этого мира, Россия не остановится и не покатится назад. А начнет набирать, набирать и набирать… Вот эти совершенно по-новому воспитанные и обученные девчонки, мои самые смелые и доблестные молодые офицеры, мои самые лучшие молодые розмыслы, дохтура, купцы. Даст бог, сладится у них — вот и возникнут те самые семьи, о которых я мечтаю… Короче, это будет бал молодости и будущего.

Похоже, все эти мысли отразились у меня на лице, потому что мое чудо, идя за моей рукой в очередной фигуре, тихонько наклонила ко мне голову и шепнула:

— Ты что-то придумал, мой любимый? Что-то очень хорошее, я вижу…

— Да, — я тихонько рассмеялся, — я понял, каким должен стать этот Новогодний бал. — Запнулся, еще немного подержал на языке следующую фразу, понимая, что, если я ее все-таки произнесу, все, пути назад не будет… но даже не произнес, а скорее выдохнул: — И где он должен проходить!

Мое чудо на мгновение широко распахнула глаза, а затем ее лицо осветилось несмелой улыбкой.

— Ты… решился?

Ну а что вы думали-то? Она сразу поняла, потому как частенько вместе со мной сиживала вечерами, разглядывая чертежи и рисунки Бернини. Поэтому я легонько кивнул и прошептал ей на ушко:

— Да…

Я стоял у окна и смотрел на зарево, поднимавшееся над Москвой. Москва горела, горела страшно, так, как, вероятно, она горела в далеком тысяча пятьсот семьдесят первом, во время набега Девлет-Гирея (когда я учился в царевой школе, после сего прошло тридцать лет, и те бедствия были еще достаточно свежи в памяти у всех поголовно). И я знал, что именно мое решение начать огромную, доселе невиданную стройку послужило причиной этого огромного пожара. Ну не непосредственно, конечно… Просто вследствие этого в Москву набежало столько народу, что подобная скученность не могла не привести к тому, что кто-то где-то… Москва горела. На наше счастье, пожар разгорался неторопливо. В Москве почти совсем уже не осталось соломенных крыш, коим было достаточно одной искры, дабы заняться быстро и страшно, да и крыш из дранки, кои после стоявшей недели жаркой суши, также занимались не шибко хуже, уже оставалось мало. Поэтому Москва разгоралась несколько часов. Временами казалось, что — все, управились и огонь остановлен, но перенесенные ветром искры разгорались где-то в стороне, и пожар вновь набирал силу, почти всегда снова возвращаясь к уже вроде как затушенному, но с другой стороны. Однако неторопливое распространение давало надежду на то, что погибших будет не так уж много.

Дверь моего кабинета тихо распахнулась, и по полу прошелестели легкие шаги. Я не обернулся. Я знал, кто пришел…

— Не вини себя, — тихо произнесла моя Машка, прижимаясь ко мне и касаясь губами моего плеча. — То не твоя вина… Все равно это рано или поздно должно было случиться. Деревянный город…

Бог мой, как она меня читает… Ведь ни слова, ни звука, ни жеста — а все поняла.

Я вздохнул и, подняв руку, обнял ее за хрупкие на вид плечи, которые, как я знал, на самом деле были прочнее любого гранита…

— Может быть… ладно. — Я усмехнулся, а затем, повинуясь какому-то наитию, тихо прошептал внезапно всплывшие в памяти слова какой-то песни, ни начала, ни конца которой я не помнил, только пару строчек: — Но мы, мы должны победить — иначе для чего на свет мы рождены. И пусть этот путь неудачно начат, будем до конца ему верны.

Но на душе щемило. Ой, как бы это не начало черной полосы! Уж больно в последние десять лет все складывалось удачно. И Польская война началась удачно, как раз к моменту окончания военной реформы, то есть аккурат под новую армию, и промышленность и торговля росли так, что я диву давался, и «Вест-индское торговое товариство» эвон как развернулось… С ним все началось с того, что в приданое Машке французы отдали нам Гваделупу. Я-то на что-то реально полезное и так не рассчитывал, ну не с таким хитрованом, как Ришелье, но острову слегка обрадовался. Сахар-то для сгущенки все равно возить надо. Так чего бы не самим, а не через третьи руки. А так — база появлялась. Однако торговать через океан, не имея никаких промежуточных опорных баз, было немыслимо. А снабжаться, а также килеваться и докероваться в чужих портах — означало лишиться большей части прибыли. Уж на чем, на чем, а на вест-индской торговле все государства занимались самым прямым и наглым протекционизмом. Так что я начал водить рылом на предмет промежуточных баз. И первую удалось ухватить всего через год, причем буквально наудачу…

Дело в том, что, как выяснилось, Шетлендские острова изначально принадлежали датчанам. То есть на самом деле норвежцам, но в тысяча триста сорок седьмом году Норвегия пострадала от Черной смерти и потому в тысяча триста девяносто седьмом году вошла в Кальмарскую унию с Данией. И все было нормально, пока королем в Дании не стал Христиан I, который (вот неожиданность-то) испытывал шибкие финансовые затруднения. Дело в том, что его дочь Маргарет была обручена с Яковом III Шотландским в тысяча четыреста шестьдесят восьмом году, и он нуждался в средствах на приданое. Ну и придумал решить этот вопрос по-родственному. И, не ставя в известность рискрод, Христиан заключил восьмого сентября тысяча четыреста шестьдесят восьмого года соглашение о закладке будущим родственникам-шотландцам сначала Оркнейских островов — за пятьдесят тысяч гульденов. Но этого ему показалось мало, а может, просто во вкус вошел, поэтому двадцать восьмого мая следующего года он заложил им же еще и Шетленды, причем всего за восемь тысяч. Но (на мое счастье) он оставил в контракте пункт о возможности выкупа островов за фиксированную сумму в двести десять килограммов золота или две тысячи триста десять килограммов серебра.

Так вот, в то время как я усиленно водил рылом насчет баз, уже английский король Яков I, он же шотландский король Яков VI (в настоящее время Англия и Шотландия оставались еще строго различными государствами, объединенными только лишь королем), испытывал дикие трудности с деньгами. Такие, что даже торговал титулами, вследствие чего мой агент при английском дворе официально стал английским бароном. У датчан вследствие их перманентных войн со шведами с финансами тоже все было не слава богу, к тому же как раз вследствие этих войн они усиленно старались задружиться со мной. Чему я отнюдь не противился, не доводя, однако, дела до самого главного и значительного подтверждения этой дружбы, которое так жаждали получить от меня датчане, а именно — до ввязывания в войну со Швецией. Так что после полутора лет сложных переговоров и… отнюдь не двух с небольшим, а почти шести тонн серебра, две трети которого получил англо-шотландский Яков I–VI, а остальное — датчане, Шетленды сначала вернулись под сень датской короны, а затем были благополучно проданы мне. Причем уже без всяких левых пунктов насчет возможности последующего выкупа. И это обошлось мне еще в полтонны серебра. Но дело того стоило…

После смерти Якова его сынок Карл I начал было разевать рот, но, узнав о сумме, которую он должен был бы мне вернуть в случае расторжения договора, быстренько заткнулся и подтвердил договор. Ибо проблемы с деньгами с окончанием правления его батюшки отнюдь не исчезли, а еще более усугубились. Я же за это время успел создать на Большом Тароватом, как теперь стали именовать Мейнленд, сильную опорную базу с доками, двумя большими фортами и довольно крупным торговым городом. Кроме того, туда было переселено около сотни семей поморов и две сотни семей крестьян, а также размещен гарнизон из двух сотен стрельцов с пушкарями и сотни казаков. Ну и до кучи на его порт базировалась конвойная эскадра из шести флейтов. Так что отобрать у меня как минимум этот остров у Карла тоже бы не получилось. Шотландскому флоту он просто был не по зубам, а нацелить на него куда более сильный английский флот король без согласования с парламентом, коий он все время разгонял, просто не мог.

Приблизительно такую же операцию я планировал провернуть и с португальцами, сначала арендовав у них на Флорише, расположенном на далеком отшибе Азорского архипелага островке, землю под факторию. Вернее, с испанцами, поскольку в настоящее время Португалия находилась с Испанией в так называемой Иберийской унии, ну типа как та же Норвегия с Данией. Но с Испанией у меня вследствие моих близких и по большей части дружественных контактов с Соединенными провинциями, независимость коих испанцы все никак не хотели признавать, отношения были не очень. Так что никаких особенных подвижек не произошло. А тут еще начались напряги со шведами, и все мои планы пошли прахом. Однако торговая линия оказалась установлена и начала активно использоваться…

Следующие несколько дней, казалось, не подтвердили моих опасений. Погибших действительно оказалось не так много, всего около полутора сотен человек. Но Москва за пределами Китай-города выгорела почти в ноль. Даже каменным палатам не поздоровилось. Хотя каменные стены в большинстве своем устояли, но вот деревянные полы и перекрытия прогорели или шибко обуглились.

Более того, можно было даже предположить, что пожар оказался мне на руку. Ибо открывалась возможность для полной перестройки Москвы согласно планам Бернини. Ну или как минимум ее центра.

Поэтому на следующий день я повелел собрать в почти не затронутом пожаром, но полуразрытом и полуразобранном Кремле всю Московскую городскую думу, а также три сотни наиболее богатых и именитых ее жителей. И верхушку боярства, кое имело в Москве дворы.

Люди были собраны в Большой бальной зале, где я велел установить сколоченные из досок планшеты и развесить на них рисунки Бернини, а также еще несколько десятков набросков, кои сделали для меня спешно собранные вчера в моем кабинете архитекторы и художники из Большой царевой типографии. А затем задал присутствующим вопрос: доколе столица столь великого государства, как Российское, будет вот так вот время от времени выгорать напрочь? И не должна ли она, коль уж Господь и судьба озаботились расчисткой, так сказать, строительной площадки, наконец-то прийти в таковое состояние, чтобы все иноземцы, кои прибывают в столицу опять же столь великой странны, ахали не от убожества увиденного, а от восхищения оным?

Поначалу народ напрягся. Однако я сделал перерыв и велел всем собравшимся походить вокруг планшетов и посмотреть на то, какое на них изображено будущее благолепие. Народ потолкался у планшетов, затем слегка выпил и закусил тем, что внесли дворцовые слуги, затем еще потолкался и… единодушно решил, что — да, государь, как оно и обычно, дело говорит. И они сами готовы в сие вложиться… немного… ну сколько тощая мошна позволит… Но мне их, так сказать, инвестиции не были особенно и нужны. Ибо строить дома и дворцы они все равно будут. Потому как строить это они будут для себя. А технологические и ландшафтные изменения будут сделаны, так сказать, походя…

Главным изменением были принципы строительства. Теперь оно должно было осуществляться по особому плану. Во-первых, все улицы в Москве должны были закладываться так, чтобы в них могли разминуться две воинские повозки, и при этом оставалось бы место и для пешего проходу. Во-вторых, в Белом городе и Скородоме закладывалось несколько линий прудов, тянущихся как параллельно Москве-реке, так и перпендикулярно ей. Короче, в Москве создавалась система пожарных водоемов, при которой от очага возгорания до ближайшего источника воды было бы по прямой не более сотни саженей. По обеим сторонам пруда высаживалось по два ряда деревьев, между ними велено было устроить дорожки для гуляния, а за ними опять же улицы для проезда повозок и возков, по обычному стандарту. Сии пруды должны были изрядно оживить городской ландшафт и перевести служившую источником столь многих транспортных проблем в Москве покинутого мною времени концентрически-лучевую планировку города в гораздо более рациональную квадратно-гнездовую. Изъятую для сего городскую территорию решено было частично компенсировать за счет разборки стен Белого и Китай-города. А вал, окружающий Скородом, и вовсе срыть. Все одно как фортификационные сооружения эти стены напрочь устарели. Да и все уже слабо представляли, кто вообще в мире нынче может быть столь силен, чтобы угрожать Москве … Впрочем, я знал, что ежели таковых ныне, может, и нет, то в будущем они непременно появятся. Ну не могут не появиться. Тот же Наполеон или там Гитлер… но против них эти стены все одно не годятся. Так что стены решено было использовать еще и как источник строительного материала. А вот башни — оставить. Да еще и надстроить и украсить. Чтобы глаз радовали… ну и служили чему полезному. Так, двенадцать из них были выбраны для размещения двенадцати наново создаваемых пожарных частей — трех в башнях Китай-города и девяти в башнях Белого, коим сии башни должны были послужить не токмо в качестве служебного помещения, но еще и как пожарные каланчи.

⇐ Предыдущая 15 16 17 18 192021 22 23 24 Следующая ⇒