Annotation 6 страница

Летом мама сначала с Никитой, а потом и с Митей уезжала к родителям моего мужа. Свекор был командиром части, расположенной на границе Украины и Молдавии. Райское место, дубовый лес, приятнейший климат, изобилие фруктов и овощей. Мучительные диатезы проходили у детей как по мановению волшебной палочки. В столицах они сидели на жесточайших диетах, а в Загниткове (так называлось место, где дислоцировалась военная часть) могли слопать полведра клубники с жирнейшей сметаной — и ни пятнышка, ни прыщика, никакого дерматита в помине не было. Обстановка военного городка — это отдельная тема, которую если и освещают, то почему-то в форме описания муравейника, населенного насекомыми-извращенцами. Закрытые сообщества, конечно, имеют свои особенности, будь то военная часть за колючей проволокой или русское посольство за границей (и то и другое мне знакомо). Но в черном свете ведь и детсадовский утренник можно увидеть, сарказмом облить. Загнитково в Одесском военном округе считалось хлебным местом, где командиры имели возможность озолотиться. До моего свекра так и случалось. Источник поступления денег был дармовым и безотказным. Часть представляла собой огромное хранилище боеприпасов. Пожарная безопасность — строжайшая, для ее соблюдения солдаты выкашивали траву по периметру ограды на двадцать метров внутрь от забора и за забором. Это — сено, а сено на Украине и в Молдавии — большая ценность. Сенные дивиденды можно было пустить в свой карман, и никакая ревизия не придерется. Но при моем свекре, Евгении Дмитриевиче, через год в домах появились ванные и туалеты. До этого удобства находились на улице, что мою свекровь, Алису Степановну, решительно не устраивало. Пешеходные дорожки, вымощенные деревянными крышками от ящиков из-под снарядов, заасфальтировали. И во многом другом Загнитково приобрело цивилизованное обличье. Прежние командиры, уходя в отставку, выезжали из ворот Загниткова на «Волгах» последних моделей. А родители моего мужа выкатили на скромном «Запорожце», на который едва наскребли. Прошло много лет, Евгений Дмитриевич давно закончил службу. Бывшие сослуживцы осели в деревнях, украинских и молдавских. Прежде показательная военная часть при нынешнем украинском режиме представляет собой декорации для фильма-антиутопии, вроде «Сталкера». Но родителям моего мужа в Одессу везут и везут сельские гостинцы — мешки картошки, лука, чеснока, баллоны меда, соленья и варенья. Бабушка Алиса опекала детей однополчан, которые приезжали в Одессу учиться, а сегодня об их внуках заботится. Она такой человек — на помощь безотказный. Но и без её участия, уверена я, люди помнили бы добро, по-своему благодарили за то, что не свой карман наш дедушка-командир набивал, а теплые туалеты в их домах оборудовал. А в начале восьмидесятых в Загниткове, который мои дети вспоминают как детский летний рай, мы, конечно, находились на особом положении. Дедушка в городке царь, бог и воинский начальник. Бабушка Алиса заведует магазином (о, сколько дефицитной одежонки нам перепало! ). У прапорщиков, а их по специфике военной части большинство в городке, не только большие огороды, но и кролики, которых держат в отведенном месте: клетки в три яруса, буквой «П» занимают внушительную площадь. Никиту сюда не раз водили: показать новорожденных крольчат, покормить грызунов из дома принесенной морковкой, клевера в клетки подсунуть. Ребенок приобщался к животным. Ребенку не понравилось, что животных держат в неволе. В один из дней, ушмыгнув от бабушки, он прибежал на кроличий двор и открыл все клетки. Переполох случился отчаянный, когда народ вернулся с работы, а кролики успели вкусить свободы. Прапорщики, жены и дети прапорщиков носились по территории части и отлавливали поголовье. Но поди разберись, где чей приплод. — Какая зараза! Чье дитё клетки открыло? — неслось по территории. Что именно «дитё», ни у кого сомнений не вызывало, селяне определяют возрастную преступность легко. Если в доме окно разбито и рама выворочена — так это новенького лейтенанта подпоили, он дверь с окном перепутал. Если женские портки на ветках висят — так это Оксанкино исподнее улетело, сколько ей говорили: прищепками крепи, а она на веревки бросает выстиранное для всеобщего летучего обозрения. Клетки кроликов мог распахнуть только ребенок. Вопрос: чей? — Хто, хто натворил? — неслось со всех сторон. — Командиров внук. — А! — заминка. — Ну, так… то Никитка поыграв… — Шкуру содрать, кто клетки открыл? — Говорят, Евгеньдмитрича внук… — Нашим бы открутили башку… А с командырова внука хто спросит? — Серенькие — мои, не цапай! Твои с белыми пятнами. Шо я, без глаз? Шо я не видела, каких твоя пестрая рожала? — Бабы! Слева заходите, кролей гоните до клеток. Где у вас, бисовы дочки, слева? Оно же по-вашему справа! — И хто нам цию муку справыв? Чия дитына? — Командирова… — Тады ловымо без последствиев. Последствия у Никиты, конечно, были. Дедушка потрясал кулаками и называл Никиту вредителем. Бабушка Алиса говорила, что из-за него будет стыдно людям в глаза смотреть. Моя мама откладывала разговор на потом, когда Никита выйдет из состояния бронированной защиты от гнева взрослых и ему можно будет объяснить последствия его действий. Сегодня мы пересказываем сюжет со свободными кроликами, веселясь. Тогда — никто и не думал улыбаться. Очень важные процессы мужского становления Никиты пришлись на Загнитково. Важные, хотя речь идет о трехлетнем ребенке. Я приезжала в Загнитково на весь отпуск. Истосковавшись до умопомрачения, неспособная благодарить бабушек и дедушку за детей, но с претензиями. Никита бегает чумазый и нос вытирает указательным пальцем! Что за манеры! Свекровь обижалась. Мама качала головой: успокойся, не говори глупостей сгоряча. Никита лезет по лестнице на чердак соседнего дома. Высота двухэтажная, остальные дети легко бегали по этой лестнице, а Никита боялся, его дразнили за трусость, сейчас медленно пробует — одна перекладина, вторая, пятая, десятая… Мы с мамой наблюдаем. Понимаем, что ему надо освоить общий тренажер. Меня трясет, пальцы рук и ног ядовитыми иголками покалывает. Мама обнимает меня за плечи: «Наточка, он может это сделать, коль другие дети делают… Потерпи! » Ни следа мысли, что мама страдает, только мое собственное: «Убьется! Как пить дать, убьется! Хорошо бы руку или ногу сломал. А если позвоночник? Если шею свернет? На всю оставшуюся жизнь — в постели. С парализованными ногами и «уткой» в доступной близости». Никита уже близок к финишу. Секундное облегчение, а потом взрыв новых страхов — надо ведь обратно спуститься. Альпинисты часто гибнут в эйфории, покорив вершину. Мой рывок, и мамино решительное сдерживание — не дергайся! И вот Никита на земле. Я бегу к нему со словами, какой он смелый и ловкий, как он здорово по лестнице забирался! Я хватаю сына и кружу, потом мы кружимся вдвоем: руки сцеплены, точки вращения — пятки. Момент радостного ликования. Но где бабушка? Где моя мама? Она ушла в дом. Там упала в детской комнате на пол. Обморок. Мама терпеть не могла болеть, еще больше — посвящать в свои хворобы близких. Так мы проморгали ее гипертонию, а в дальнейшем — не уберегли от инсульта. У Никиты и Мити свои воспоминания о Загниткове. Большей частью, подозреваю, усвоенные в пересказе. Трех-, пяти-, семилетний ребенок помнит отрывочными вспышками, картинками. Своими пересказами летних событий долгой ленинградской или московской зимой мы, очевидно, закрепили у детей ложно-собственную память, нисколько не противоречащую фактам. Мите было два года, когда мы последний раз гостили в Загниткове. Он честно признается, что лично ничего не помнит, но так хорошо представляет, будто кино, которое смотрел много-много раз. В нашей семье не было знаменитостей вроде народных артистов, или политических деятелей высокого ранга, или просто очень состоятельных людей типа директоров заводов, фабрик, портов и магазинов. Поэтому никому из нас не ведомо, каково быть отпрыском известной личности. Когда я читаю, как тяжело в детстве приходилось сыну народной актрисы, как мучительно в юности доказывал он свою состоятельность, я морщусь: уж не более сына шахтера страдал, которому маменька с папенькой трамплина не подвели. И только Никите очень короткий период: от года до пяти — удалось познать участь баловня судьбы. В закрытом военном городке, при дедушке-командире. Ему было восемь месяцев, когда по моей идее перед домом построили манеж три на три метра из низкого штакетника, тщательно обструганного (как бы детка занозу не вогнал). В манеже находились игрушки и сам наследный принц, к которому допускались поиграть милые спокойные детки. Озорники издали смотрели, завидовали. Рядом с манежем пестрыми надувными боками красовался привезенный мной из Питера бассейн диаметром полтора метра — большая по тем временам редкость. В бассейне их высочество плескался в одиночестве, поскольку других детей купать было бы негигиенично. Когда мы приехали через год и я увидела, что варианты манежа появились перед другими домами, у меня потеплело на душе. Ведь очень удобно: ребенок на свежем воздухе и никуда не уползет. Свидетельства барской благодати Никиты я могла бы продолжить, но хочу рассказать и про суровые испытания, выпадающие на долю особ голубых кровей. Колхозное поле около части засеяли горохом. Когда он поспел, военгородковская ребятня, конечно, повадилась туда с набегами. Наконец и пятилетний Никита уговорил, чтобы его тоже взяли. Даже помогли усыпить бдительность бабушки. Сказали, что идут к тете Инне вареники есть. Просочившись сквозь замаскированную дыру в заборе (не через КПП же им шагать), малолетние налетчики оказались на поле и принялись саранчей обчищать кустики гороха, набивать запазухи. И тут неожиданно раздался клич: — Шухер! (Дети знали это слово! ) Прячемся! Командир! Дети попадали на четвереньки, спрятались. У поля действительно остановился «уазик» Евгения Дмитриевича. Он вышел из машины. Стоял и смотрел. Прекрасно видел, как копошится в зеленой массе детская банда. Евгений Дмитриевич потраву колхозного урожая давно оплатил председателю все тем же сеном. Но дети об этом не знали, их за набеги строго наказывали, потому что дай пацанве волю, они потом, кроме воли, ничего знать не будут. Мой свекор умел грозно молчать перед тем, как разразиться гневным криком. Думаю, что благодаря этим паузам, этому затишью перед бурей его гнева все и боялись, все — от родных до подчиненных. Но в тот раз драматическая пауза не удалась, потому что с колен встал Никита. — Дедуля! — воскликнул он. — Здравствуй, дедуля! Ребята, это же мой дедушка, чего вы испугались? Из кустов доносилось: — Это же командир! — Дурак! — Спрячься! — Ты нас выдал! — Предатель! Дедушка, сдерживая смех, командным голосом велел всем подняться, выстроиться, запазухи освободить от стручков колхозного гороха (вы его сажали, чтобы воровать? ) и строем возвращаться в часть. Через КПП! Дырку в заборе показать! Диверсанты нашлись! Они так и возвращались — опозоренные воришки через ворота КПП. Никита хотел по привычке запрыгнуть в машину к дедушке, но был возвращен в строй: со всеми воровал, со всеми и топай! Это не спасло Никиту от дальнейшего презрения. Ребята называли его предателем, не хотели брать на свои вылазки, уклонялись от родительских наставлений: дружи с Никитой, такой умненький мальчик, может, сам чему научишься. Тот, кто, по родительскому представлению, хороший мальчик, по мнению детей, в разведку не годится. Повлияло ли на характер Никиты короткое золотое детство на засекреченной территории? Не знаю. Да и сам он не знает. Но когда мы приехали в Мексику и Никита пошел в четвертый класс посольской школы, там ему внезапно объявили бойкот. Сразу и без причин. Никита не понравился мальчику-заводиле. Возможно, мальчик решил, что конкурент появился, и приказал: «С Никитой никто не разговаривает! Или будет иметь дело со мной! » Неформальный лидер обладал солидной властью в классе, где учились десять человек. Никита не пожаловался ни мне, ни классной руководительнице. Я случайно узнала, приставая к сыну с обычными вопросами: «Как тебе одноклассники? С кем ты подружился? » Никита отделывался односложными ответами: ребята нормальные, пока ни с кем не подружился. Я наседала, да еще критиковала, мол, плохо, что ты не заводишь друзей, хотя уже две недели учишься. Никита взорвался, выпалил про бойкот, про то, что каждый день ходит в школу как на каторгу, что он — изгой, а его одноклассники — уроды. Как водится, я мысленно порадовалась словарному запасу (слову «изгой»), вслух возмутилась огульной и вульгарной характеристике четвертого класса и принялась допытываться: что же такого сделал Никита, чтобы его записали в отверженные? Сын утверждал: ничего не сделал, даже не успел. А я все призывала проанализировать свои слова и поступки… Есть типичные полярные психологические установки-реакции. Один человек приходит в магазин и спрашивает: «Хлеб свежий? » Второй, чтобы получить аналогичную информацию, спрашивает: «Хлеб черствый? » Есть матери, которые не верят в очевидные проступки детей. Говорят ей: «Ваш сын ударил мальчика в глаз карандашом, и того увезли в больницу с тяжелой травмой». «Нет! — отвечает. — Мой сын не мог так поступить». Тридцать человек видели, а ей — не факт. А есть матери, которые при любом конфликте первым делом обвиняют собственного ребенка, ковыряются в мотивах его якобы неблаговидных поступков. И те и другие могут быть хорошими мамами. Горе моим детям, но я принадлежала ко второму типу: чуть что, принималась в сыновьях отыскивать пороки. Какая тактика верна? По прошествии лет, взявшись писать книгу про воспитание мальчиков, отвечаю: никакая! Ни та ни другая. Любые штампы вредны, когда оцениваешь такое пластичное явление природы, как растущий человек. Надо не торопиться, не взрываться, не поддаваться порывам (обвинять или оправдывать), заткнуть себе рот, чтобы не неслось с языка то, что срывается непроизвольно. К этому трудно прийти, у меня получилось не сразу, а когда сыновья уже могли в полную силу почувствовать крайнюю горечь родительской несправедливости. — Мама! Почему ты мне не веришь? — У Никиты слезы навернулись на глаза. Губы дрожали, и лицо исказилось недетской мукой. Через секунду он убежит, закроется в ванной, в кладовке, в туалете или просто зароется под одеяло на своей кровати. Главное — закроется, не достучаться. Я на его месте так бы и поступила. Нужно успеть Никиту перехватить. Успела. Летательным движением тела, с дивана на полусогнутых ногах, бухнувшись на колени, захватила его, прижала к себе: — Сыночек! Нам надо поговорить. — Мама, а почему ты на меня прыгала? И на полу сидишь? О! Эти дети! Только что собирался в молчанку уйти, а теперь ему интересно, почему мама гимнастические упражнения коряво выполняет. — Никиток, давай поговорим? Найдем укромное местечко и поболтаем. Где у нас укромное местечко? — На твоей кровати. Родительская постель для всех детей — самое безопасное, до блаженства уютное место. Конкретное родовое гнездо без понятия об абстрактном понятии «родовое гнездо». Пристанище, в котором получишь дозу успокоительной неги, прежде чем тебя отправят на свою кровать, «где надо спать, а не носиться по квартире». Этого лишены ребятишки в детдомах, и я не знаю, чем заменить родительское гнездо, ведь не спонсорскими плюшевыми игрушками или компьютерами. Хуже того, неоценённая, самоотверженная, заслуживающая государственных премий работа многих воспитательниц в детских домах не может компенсировать оберег родительской постели. Меня это терзает. Сегодня, когда внук Кирюша (исключительно в отсутствие родителей) пришлёпывает ко мне среди ночи, забирается под мое одеяло, требует подвинуться, укрыть его (и чтобы дедушка не храпел! ), я в полудреме блаженствую. Вот прибежал мой любимый, ненаглядный, ему-то требуется от меня лишь оберегающее тепло — бери, кровинушка, сколько можешь. Внучка Сашура под утро регулярно запрыгивает в постель родителей, Никиты и Ани. Рассказывают про ее привычки, а я счастливо улыбаюсь: правильно, хорошо, моя Сашура получает необходимую дозу ощущения безопасности. Большое спасибо детской психологии, которая дошла до признания положительности короткого присутствия детей в родительской постели. Это написали в новых книжках, которые читают мои невестки, Галя и Аня. А в наше-то время другое провозглашали: на руках не держать, пустышки не давать, не укачивать, в свою постель не пускать — и вырастет человек весь из себя совершенный. Моя подруга, уверовавшая в эти бредни, до сих пор со слезами на глазах вспоминает, как они с мужем обнаруживали утром маленького сына в изножье кровати — скрючившегося от холода, мокрого, описавшегося. Ведь в кровать к маме с папой — нельзя! Так хоть рядышком. Где теперь эти теоретики? Чтоб им пусто было! Когда бездетные педагоги воспитывают, тугие на ухо дирижеры руководят оркестром, подмастерья сапожника берутся шить пуанты, доценты считают себя способными руководить страной, добра не жди. Нам-то что остается? Жить своим умом. Хотя свой настоящий ум формируется годам к тридцати, если формируется. Мы с Никитой уютно устроились. Но тут пришел Митя и полез на кровать (какой-то секретно-интересный разговор намечается, а я пропущу? ). У Мити свои проблемы. Вынужден ходить в первый класс, где учат буквы и цифры, складывают три плюс два. Он в таком отчаянии, что уже не спрашивает нас, зачем надо ходить в школу. Он тайком читает книжки во время уроков и открыто — на переменках. Замечу, что, когда Митя шел в первый класс, он быстрее меня выполнял в уме арифметические действия (сложение-вычитание) с трехзначными числами. К моменту окончания первого класса Митя отупел, сдал позиции — я быстрее считала, хотя на двузначных числах сынок меня все-таки обгонял. Но и на солнце имелись пятна. С точки зрения правописания Митя был самым отстающим из отстающих. — Никиток, пусть Митечка с нами побудет? — спросила я старшенького, притягивая к себе младшенького. — Ладно, — милостиво согласился Никита. Митька, я тебе разрешаю. — А я тебя не спрашивал, это мама спрашивала… — Мальчики, не препирайтесь! — обнимала я одного за ножки, а другого за плечи. — Устроились? Ситуация у нас сложная. Никите класс объявил бойкот, безо всяких причин, правильно? — на всякий случай переспросила я. — Правильно, — подтвердил Никита. — Класс — это все в четвертом? — уточнил Митя. — Да. «Класс» в данном случае — это метонимия. Мы употребляем единственное число, а подразумеваем множественное, всех детей. Или «город» — не как географическая точка, а всё его население. «Боец должен чистить ружье» — ведь не один боец, а каждый. «Все флаги в гости будут к нам» — как замена понятия «все страны». Это уже синекдоха, кажется. Не сбивайте меня! — Сама, мама, отвлекаешься. — Тогда пусть говорит Никита. Что происходит, сынок? — Я не знаю, почему они со мной как с предателем. — А учительница знает про бойкот? — Нет, наверное. — Мы мечтали, что приедем в Мехико, где люди прекрасны, а природа великолепна, — говорила я. — Природа не подкачала, а люди… Они везде одинаковые. Процент хороших и плохих, добрых и злых, интересных и глупых. — Какой процент больше? — спросил Митя. — Зависит от коллектива. Не перебивай меня, или пойдешь за дверь. Никиток, очень хорошо, что именно сейчас тебе второй раз довелось пережить человеческую жестокость. — Почему хорошо? — возмутился Никита. — И почему второй раз? — Впервые тебя запрезирали, когда ты вскочил на гороховом поле, ребята не поняли мотива твоего поступка. Хорошо, потому что — воспитание характера. Его, характер, надо тренировать, как мышцы. Закалять, как тело. Иначе человек вырастает слабым и безвольным. Не было испытаний — не будет стойкости. Если не довелось испытать трудности, то откуда возьмется умение их преодолевать? К сожалению, в жизни, начиная с детского сада и заканчивая пенсией, подчас возникают ситуации, когда кажется, будто весь мир против тебя. — Весь мир — это метопипия? — уточнил Митя. — Метонимия. Да. Мир как бы сужается до небольшого круга людей, в котором тебя не понимают, недооценивают, да просто вредят тебе. Ты знаешь, что за границами круга есть другие, хорошие, люди. Но в этот момент тебя более всего ранит несправедливость тех, кто в кружке. Ведь бывает, что мы с папой вас не понимаем или неправильно судим? — вырвалось у меня. — Бывает! — хором согласились мальчики. — Но потом-то мы разбираемся! — с нажимом произнесла я. — И все становится на свои места. Мы еще долго говорили о превратностях человеческих отношений. Я рассказала, как в детстве подруги несправедливо заподозрили меня в воровстве фантиков от конфет, которые у нас были своего рода «деньгами» при обмене лоскутков материи или пузырьков от духов. И девочка, которая украла фантики, громче всех выступала с обвинениями. Но ведь в итоге выяснили-таки, кто воровка, справедливость восторжествовала. Она всегда торжествует, если не бездействовать, не складывать крылышки. Никита и Митя на волнах доверительности покаялись мне в некоторых «преступлениях», которые в другой ситуации вызвали бы у меня гнев. Но я только ущипнула Никиту: «Очковтиратель! », — когда он признался, что подтирал ластиком отметку в дневнике, и теснее прижала к себе. Потрепала за вихры Митю, когда он рассказал, как изучал техническую мощь унитаза — отматывал от рулонов туалетной бумаги ленты и спускал, пока не забилось. «Хулиган! » — Я высвободила затекшую руку и удобнее устроила Митю. «Что, мы унитаз не починим? — думала я. — Или туалетной бумагой не запасемся? » Как я ни наслаждалась атмосферой душевного единения с сыновьями, но все-таки постаралась выяснить некоторые мне совершенно непонятные реалии. Мити-первоклассника тетрадки по письму: в начале строчки — как положено, буква в клеточке, потом две буквы в клеточке, потом три буквы, к концу строки — мешанина. Следующий абзац, вроде: «мама мыла раму» — все нормально, каждая буква на отведенном месте. Потом снова — буквы как слепившиеся пластилиновые человечки. Оказывается! Мите настолько скучно и противно было чистописание, что он придумал себе игру: вписать на строчку заданное предложение. Поместится или не поместится? Как буквы распределить, чтобы влезли? А мы с учительницей понять не могли: мальчик неглупый, а диктанты пишет, как дебил. У математиков, доложу я вам, уже в детстве поиск алгоритмов присутствует. Они не только придумывают задачи, но и ищут им красивые решения. Переваривая информацию, совершенно не представляя, как Митю отвадить от экспериментов со школьными тетрадями (оценки в которых объективно снизят балл успеваемости), я молчала. — Митька! — сказал Никита. — В школе по предметам, арифметика там или русский, играть — себе дешевле. — Себе дороже, — автоматически поправила я. — Ага! — согласился Никита. — Митя, ты им сделай, чтоб не придирались. Разве тяжело? — Легко, — заверил Митя. — Вот и выдай им, чтоб не приставали. У меня много раз так было. И мама не будет нервничать, и папу не станет звать. — Скучно ведь! — сказал младший сын старшему. — Ага. Но надо воспитывать эти… характеры. — Зачем мне характер? Я лежала, замерев, дети словно забыли о моем присутствии. — Митька, ты дурак! У каждого человека есть характер, чтобы уважали. — Чтобы другие уважали? — уточнил Митя. — Я хочу себя сам уважать. Как бабушка Саша. Плохо, что ее тут нет. — Ужасно плохо, — согласился Никита. — Она бы поняла. — Ага! — Она здоровская. — Я скучаю без бабули Саши. — Я к ней часто хочу. — Я тоже. У меня вырвался горестный вздох — знали бы мальчики, как мне не хватает мамы. На пороге спальни появился Женя. Мы не слышали, как он вошел в квартиру. — Лежебоки! Я-то видела по дерганью мелких мышц его лица, что умиляется, что завидует — вы тут блаженствовали без меня. — Ужина нет! Не накрыт стол! — изображал тирана Женя. — А они на кровати валяются! — Что там ужин, — говорила я, вставая. — У мальчиков домашнее задание не сделано. Гора неглаженого белья, включая детскую школьную форму и твои сорочки. Если утром у тебя нет свежего белья, ты неистовствуешь как рыцарь, которому оруженосец доспехи не начистил. Распределяем обязанности: дети идут готовить уроки, ты жаришь картошку, делаешь салат и варишь сосиски. А я займусь бельем. — Детям, как всегда, самое простое, — буркнул Женя. — Папа, давай поменяемся? — предложил Никита. — Папа, ты знаешь, что такое метонимия? — спросил Митя. — Я-то знаю, но… пусть мама объяснит. При всем почтении к родителям дети рано стали оттачивать на нас свои острые язычки. Сидим как-то за столом. Муж за что-то сыновей журит, журит. В финале заключает: — Недаром говорится, что природа отдыхает на детях. — Извини, папа, — говорит тринадцатилетний Митя с лукавой усмешкой. — Что такое? — настораживается Женя. — Природа отдыхает на детях гениев. Расхохоталась первой бабушка, уж больно ловко Митечка нас в негении записал. Другой раз Никита сказал папе: — Когда рассказываешь, как надо себя вести, ты похож на голову Кашпировского. Тогда вся страна ежевечерне прилипала в экранам телевизоров, с которых талантливый гипнотизер, лицо — крупным планом — зомбировал народ. Мою маму всегда очень радовало, что дети владеют иностранными языками. Сама она когда-то учила немецкий, английского и испанского не знала. Мы приехали в отпуск, Никите двенадцать лет, Мите девять. Бабушка печет им блинчики, подкладывает горяченькие со сковородки. Внуки с умным видом беседуют. Никита говорит на английском, Митя отвечает по-испански. Бабушка умиляется, светится от радости. Я влетаю на кухню, хватаю блинчик, быстро прожевываю, собираюсь выскочить, но торможу у порога, прислушиваюсь к диалогу. В переводе на русский это звучало так: — Ты баран, — говорит Никита. — А ты козел, — отвечает Митя. — У тебя в голове мусор. — А у тебя вообще головы нет. — Обезьяна! — Мороженая рыба! — Сам ты размороженный дурак. К удивлению мамы, я вспыхиваю и начинаю гневно стыдить детей: — Как вам не стыдно? — по-русски. — Пользуетесь тем, что бабушка языков не знает? — по-испански и повторяю по-английски. — Что происходит? — хмурится мама. — Сейчас два эти полиглота переведут тебе на родной язык, о чем говорили. — Бабуля, мы шутили, — тупит взор Митя. — Ага, — подхватывает Никита, — новые слова закрепляли. Когда я пересказываю маме, какими характеристиками обменивались внуки, она только пожимает плечами и спрашивает: — Еще блинчиков? Я снова возвращаюсь к этой ситуации, когда мы остаемся с мамой вдвоем. Говорю о двойном «правонарушении»: во-первых, неприлично говорить на языке, которым кто-то из присутствующих не владеет. Во-вторых, они обзывали друг друга! — Во-первых, — спокойно возражает мама, — дети знают, что мне нравится, когда они говорят по-иностранному. И ты изъяснялась не по-русски, кстати. Во-вторых… Неужели ты можешь представить, что два мальчика общаются как слащавые барышни? Один: «ты пуся! », другой: «ты муся! » Какие пуси-муси у нормальных мальчишек? Мама обладала счастливым и редким среди женщин даром не делать из мухи слона. Даже когда, по моему мнению, вместо мухи был крокодил, мама утверждала, что до слона ему далеко. Истерические тревоги и преувеличение опасности мама считала личной забавой: хочется тебе нервничать — на здоровье! Но не выплескивай свои эмоции на окружающих. Тем более — на детей. Никто не должен расплачиваться за чужое настроение. Плохое настроение, отыгранное на других людях, — признак дурного нрава. Прежде я задавала себе вопросы: «Как бы поступила мама? Что бы она сказала, сделала? » Так другие люди восклицают: «Господи, подскажи! » Но Бог не любит, когда его тревожат по пустякам. И не каждому ведь повезло иметь мудрую маму. Теперь я все реже себя спрашиваю. Постарела. Да и то сказать: должен человек своим умом жить, не тревожа Бога или память мамы. МЕКСИКА

У нас было две длительные командировки в Мексику — в общей сложности семь лет. Жизнь за границей имеет свои негативные стороны, но сейчас говорить о них не к месту. Мы с мужем, тридцатилетние, находились на пике физической формы. Мы приобрели друзей, которые до сих пор — близкие, с которыми сообща растили наших многочисленных детей. Для них Мексика стала второй родиной. Долго раздумывая, какими штрихами, не углубляясь, не уходя в сторону, описать этот период семейной жизни, я решила обойтись малой кровью. Вставить в книгу часть давнего своего рассказа — то есть не нового, уже публиковавшегося. Утех, кому придется перечитывать по второму разу, прошу прощения. Замечательная английская писательница Айрис Мёрдок устами одного из своих героев говорит, что культурный человек может испытывать глубокое унижение, находясь среди иностранцев и не владея их языком. Это — чистая правда. Поскольку о длительной командировке в Мексику было известно заранее, я решила подготовиться и взять уроки испанского языка. Репетитор хвалила меня за успехи в грамматике и долго (за те же деньги) втолковывала главную проблему русских за границей — боязнь вступить в общение из-за возможных ошибок в речи. Американцы не дрейфят, немцы не опасаются и прочие французы не боятся, имея десяток слов в багаже, раскрывать рот. А русские, этакие великие немые, придавленные в нескольких поколениях железным занавесом, даже прилично зная язык, хлопают глазами и заикаются. Словом, психологически я была готова преодолевать национальные комплексы. Но к моменту приезда в Мехико оказалось, что в моей памяти осели только местоимения — я, ты, он, она и предлоги — на, в, над, под. С местоимениями в испанском обошлись лихо, их отбросили. Например, мы говорим «я работаю», а по-испански просто «работаю». Ясно же, что не «он работаю». Общаться с помощью одних предлогов затруднительно даже самому раскрепощенному итальянцу. Такой жизнерадостной идиоткой, как в первые месяцы за границей, я не была никогда. Улыбалась направо и налево: извините, я вас не понимаю — улыбка; похоже, мне сказали комплимент — не благодарю, но на всякий случай рот растягиваю; все смеются, наверное, анекдот рассказали — подхохатываю. Изучать испанский язык я пошла в государственный университет на факультет для иностранцев. Чтобы не тянуть кота за хвост, записалась на интенсивный курс — пять часов занятий каждый день. В интернациональной группе из десяти человек я была единственной русской. Более всего меня восхитили корейцы и японцы. Они честно выполняли громадное домашнее задание, старались до испарины, но… Логика языка, отличного от их родного, не давалась, они говорили с чудовищным, не поддающимся расшифровке акцентом. Восточные трудяги оставались на «второй год» после каждого трехмесячного курса и упорно продолжали учебу. Когда теперь я слышу речи о великом будущем азиатского региона, верю безоговорочно. Суть методики преподавания родного языка как иностранного та же, что и при обучении щенка плаванию. Через две недели нас заставляли читать газеты и смотреть мыльные оперы по телевизору, потом пересказывать их на уроках. Газетную статью я за завтраком подсовывала мужу: «Скажи мне быстренько, о чем тут речь». Мыльные оперы, которые действовали на меня как снотворное, сочиняла сама, обнаружив, что преподаватель их не смотрит, а корейцы и японцы не выдадут по причине дружественности и оторопи от разницы в понятом сюжете. — В семью Хуана и Лючии, — отчитывалась я на занятиях, — приезжает сестра Лючии Тереза. Она беременна, но не от своего мужа Идальго, а от сына его шефа Рамиреса. Рамирес влюблен в Марию-Елену, свою мачеху, но под действием наркотиков, которые ему ввела Тереза, и после автомобильной катастрофы, в которую он попал со своим другом Игнасио, прямо на больничной койке вступает в интимные отношения с Терезой. Мачеха Рамиреса Карменсита влюблена сразу в двоих — Хуана и Игнасио. Но она благородная женщина и предлагает Лючии, то есть Терезе, усыновить будущего ребенка. Неожиданно обнаруживается, что служанка Терезы на самом деле ее родная мать, а ее настоящий отец, который соблазнил служанку сорок лет назад, также родной отец Хуана и одновременно противник по бизнесу шефа Рамиреса, то есть мужа Карменситы. Делаю паузу и поднимаю глаза на преподавателя. — Молодец, Наталья! — хвалит она меня. — Достаточно. Я вам говорила, что, несмотря на примитивность сюжетов, теленовеллы, благодаря исключительно простому языку, будут вам полезны в освоении бытовой лексики. Я облегченно вздыхаю и закрываю шпаргалку, где записаны десяток глаголов: любить, ревновать, беременеть, рыдать, ненавидеть, соблазнять, рожать, врать, лукавить, обманывать и список испанских имен. К следующему уроку я решаю половину героев умертвить. Например, посадить их в самолет и шмякнуть об землю, потому что я уже запуталась, кто от кого забеременел. Ежедневный водопад новых слов выявил замечательную особенность моей памяти: она похожа на сито, в которое слова проваливаются со свистящим звуком. Звук — это напоминание о том, что слово мне уже встречалось, пять раз я спрашивала его значение у мужа и у детей, которые без насилия над личностью, за мультиками и боевиками, быстрее меня постигают испанский, три раза смотрела перевод в словаре — и все равно не помню. Те слова, которые удерживаются в памяти, имеют вредную привычку подменять значение друг друга. Особенно это касается созвучных слов. Меня заклинило на цепочке слов — хабон, Хапон, хамон. Они соответственно обозначают: мыло, Япония, ветчина. Ну никак я не могла отличить ветчину от Японии. В магазине, указывая на ветчину, просила отвесить мне полкило мыла. Нас предупреждали: поздним вечером в парке лучше не гулять, могут грабители и прочие хулиганы напасть. Но чтобы в чудном парке, забитом мамашами и детьми, среди бела дня, на меня, мирно прогуливающуюся, пока дети на каруселях кружатся, напал грабитель — такого я не ожидала. Да и сам грабитель был на удивление симпатичный молодой человек, в темном костюме, белой рубашке, при галстуке — ни дать ни взять обычный клерк, выскочивший из офиса пообедать. Но вот, поди ж ты, всяко бывает. Подошел и вежливенько заявил: — Сеньорита, прошу прощения, дайте мне ваши часы, пожалуйста! Мое общение с мексиканцами напоминало тогда разговор по радиотелефону через тысячи километров: они говорят и ждут несколько секунд, пока сообщение дойдет до меня, то есть я его мысленно переведу. Перевела. И возмутилась. Часов мне было жалко — совсем новенькие, и наглость грабителя пробудила во мне бойцовские настроения. Что он может со мной сделать? Я орать начну, народ сбежится. Орать я не начала, но, прижав руки к груди, кистью правой руки закрыла запястье с часами на левой. Грозно посмотрела на грабителя и отрицательно покачала головой. Боковым зрением я уже присматривала, кто бросится мне на помощь. Ворюга удивился моему мужеству, даже брови у него вверх полезли, но не отступил, еще приторнее заговорил: — Я прошу прощения за беспокойство, но я хотел бы ваши часы! — Не дам! — сказала я по-испански. — Сейчас начну кричать! — предупредила я. И он испугался! Глаза опустил и с извинениями затрусил по дорожке. Когда сердцебиение пришло в норму, я испытала удивительное чувство — ликование человека, победившего зло. Но в парке оставаться было все-таки страшновато. Я позвала детей, и мы отправились домой. Мужу, открывшему нам дверь, я радостно заявила прямо с порога: — Представляешь, на меня в парке напал грабитель, но я с ним справилась! Он позорно удрал! — Какой грабитель? Что он хотел? — всполошился муж. — Да такой мерзляк, прикидывается порядочным, в костюмчике, в галстуке. А сам: гоните часы, сеньорита. Но я не испугалась, я ему в лицо: нет, подлец, не видать тебе моих часов! — Зачем! — простонал муж, а потом повысил голос едва не до крика: — Я тебе говорил! Никогда не сопротивляться! Отдать часы, деньги, черта лысого, но не провоцировать их! Это наркоманы, маньяки, их поведение непредсказуемо. Он мог выстрелить из пистолета, ткнуть ножом! Вот! — муж схватил местную газету и потряс ею перед моим носом. — Вот заметка! Вчера убит член правительства! Ехал в машине, остановился на светофоре, окно открыто, подошел грабитель приставил к виску пистолет, велел снимать «Ролекс». «Ролекс»! А не твою пластмассовую дребедень. Тот стал сопротивляться, вор выстрелил и убил министра. Все, похороны! Ты этого хочешь? Я тебе дюжину таких часов куплю! Больше вы никуда не ходите одни! Пока ты не поймешь, как нужно себя вести! Я слушала гневные проповеди и чувствовала себя человеком, который установил мировой рекорд, а теперь его ругают за сам факт участия в соревнованиях. — Хорошо, — огрызнулась я, — в следующий раз я отдам часы, деньги, черта лысого и приведу воров домой — вдруг их здесь тоже что-нибудь заинтересует. Неожиданно муж перестал метаться и потребовал от меня подробного отчета: — Он тебя схватил за руки? — Нет. — Угрожал оружием? — Нет. — Но как-то он на тебя нападал? — Никак! Вежливо попросил, чтобы я сняла часы и отдала ему. — Повтори дословно, что он сказал. — Гоните часы, пожалуйста. — Нет, без литературного перевода и по-испански. Я раздельно, по слогам, процедила: — Дамэ су ора, пор фовор! Дословный перевод: дайте мне ваше время, пожалуйста. Первыми захихикали дети, которые в момент нашей перепалки сидели испуганными мышками, потом захохотал муж. — Наталья! — покачал он головой. — Человек спросил у тебя, который час! А ты заорала благим матом? — Ничего подобного! — сопротивлялась я. — Он сказал, пусть не «ваши часы», но «ваше время». А какое оно мое? Оно на всех одно. Как и пространство, — ехидно заключила я. — Это устойчивая идиоматическая форма, — потешался муж. — Правильный перевод: «Сколько на ваших? » Ты когда язык, наконец, выучишь? Ты ему в глаз случайно не заехала? — А здорово было бы! — заговорил старший сын. — Если бы мама сделала, как ты, папа, говоришь. У нее спрашивают, который час, а она снимает часы и отдает. — Или в глаз дает, — смеялся младший. Мы возвращались из командировки в девяносто первом году, когда в московских магазинах гулкое эхо отражалось от очередей, которые выстраивались за пакетом молока, выдаваемого по карточке. Поэтому везли из-за границы все, что не могло протухнуть за сутки перелета. Тащили, кроме многочисленных подарков родным и близким: макароны, консервы, колбасы, стиральный порошок, туалетную бумагу, зубную пасту и прочее, прочее. В скобках замечу, что на родине в собственном доме, у друзей, у родственников, у соседей мы обнаружили стратегические запасы продуктов и гигиенических товаров. Словно народ к войне готовился или к автономным плаваниям на подводных лодках. В телефонном разговоре мама попросила меня: — Привези яичный порошок. Яиц совсем не достать. Будем омлеты делать. Я посмотрела в словаре — не обозначается ли сей продукт каким-либо особым словом. Ничего похожего не нашла. Но не волновалась: я уже давно взяла все языковые барьеры. Свободно обсуждала со своей мексиканской подругой культуру древних ольмеков, которые интересовали меня еще более, чем ацтеки и майя. А уж магазинная лексика — проще простого. Времена, когда я путала ветчину с мылом, давно прошли. В большом супермаркете я прохаживалась в отделе бакалеи: коридоры стеллажей с товарами — по двадцать метров в длину. Там не было только птичьего молока и… яичного порошка. Пошла на третий заход, когда ко мне обратился служащий супермаркета: — Вы что-то ищете, сеньора? — Да, мне нужны сухие яйца. — Простите, что? — опешил он. — Сухие куриные яйца. В порошке, — уточнила я. — Простите, но вы ошиблись. Яйца продают в другом отделе, там, где молочные продукты… — Это вы ошибаетесь, — перебила я. — Там продают обычные яйца. Они мне не требуются. Мне необходимы именно яйца в порошке. — Никогда не слышал о таком продукте. Вы не будете возражать, если я приглашу заведующего секцией? Я не возражала. Спина удаляющегося продавца подозрительно подрагивала. Очень жаль, что в испанском языке нет деления, как в русском: яички — половой орган, яйца — продукт кладки птиц. Или я не знаю терминов? Они явились вместе, давешний продавец и заведующий секцией, — два молодых мужчины в белых с голубой оторочкой халатах униформы. На лицах улыбки — пожалуй, чуть более лукавые, чем обычно раздариваемые покупателям. Но я не намерена веселиться. У нас страна голодает. — Сеньора, у вас какие-то проблемы? — спросил заведующий. — По-моему, это у вас проблемы с ассортиментом, — строго сказала я, пресекая их улыбочки. — Уточните, пожалуйста, чего вы не можете найти. — Я не могу найти порошка из яиц! — Простите, не очень хорошо вас понимаю, — зав-секцией был сама любезность. — Не могли бы подробнее описать этот продукт? Как он выглядит? — Порошок желтого цвета. — А из чего его делают? — Из яиц, естественно! Ведь это яичный порошок! — Моя ирония разбивалась об их дремучий непрофессионализм. — Простите, сеньора, но как можно из яиц сделать порошок? — Он улыбнулся мне, как улыбаются детям, которые, сами не зная того, говорят на взрослые темы. — Очень просто! Яйца высушивают, а потом перемалывают или, наоборот — перемалывают, а потом высушивают. — Должен извиниться, но я никогда не слышал о молотых, пардон, яйцах. Он говорил странным булькающим голосом, как человек, сдерживающий хохот. Продавец усиленно тер пальцем переносицу — закрывал смеющееся лицо. — Еще раз извините мое любопытство, сеньора, но где используется этот удивительный продукт? — В очень многих современных рецептах, — гордо ответила я. — Весьма прискорбно, что ваш магазин, который производит впечатление передового, лишен последних разработок пищевой индустрии. — Мы тоже глубоко сожалеем, — быстро согласился он, и улыбочка слегка пригасла, — постараемся исправить недостатки. Не хотите ли поговорить с нашим товароведом? Они собрались водить меня, как слона на ярмарке. И чтобы я рассказывала всему персоналу супермаркета о технологии производства яичного порошка, в которой сама не сильна. — Не располагаю временем. Передайте вашему товароведу, чтобы следил за европейскими тенденциями в секторе, за который он отвечает. Я злорадно представила себе этого товароведа, который рассылает факсы и ищет по европам яичный порошок. — Вы ведь иностранка? Из какой страны вы приехали? Германии? Канады? Мне почему-то не хотелось признаваться, что мы в России едим яичный порошок. Из-за высокого роста и светлых волос меня часто «поселяли» на север Европы. — Из Скандинавии, — бросила я небрежно и попрощалась: — До свидания, кабальерос. — О, мы так и подумали! — донеслось мне в спину. — Это очень цивилизованное государство! Что с них, спрашивается, взять? Страна третьего мира! Яичного порошка нет, и Скандинавия у них государство. Мой рассказ о покупке яичного порошка вызвал у мужа и детей гомерический хохот. Мексиканские друзья, которым не преминули поведать про мой конфуз, сгибались в поясе от смеха. Потому что глагол «перемолоть» в сочетании с существительным «яйца» в испанском имел особо анекдотический смысл. Я об этом не знала. А дети и муж знали. Откуда, спрашивается? ИСПЫТАНИЕ

Ничто не предвещало беды — так не шибко талантливые авторы любят начинать повествование. Но беды, действительно, ничто не предвещало. Напротив, август девяносто седьмого года был счастливым. Митя поступил в университет, меня после командировки в Мексику снова приняли на работу в «Науку и жизнь», Женя погрузился в водоворот «Комсомолки», который справедливее было бы назвать не водоворотом, а жерновами талантов и судеб. И мне удалось организовать давно необходимое — вырезать сыновьям гланды, из-за которых они постоянно страдали респираторными заболеваниями. Напротив нашего дома в Орехове-Борисове находилась отличная больница третьего медуправления, к которому относились секретные предприятия атомной и прочих закрытых промышленностей. Там я и договорилась, чтобы сыновей прооперировали. Когда я привела детей оформляться в приемный покой, случился фурор. Два брата-верзилы с одинаковым диагнозом! С виду-то совершенно здоровые, вызывающе крепкие на фоне госпитализируемых страдальцев. Чтобы измерить рост моим сыновьям, медсестра становилась на стул. На меня посматривали как на чикчирикнутую мамашу, которой взбрендило удалять детям миндалины. И потом, мне рассказывали, на врачебной пятиминутке главврач потешался, когда обсуждали текущие планы: — Надо же! Два брата, оба студенты МГУ, одинаковые диагнозы и операции в один день. Ну и семейка! Хотел бы я посмотреть на их маму. На меня смотреть — только завидовать. Дети в больнице, хирург прекрасный. Мама и свекор на даче под охраной собаки Дольки, ризеншнауцера. Про маму в деревне говорили: красивая женщина, что живет у леса со страшной собакой. Свекор после инфаркта и инсульта из грозного командира превратился в тихого грибника. Ничто, кроме сбора грибов, его не волнует. Я одна в квартире. Наконец могу разобрать коробки с керамикой. Я тогда увлекалась коллекционированием керамики и привезла ее из Мексики в промышленных количествах. По всем комнатам, по всем горизонтальным поверхностям я разложила сервизы, плошки-ложки, кашпо, кувшины, салатники и прочую посуду. Ходила из комнаты в комнату и, напевая, планировала, что двоюродной племяннице в подарок на свадьбу, что расставить на кухне, что отложить до декорирования дачи, построим же мы когда-нибудь настоящую дачу — большой дом, в котором будет собираться наше семейство. Через эту керамику, разложенную по квартире, мы еще долго перешагивали, пока у меня не нашлось время затолкать ее обратно в коробки. Звонок в дверь, на пороге Женя, лицо серое от тревоги, говорит, что позвонили в «Комсомолку», с моей мамой очень плохо. Она упала посреди участка. Евгений Дмитриевич суетился вокруг и плакал, потому что не мог даже в дом ее отнести. К счастью, на велосипеде приехала внучка приятельницы моей мамы, раннюю капусту в подарок привезла. Девочку Евгений Дмитриевич срочно за помощью отправил. Прибежали деревенские женщины, отнесли маму на кровать. Переодели и помыли, как перед смертью. Мама только мычала, ничего сказать не могла. Стали нас разыскивать. Телефонов сотовых не было. Телефон в соседней деревне, из всей информации: Наташин муж, Александры Семеновны зять, в «Комсомольской правде» работает. А фамилия-то как? Евгений Дмитриевич фамилию сказал. У него тоже с речью проблемы, хорошо догадался на бумажке заставить фамилию написать. По длинной цепочке: звонили своим детям в Москву, чтоб уж те вышли на нас. Я знаю, что никогда не отблагодарю людей, которые пришли на помощь в тот момент. Я не найду слов, которые выразят мою признательность. И мои подарки, которые я потом им несла, воспринимались с недоумением. За что? За то, что хорошему человеку помогли? Разве за это благодарят? Моя жизнь, когда муж на пороге сказал: «С твоей мамой, Александрой Семеновной, плохо», — раскололась. У меня были тяжелые травмы и роковые болезни, я перенесла множество операций, я испытала психические перегрузки, о которых лучше не вспоминать. Но жизнь моя раскололась именно тогда. На жизнь с мамой — веселой, мудрой, надежной и на совсем другую жизнь. Мы неслись на дачу, и я молилась: только бы мама была жива! Это была даже не молитва, а заклинание, уханье молота в голове, громкий метроном: только бы жива, только бы жива, только бы жива. Я не могла разговаривать с мужем, потому что на все вопросы я отвечала: «Только бы жива! » Она была жива. И когда я бросилась к ней, стала целовать, ощупывать, словно у нее могли пропасть руки или ноги, мама смотрела на меня и извинялась. Говорить она не могла, но извинялась за причиненные беспокойства. Потом мы мчались обратно, устроив маму на заднем сиденье автомобиля. Поздней ночью подкатили к приемному покою больницы, в которую я утром отправила сыновей. Нас не принимают. Больница ведомственная, закрытая, сюда даже на «скорой» не возят. Я мотаю головой, потому что не могу взять в толк: — У нас в автомобиле лежит человек, у которого четыре часа назад произошел инсульт, требуется срочная помощь. И вы, врач, в этой помощи отказываете? — Говорю же вам, женщина! Не положено! Везите в городскую больницу, «скорую» вызывайте, а мы принять не имеем права. Я не знаю, что чувствует на ринге боец, получивший мощнейший удар, свалившийся на пол, в полуобмороке поднявшийся, а тут еще один крепкий удар. Мир, наверное, проваливается в черную дыру, вместо мира — пульсирующая боль и страшная обида. Боксер может рухнуть окончательно или, напротив, нечеловеческим усилием воли собрать силы и ринуться в слепую атаку. Я переживала подобное: или умру от горя, или разнесу их всех тут, камня на камне не оставлю от этой элитной больницы, горло перегрызу врачам, которые от страдающих людей отмахиваются как от надоедливых мух. Вперед шагнул Женя и заговорил о том, что мы оплатим лечение, ведь существует подобная форма оказания медицинских услуг в данной больнице. (Наши дети лежали там именно за деньги. ) Пришлось поклясться, что завтра, только бухгалтерия откроется, мы внесем плату. Маму приняли. Мама лежала в неврологическом отделении, в палате интенсивной терапии, куда, как и в реанимацию, родных не пускают. Но меня можно было оттащить от мамы только клещами. А в саму больницу я прорвалась, потому что был пропуск к сыновьям. Томография показала, что пострадавшая область мозга у мамы была громадной — размером почти с куриное яйцо. Еще полмиллиметра-миллиметр, и поражение было бы несовместимо с жизнью. Эти полмиллиметра я, наверное, выпросила у провидения. Мама лежала с закрытыми глазами, слегка нахмурившись, точно превозмогая боль или что-то серьезное обдумывая. Строгое лицо в обрамлении пышных кипенно-белых седых волос. «Какая красивая женщина! » — говорили врачи и медсестры. Меня это почему-то раздражало. Будто красивые не должны болеть. Инсульт, острое нарушение мозгового кровообращения, — это страшно. За месяц, который мама провела в больнице, я насмотрелась столько, что потом приходилось себя сдерживать: что ни книжку пишу, обязательно у меня инсультник появится. Из соседней, мужской палаты, ко мне заглядывала молодая женщина, чей муж, прокурор, основательно свихнулся после инсульта и все время орал: «Хочу бабу! » и здоровой, не парализованной, рукой щипал медсестер за коленки. Он был старше жены на сорок лет. Она рассуждала о том, что ее жизнь не кончилась и надо купить абонементы в консерваторию и в бассейн. В двухместной палате несколько лет лежала Валька, как звали ее медсестры. Тридцатисемилетняя женщина, коротко стриженная, похожая на обезьянку, когда на четвереньках ползает по кровати. Муж этой женщины, директор подмосковного совхоза, договорился с главврачом, и Вальку держали как в санатории, точнее — в доме инвалидов. Один раз я видела, как муж приходил со взрослыми дочерьми. Принесли фрукты, цветы, маленький телевизор. Посмотрели на безумную Вальку и быстро ушли. По слухам, у директора совхоза уже давно была новая спутница жизни. Когда маму выписали из больницы, она не могла ходить — вся правая сторона парализована. И с речью проблемы. Мама путала слова. Она понимала их значение, слышала, что ошибается, но правильно сказать не могла. Хочет попросить воды, а говорит: «В Антарктиде плохая погода». Если представить, что слова — это шарики, которые в строгом порядке стоят по полкам, то после инсульта у мамы шарики-слова рухнули, перемешались. Она хочет взять один шарик, а выскакивает другой. Для нее это было крайне мучительно и унизительно. Самым же страшным было то, что мама не хотела жить. Мама всегда говорила, что старики должны вовремя умирать и не портить жизнь молодым. Я возмущалась, но мама называла стариков скучными занудами. Они жадны и черствы, сварливы и придирчивы, склонны к нравоучениям, не приемлют нового, потому что не способны в нем разобраться, восхваляют прошлое, которое лишь и помнят, а что вчера случилось, в голове не держится, они мыслят штампами, их кругозор и интересы сужены до забот о собственном здоровье, разговоры о котором набили оскомину. В старости нет ничего хорошего, считала мама, а разговоры про благостную мудрость патриархов — ерунда. Любого патриарха проблемы с собственным кишечником волнуют больше, чем судьбы окружающих, страны и мира. Подобный взгляд на старость лучше всего опровергала сама мама, у которой в шестьдесят девять лет не наблюдалось скупости, сварливости или брюзжания. Более всего маму страшила перспектива стать беспомощной обузой. Чего боялась, то и случилось. Отсюда — глубочайшая депрессия. Мама не хотела есть, пить, принимать лекарства, делать массажи, упражнения — ничего не желала. Быстрей умереть и точка. Незадолго до мамы в той же больнице и с тем же диагнозом лежал Юлиан Семенов. Мне рассказывали, что в минуты просветления он пытался выдернуть из вен капельницы — прекратить существование. Одни люди цепляются до последнего — хоть калекой убогой стать, а лишь бы не умереть. Что удивительно? Эти люди, как правило, верующие, крещеные, церковь посещающие, свечки ставящие. Их должна согревать надежда о царствии небесном, где они утешение и благость обретут. Ничуть не бывало! Не хотят они с земной жизнью расставаться. Другие, как моя мама, неверующие, отказавшиеся от наставлений собственных религиозных матерей, а воспринявшие гуманистические идеи просветителей-атеистов, стоят у последней черты без надежды — дальше только распад, смерть твоего сознания и черви, пожирающие твое гниющее тело. И эти люди яростно желают конца собственному существованию, потому что не приемлют растительного бытия — тебя поливают, и ты цветочек в горшочке, но не человек. Для нас: меня, мужа, сыновей — стремление мамы к смерти было неожиданным, было шоком и вызовом. Как это можно не хотеть жить, когда можно жить? Мама лежала на постели, стиснув губы и зажмурив глаза, я сидела рядом и упрекала: — Ты не ешь, не пьешь, не хочешь делать массаж. Ты не думаешь обо мне! Как тебе не совестно? Если ты умрешь, мне некому будет сказать «мама». Только представь жизнь человека, который не может сказать «мама». Довела меня до слез! Видишь, я плачу. Поешь кашки? Не хочешь. Конечно, легче помереть, чем родной дочери помочь. Гордые умирают первыми. Некоторым, кто на амбразуры бросается, орден посмертно дают. А, может, трудней в обход амбразур? Хоть компот выпей! Хоть полстакана! Митя приходил к бабушке и предлагал почитать газету, бабушка всегда интересовалась политикой. Никита становился на колени у бабушкиной постели, брал ее руку, целовал: — Бабуля, я так тебя люблю! Ты не грусти. Мы тебя всякую и всегда будем любить. Давай учиться ходить? Нам удалось переломить мамино сопротивление жизни, когда мы поняли, что заинтересовать ее можно только нашими собственными проблемами. Ведь как обычно бывает с пожилыми больными людьми? Их оберегают: утаивают информацию, которая может расстроить, прикидываются жизнерадостными оптимистами, даже если на сердце кошки скребут. И, по сути, получается, что человека вычеркивают из нормальной жизни. Без лукавства не обходилось. Мы меняли квартиру, и я сказала маме, что если она не научится расписываться левой рукой, то документы нам не оформить, новой квартиры не видать. Мама села на постели и потребовала бумагу и ручку. Она часами тренировалась, исписала десятки страниц, пока корявые буквы не превратились в читаемое «Нестерова». — Знаешь, — напускала я тревоги, — мне кажется, Никита не сдал курсовую работу, у него будет академический хвост. Все гуляет и гуляет, а курсовую не пишет. Ты последила бы, чем он днем занимается, когда я на работе. После размена с Ленинградом у мамы и Никиты были две комнаты в коммунальной квартире на проспекте Мира. Там никто не жил: ни мы, ни соседи. — Мама, давай посоветуемся, — говорила я. — Митя хочет устроить день рождения на проспекте Мира, пригласить мексиканских друзей и новых, по университету. Представь, что это будет! Молодежная орава в пустой квартире. Мама энергично кивает — пусть гуляют. — Ты думаешь? — с сомнением произношу я. — Хорошо. Сделаю им сотню бутербродов, но как их довезти? Мама показывает жестами: положить в коробку, каждый слой отделить картонкой. — Здорово ты придумала! Кстати, нашего нехрупкого Митю одногруппники принимали за великовозрастного парня, отслужившего армию. А тут он приглашает их на день рождения и говорит, что ему исполняется шестнадцать лет. Ребята, как выражается Митя, отпали. Мама смеется. Она поднялась и стала учиться ходить. Мой муж гениально, не побоюсь этого слова, предложил заменить палочку костылем. С палочкой мама все время заваливалась, и без страховки отпускать ее в свободное передвижение мы не могли. А с костылем, на который она опиралась здоровой рукой, дело быстро пошло на лад. Я познакомилась с врачами, о специализации которых прежде не подозревала. Это логоневрологи. Они помогают восстановить функции мозга после инсультов или тяжелых травм головы. Упражнения простые, детские. Мы накупили букварей и лото для малышей. Каждую свободную минуту я занималась с мамой или заставляла ее «учиться» самостоятельно. На стол кладется карточка из детского лото с нарисованным шкафом, рядом надо разместить то, что лежит в шкафу, — брюки, кофта, свитер… Затем домики животных. Кто живет в скворечнике, кто в дупле, кто в норке… Тупо и настойчиво я спрашивала маму: — Снег белый, а уголь? — Черный. — Утро вечера..? — Мудренее. — Посадил дед..? — Репку. — Выросла репка..? — Кинотеатр. — Неправильно. Еще раз. Выросла репка большая-пребольшая. Тянет дед, тянет, а вытащить..? — Не может. — Отлично! Позвал на помощь..? — Корову. — Позвал на помощь бабку. — Ужас! — Мама, не переживай. Главное, что ты мыслишь правильно, а говорить мы научимся. И так день за днем — примитивные упражнения и настольные игры для дошкольников. Маму оскорбляла интеллектуальная ущербность занятий, но я внушила — другого способа наука не изобрела, его попросту нет. Давай еще раз пройдемся по сказке о золотой рыбке. Дети, которые в то время жили бурной студенческой жизнью, иногда подключались. Их восхищало знание бабушкой русской литературы, но они не предполагали, что бабушка помнит наизусть «Евгения Онегина» и «Горе от ума». — Бабуля! «Мой дядя самых честных…»? — Правил. — «Когда не в шутку…»? — Занемог. — Это, бабушка, легко. Из середины текста берем. «Чужие и свои победы, надежды, шалости…»? — Мечты. — Во даешь! Еще, на соседней странице. «Архивны юноши…» В каком смысле «архивны», если юноши? — Я не знаю, как сказать, — хмурилась бабушка и здоровой рукой тыкала в книгу. — Понял, сноска есть. «Шутливое прозвище образованных молодых людей, служащих в архиве министерства иностранных дел». Тогда для каждого министерства, что ли, придумывали прозвища образованным молодым людям? — Я не знаю, как сказать. — Читаю: «Архивны юноши толпою на Таню чопорно глядят и про нее между собою неблагосклонно…»? — Говорят. — Точно. Бабуля, у тебя было тяжелое детство? Чтобы это наизусть выучить? Бабушка радостно смеется: — Я не знаю, как сказать. Когда мы, и прежде всего мама, в трагической ситуации стали видеть смешное, когда стали подшучивать над общением умного немого с глупыми говорящими, в наш дом вернулся свет. Почти вернулся. Логоневролог, прекрасный специалист, замечательная женщина, научившая меня упражнениям для мамы, отказалась, ни за какие деньги не согласилась приезжать и заниматься с мамой. Очень меня хвалила за усердие. — Но мы который месяц стоим на месте, — говорила я. — Прогресса нет. Только конечные слова в стихах. «Шел в комнату, попал…»? — «В другую». А произнести всю строфу не получается, как ни бьемся. Односложные ответы — легко. А выразить мысль не получается. — И не получится, — извинительно сказала доктор. — Вы поэтому отказались с мамой заниматься? — Да. Не могу брать деньги, когда результата не будет. Но вы — молодец! И вся ваша семья — прекрасная! — Но моя мама? — Вы добились максимума. Чудо, что ваша мама не потеряла трезвости ума. Из здоровой части ее мозга практически не получится выжать большего. Но вы не опускайте руки, продолжайте занятия… С профессиональным докторским пафосом она призывала меня верить в лучшее. Которое никогда не наступит. Я прекратила терзать маму букварями и детскими лото. Мы добились того, чего добились, мы будем жить с тем, что имеем. Не так уж и мало мы имели. Мама передвигалась по квартире, в туалете мы прибили дверные ручки к стене, чтобы мама могла самостоятельно садиться на унитаз и вставать с него. Это важнейшая составляющая человеческого бытия — без посторонней помощи справлять естественные надобности. Мама прекрасно вела беседы, где требовались односложные ответы «да» и «нет». Наши друзья и гости говорили, что Александра Семеновна прекрасно восстановилась после болезни. Похудела, но по-прежнему очень красивая. Как прежде. После больницы за мамой ухаживала Тамара Ивановна. Она нам была не родственница, а свойственница — теща моего двоюродного брата. Мама и Тамара Ивановна прекрасно относились друг к другу, хотя до маминой болезни виделись два раза и коротко. Семья моего двоюродного брата жила в Ташкенте. А когда там начались издевательства над русскими, когда на столбах запестрели объявления: «Русские! Не уезжайте! Нам нужны рабы и б…ди», они решили переехать в Россию, в Смоленскую область. Добирались через Москву. Мама приехала на вокзал увидеться с Тамарой Ивановной и передала ей пакет с бутербродами и напитками — в дороге подкрепиться. Почему-то Тамару Ивановну эти бутерброды страшно поразили. Она мне потом часто говорила: «Наташа! Александра Семеновна! Сама! Привезла мне бутерброды с дорогой рыбой и с бужениной! » Как будто Александра Семеновна бутербродов не умеет делать. Да и хорошие продукты у нас дома иногда водились — благодаря заказам, получаемым на работе. Просто мама, выполняя всю домашнюю работу, умудрялась выглядеть как женщина, не имеющая понятия о стирке или мытье полов. Те бутерброды запали в голову Тамаре Ивановне крепко, и, когда я позвонила, рассказала, что случилось с мамой, что мне либо выходить на работу, либо с мамой сидеть, что никому я ее доверить не могу, Тамара Ивановна спросила: «Я тебя устрою? » Еще бы! Тамара Ивановна — медсестра с сорокалетним стажем. Приглашенная, чтобы ухаживать за мамой: делать уколы, давать лекарства, кормить — Тамара Ивановна очень быстро взяла на себя всё домашнее хозяйство. Она драила полы, стирала и утюжила белье, готовила на всю семью, даже гуляла с собакой, при этом не заикнулась о повышении платы. Она стала нашей спасительницей. Она всех нас полюбила, и мы к ней привязались. Благодаря Тамаре Ивановне у меня появилось время писать книжки. Когда у мамы было дурное настроение, она вымещала его на Тамаре Ивановне. Тамара Ивановна, святого терпения женщина, мягко произносила: — Это не вы говорите, Александра Семеновна. Ведь я вас знаю. Это говорит ваша болезнь. Через год Тамара Ивановна уезжала от нас, нужно было возвращаться в свою семью, помогать младшей дочери. Тамара Ивановна сидела на кухне и плакала: — Наташа! Ну на кого я вас оставлю? Александра Семеновна уже молодцом. Но мужики? Наташа, они столько едят! Я никогда не видела, чтобы столько… Ой, это очень хорошо! Ты готовь в казане, разве на такую ораву в кастрюльках наготовишься! Выписанный Тамарой Ивановной из Ташкента огромный казан до сих пор у нас в ходу. Если бы многие поколения самоотверженных русских женщин вдруг встретились, объединились в сообщество и этому гипотетическому сообществу потребовался лозунг, они бы написали: «Лучший способ прожить жизнь — отдать ее другим». Мою маму в эту партию точно бы взяли. Самоотверженные — отвергающие личную выгоду. Маме пришлось выстроить и наладить свое существование в условиях физической беспомощности, неспособности выразить мысль и читать книги. Последнее, возможно, было самым горьким. Нашему участию в мамином преодолении унизительной беспомощности я не придаю решающего значения. Это был только толчок, позыв, мотив. А дальше-то маме пришлось самой неподвластное тело заставить двигаться, свой мозг настроить на редкие волны, которые улавливала. И держаться достойно. В мамином понимании достоинства: во что одета — ерунда, что говорю, как держусь — существенно. У нее получи-лось-таки. Про друзей-гостей, которые восхищались «Александрой Семеновной, как прежде», я уже писала. Но и мы — дети, муж, я — оказались в плену маминого нового статуса. В плену горьком и одновременно счастливом. Маминой главной фразой стало: «Я не знаю, как сказать! » Мама не мучила нас капризами и требованиями. Скорее мы ее терзали. У нее был очень плохой аппетит, поэтому я радовалась, когда ей хотелось чего-нибудь поесть. Вопрос: чего именно? Однажды приходит муж домой, у меня голова кругом: — Представляешь, мы пять часов выясняем, чего маме хочется отведать. Это вроде овощ, но и не овощ, это твердое и рассыпчатое, это продается на рынке и магазине, в бакалейных или кондитерских отделах. Чтобы разгадать этот ребус, я задала маме сотню вопросов, на которые она отвечала стандартно: «Я не знаю, как сказать». Женя подумал, подумал и уточнил у тещи: — Вроде овощ, но твердое, хрупкое и рассыпчатое? — Да, — ответила мама. — Я не знаю, как сказать. — Это картофельные чипсы? — предположил Женя. — Наконец-то, — рассмеялась мама. Эта игра нас отчасти забавляла. У мамы иногда вырывалось простое слово, правильное по смыслу и ситуации, но это слово здоровые культурные люди не стали бы произносить. К нам зашла соседка, с которой мы давно не виделись, и за это время она раздалась чудовищно, килограммов на тридцать пополнела. Мама покачала осудительно головой и выпалила: — Туша! Хорошо, что соседка не обиделась. Но она так долго рассказывала про свои гормональные болезни, что лучше бы обиделась и поскорей ушла. Возвращаюсь с работы, Тамара Ивановна делится условиями нерешенной задачки: — Наташа! Я не знаю, как сказать! Тьфу ты! — чертыхается она, невольно повторив мамину фразочку. И поправляется: — Я не знаю, чего хочет Александра Семеновна. Это растение. Но оно не растет в Советском Союзе. Наташа! У нас в Узбекистане все росло! Значит так. Оно зеленое и мягкое, но это не огурец. Оно зеленое и внутри, поэтому не арбуз. И у него одна косточка! — возмущается Тамара Ивановна. — Наташа! С одной косточкой только фрукты, Александpa Семеновна говорит, что это овощ, но Александра Семеновна не уверена. — Это авокадо, — сходу догадываюсь я. — Честно говоря, тоже не знаю, фрукт это, овощ или ягода. Арбуз, например, почему-то относят к ягодам, а бананы — к травянистым растениям. Тамара Ивановна, неужели в Узбекистане росли бананы? Ни я, ни Тамара Ивановна, которая до того в жизни не видела авокадо, не могли понять, как мама может есть сей тропический продукт без соли, соуса, вне салата, просто кусочками. Он ведь жирно-без-вкусный. Хотя и очень полезен. — Мама! — бежит ко мне за помощью Никита. — Бабуля просит что-то принести. Я уже все перебрал, что мог. Не то. Вхожу к маме в комнату. — Я не знаю, как сказать, — говорит мама и смотрит на меня пристально. — Зачетную книжку. Бабушка хочет убедиться, что ты хорошо сдал сессию. — Как будто бабушка что-то разберет, прочитает, — тихо ворчит Никита, отправляясь за зачеткой. Прочитать не прочитает, но контроля не ослабляет, и это в ее положении — замечательно. Со временем я научилась разгадывать мамины желания, точно мы сделались телепатками. До инсульта мама была пуританкой. На пляже — только в закрытом купальнике. Но после болезни ей пришлось отбросить стеснительность. Маму купали Митя и Никита, потому что у меня или у Тамары Ивановны не хватало сил поднять маму, погрузить в ванну, потом вытащить. Внуки-студенты относились к уходу за бабушкой без грамма смущения, страха и тем более брезгливости. Они заботливо укутывали ее в большое полотенце, несли в комнату, помогали надеть пижаму. Смягчали мамино напряжение, успокаивая: — Бабуля, раньше ты нас купала, а теперь мы тебя. Все нормально. Жизнь идет по спирали. Мне забота внуков о бабушке казалась совершенно естественной. Я не замечала их трогательной нежности по отношению к бабушке, настоящей мужской жалости, переплавленной в юмор и шутки. Но и свое участие я не считала чем-то особенным. Любящий человек не требует жертв от любимого, напротив — ищет возможности принести себя в жертву. Что поделаешь, если один из любящих стал беспомощным инвалидом. Только сейчас, когда в памяти вспыхивают отдельные картинки, я испытываю умиление: как они любили ее, как замечательно она их воспитала! Но тогда я хорошо знала, что мальчиков, чья настоящая жизнь протекала за стенами дома, нельзя превращать в сиделок, постоянно нагружать обязанностями по уходу за парализованным человеком. Для этого есть я и поэтому есть Тамара Ивановна. У мужа очередная долгая командировка, теперь в Америку. Дети-студенты, естественно, остаются в Москве. Я еду с Женей или не еду? Задала этот вопрос маме. Она произнесла привычное: «Я не знаю, как сказать». Жестом мне показала: конечно, поезжай с мужем. А потом махнула рукой: выйди из комнаты, оставь меня! Отвернулась к стенке. Сборы заняли несколько месяцев, много раз я заводила разговор: если ты не хочешь, я не поеду с Женей. Мама морщилась досадливо: мы уже все обговорили. Прощание. Такси стоит перед домом. Мама в окружении внуков, моих свекра и свекрови, которые приехали нас проводить, тут же Лида — женщина, которая будет ухаживать за мамой, у них сложились прекрасные отношения… Мама смотрит на меня. Сигналит таксист, он уже предупреждал, что опоздаем к самолету. Мама смотрит на меня. Торопит муж, дети давно погрузили чемоданы в багажник. Мама смотрит на меня. Свекровь нервничает, Лида растеряна, свекор заплакал. Мама смотрит на меня. Я подошла и обняла ее. Я не вижу ее глаз, но отлично знаю, что они говорят: «Мы больше не увидимся». Я восклицаю непонятное окружающим: — Неправда! Не говори! Я скоро приеду! По дороге в аэропорт кусаю губы, чтобы не реветь. Если ты любишь маму, то почему ее оставила? И вспоминается, как несколько лет назад я, молодая, игривая, нападаю на маму — щекочу ее, «пытаю». Обычно так с сыновьями забавляюсь, защекочивая их до потери дыхания. — Скажи! Кого ты больше любишь, меня или внуков? — Отстань, уйди, дурочка! — отбивается мама. Но я усиливаю натиск, валю маму на диван, наваливаюсь, припечатываю ее руки: — Правду! Колись! — Отпусти меня, ненормальная! — Кого больше любишь? Меня или мальчишек? — Сколько в тебе ещё дури! Слезь с меня! — Ни за что! Отвечай! Мама сдается и «под пытками» отвечает в свойственной ей манере: — У внуков есть своя мама. Ей стало плохо через четыре месяца после нашего отъезда. В больницу ее отвезли Митя и Никита. С врачом реанимации я, из Нью-Йорка, разговаривала по телефону и всё твердила: сделайте все возможное, пожалуйста, сделайте. — Она не реагирует на лекарства, — сказала доктор. Вопрос нескольких часов. — И положила трубку. Какой вопрос? При чем тут вопрос, я понять не могла. Все набирала и набирала номер, пока врач не ответила. — Ваша мама умерла. Счастливая женщина, я никогда не видела, чтобы внуки так любили бабушку. А мальчики просто несколько часов сидели под дверью реанимации, ждали. Когда вышла доктор и сказала, что бабушки больше нет, они заплакали. На похоронах, когда я увидела маму в гробу, у меня что-то щелкнуло в мозгу, и его сильно заклинило. Мама в кружевном платочке. Мама никогда не носила платочков. Мама каменно-холодная, что неправильно. И если ее хорошенько потрясти за плечи со словами: «Мама, вставай! » — то она очнется, потеплеет, поднимется и скажет: «Опять твои глупости! » Дети быстренько подхватили меня под руки и отвели от гроба с призывами успокоиться. Мне всегда казалось, что при большом несчастье я впаду в ступор, из которого долго не смогу выбраться, и никто не сможет меня вытащить. Ведь мутизм — молчание, отказ от общения, был моей типичной реакцией на жизненную несправедливость. Ничуть не бывало. Когда прилетела из Америки, отгоняла от себя мысли про маму, которая лежит в холодильнике морга, меня трясло от желания действовать, говорить, говорить, говорить — не останавливаясь. И до похорон, и после я пребывала в каком-то чумовом возбуждении. Носилась по магазинам, покупая продукты на поминки и стаканы (у нас мало стаканов, обязательно нужны большие хрустальные стаканы! ), часами стояла у плиты, хотя никакой необходимости в этом не было, помощников достаточно. Мне говорили: «Иди полежи, отдохни! » Я решительно отказывалась и все искала себе новую работу, и все говорила, говорила. Я боялась, что если замолчу, лягу, закрою глаза, то обязательно провалюсь в бездонную черную яму. К ночи я просто падала, обессиленная, и засыпала без лекарств. Тамара Ивановна, приехавшая на похороны, понимала меня, как никто другой. «Оставьте Наташу в покое, пусть делает, что хочет, — говорила она. И тихо прибавляла: — Вот горе, горе, никогда девочку такой болтливой не видела». Проводить маму приехала моя свекровь, Алиса Степановна. Совершенно неожиданно для меня эти две женщины не сошлись, хотя я всегда считала, что они могут быть подругами, настолько схожи. Развернулось соперничество: за правильный поминальный стол и прочие обряды. То одна меня отводила в сторону: «Почему здесь командует эта Тамара Ивановна? Она здесь кто? » То другая шептала: «Свекруха у тебя, Наташа, чисто язва». По сути, они соперничали за близость ко мне, за возможность заменить маму, незаменяемую. Но это старушечье-детское противостояние было настолько забавно, что вызывало улыбку. В горе улыбка — первое лекарство. С этим лекарством я, наверное, переборщила. После похорон, поминок на девять дней, перед отъездом в Америку, к мужу, я собрала дома подруг, накрыла стол. Все знали, как тесно я была связана с мамой. Я договорилась до того, что утверждала: «Нельзя врастать в другого человека с потрохами! Нельзя! Общие кровеносная и нервная системы — это неправильно. Потому что, когда вторая половина умирает, из тебя вырывают ее с кровью, сосуды и нервные окончания болтаются в воздухе — это очень больно. Все развитие цивилизации, куда органично входят развитие нравственности и психики, идет по пути избавления от ненужной боли». Подруги смотрели на меня с жалостью и согласно кивали, нисколько не соглашаясь внутренне. А я все вещала и вещала. Рассказала, как Тамара Ивановна и Алиса Степановна схлестнулись по поводу рецептов для поминальных блинов и кутьи. Потом кто-то рассказал свою остроумную историю про свекровь. От насмешек над старушечьими закидонами мы перешли к мужским заскокам, перекинулись на детей с их проделками… Взрывы смеха следовали один за другим. Мы покрылись мимическими морщинами и утирали пот со лба — давно так не веселились. Когда подруги ушли, предварительно вымыв посуду, упаковав и убрав в холодильник недоеденное, я отправилась спать и с ужасом сказала самой себе: «Мама умерла. А ты хохотала до колик! » Закрыла глаза, и тут же возникло мамино лицо с гримасой легкого осуждения: «Что ты по пустякам тревожишься? Хватит скорбеть. Берись за работу, пиши свои книжки». Когда я принесла маме свою первую книгу, она, читательница маниакальная, не могла разобрать ни строчки, а только гладила обложку. Подняла на меня глаза: — Я не знаю, как сказать. Она успела познакомиться с Галей, будущей Ми-тиной женой. Раньше я шутила: вредного Митьку мне жены будут возвращать с претензиями, как товар производителю. Когда мама сразу, с первого взгляда приняла Галю, я спросила с улыбкой: «Думаешь, эта девушка не выкатит нам список претензий? » Никита женился через шесть лет после маминой смерти. Его жену Анечку мама, естественно, не видела. Как бы порадовалась! И мама решительно противостояла бы стремлению назвать внучку ее именем — давлением на Аню, в муках родившую первого ребенка. Свекор и свекровь (Женя и я) молчаливо наседают, муж, что главное, просит — назвать Александрой. В свое время, когда моего первенца все хотели назвать Женей, я встала на дыбы. Евгений — прекрасное имя. Но Женя номер три? Для моего сына? Кирюшу, внука, тоже, повинуясь каким-то фамильным предрассудкам, хотели назвать Женей. Митя — Дмитрий Евгеньевич, его дедушка — Евгений Дмитриевич. И пошло-поехало. Дайте Гале, матери, назвать своего сына — жестоко отметала я все поползновения. Так был назван Кирилл. А вот с Аней у меня не получилось пересилить мечту. Первая долгожданная девочка, как хорошо бы в честь Никитиной бабушки, моей мамы, назвать… Теперь у нас есть Александра, ей полтора года. Она повторяет любые слова, выдумывает собственные, пытается складывать предложения. Хулиганит за милую душу. Но внучка никак себя не называет. И понятно. Она и Саша, и Шура, и Саня, и Аля, и Сашута, и Сашура (мое обращение), а в моменты разоблаченных проделок взрослые еще и пеняют: «Александра! Что ты наделала? Ай-ай-ай! » Словом, ребенка запутали. Остается ждать, когда она сама выберет себе вариант прекрасного и дорогого нам всем имени — Александра. ХОЧУ СОБАКУ

В детстве меня несколько раз лечили от стригущего лишая. Доставался он мне от бездомных кошек, которых я тащила в дом. Сильно больных, покрытых струпьями, мама куда-то уносила. Под ванной у меня было спрятано дустовое мыло — к приходу мамы надо было ликвидировать блох у очередного приблудного котенка. Для этого намылить его вонючим мылом и подержать несколько минут. Котята сопротивлялись отчаянно, расцарапывали мне руки. Мама сдалась, уступила моей кошачьей страсти и сказала: «Пусть в доме будет одна кошка, но больше никаких вшивых и лишайных в квартиру не тащи». Так у нас появилась Марго. Я в то время читала «Королеву Марго» Дюма, и кличка легко нашлась. Марго я нашла в подвале, куда полезла на жалобный писк. Грязный котенок со сломанным хвостом после мытья оказался необычного окраса — трехцветного, будто пуляли в него желтой и черной красками, прочно закрепившимися на белом. Из Марго выросла эгоистка такой мощи, что невольно вызывала воехищение. Она мурлыкала и ластилась, но только когда ей приспичивало, чтобы поласкали. Если же хозяйке хотелось простого кошачьего тепла, а Марго была не в настроении — дудки! У меня привычка спать на животе, потому что Маргуша ночью колотила меня лапой — перевернись на живот, я люблю спать в низу твоей спины. Однажды у нас ночевала женщина, соседи попросили, у них свадьба, прибывших гостей — вповалку на полу не помещаются — разместили по соседям. Утром женщина с выпученными глазами сообщает: — Домовой у вас! Всю ночь по мне топтался, топтался, душил, так душил! Надо вам квартиру освятить, попа позвать. А это была Марго, которой не понравилось, что на моем месте спит другой человек и не хочет на живот переворачиваться. Марго я увековечила в одной из первых своих книжек «Выйти замуж». Там герой выбрасывает стенающую от брачной неги Марго за забор. В жизни было несколько иначе. Когда Марго вступила в пору половой зрелости и принялась орать диким голосом, я решила подобрать ей жениха из благородных. Первым был шикарный персидский кот, вторым — роскошный богатырь сибирский. Но только я приносила в дом женихов, Марго прекращала свои вопли и презрительно шипела, не подпускала женихов. Они ходили за ней по квартире, влюбленные до дрожи в лапах, и периодически пускали зловонную струю на стены и мебель. Я раздумывала, не взять ли нам в мужья беспородного Ваську, когда мама не выдержала. Взяла Марго за шкирку, открыла дверь, выкинула «невесту» за порог, закрыла дверь. Надо сказать, что моя королева панически боялась переступить границы квартиры. Но мама отмахнулась от моих упреков, мол, бедная Маргушечка испугается. «Кошка — это только кошка», — сказала мама. Далее — как в книге. Марго отсутствовала два дня, я ужасно горевала без своей любимицы. Потом она пришла. О! Это было явление. Грязную, пьяную от любовных забав, Марго швыряло от стенки к стенке. Я ей — мисочку с мясным фаршем. Вслух Марго, конечно, ничего не сказала, но угадывалось легко: «Ах, оставьте! Я так устала, мне не до еды». Дрыхла она больше суток, только потом подкрепилась (заставила старый фарш на свежий поменять) и начала наводить марафет — вылизываться. Когда пришло время рожать, Марго вцепилась мне в голову. Было шесть утра, спать бы еще и спать, учусь я во вторую смену. Но Марго требовала: гладь ее, утешай в роженических муках. Мне ужасно хотелось в туалет, но только я пыталась, с извинениями, отлучиться, как она вопила: «Р-р-р-мяау! » — Куда?? Мама говорила: «Оставь ее в покое. В природе акушерок нет». Мою ненаглядную? Ни за что. Мама пожала плечами, ушла на работу. Для меня, девятиклассницы, видеть роды, пусть и кошачьи, — это я вам доложу. Марго я держала за задние лапы, помогая вытолкнуть продолговатые шарики со странным содержимым. Она родила двух котят и… ушла. Как я ни уговаривала Марго заняться новорожденными, она и в ус не дула — в свои шикарные белые десятисантиметровые усы не дула. Школу я прогуляла. Понеслась на рынок покупать свежее молоко, пыталась кормить слепых беспомощных котят, похожих на крысят, таких же разноцветных, как мамаша, из пипетки. Не вышло. К вечеру котята умерли. А королева все вылизывалась, наводила блеск на свою прекрасную шерсть. К Марго, по сути, до крайности избалованной кошке, все относились с почтением. Потому что я была склонна к сочинительству, потому что я про Марго постоянно рассказывала истории, в которых творческий вымысел сильно превалировал над фактами. Когда я поступила в Ленинградский университет и мы переезжали в Питер, Маргошу с собой взять не могли. Был едва ли не конкурс на удочерение Марго. Я отдала ее в семью одного из трех любимых друзей. Это была прекрасная добрая рабочая семья — трое детей и никаких сантиментов по отношению к домашним животным. Марго быстро приучили есть то, что дают, не привередничать. Когда она родила очередных котят и попробовала отказаться от материнских обязанностей, ей хорошенько накостыляли. Выкормила и вырастила как миленькая. Естественно, что, наконец, получив свое жилье в Москве, подрастив детей, я захотела кошку. И мальчики хотели. Но тут обнаружилось, что мой муж котов не переносит. Женя считает их эгоистичными, вредными, капризными, по ошибке одомашненными. Когда я говорила, что в эгоизме кошек есть своя прелесть, что их грациозность восхитительна, Женя не дослушивал и отрезал: «Кошка не друг человека». Но как пройдешь мимо пищащего котеночка? Что скажешь детям, которые принесли умилительный дрожащий комочек? Вернуть откуда взял? Нет, мы его сейчас отмоем. Ой, сколько вошек! Зато лишаев нет. Как назло (или чувствуя Женину нелюбовь к кошачьему племени? ), котята гадили папе в ботинки. Обязательно — в любимые папины ботинки. Маниакально чистоплотный Женя стоял утром в носках перед своими туфлями и видел в них кучку дерьма или лужицу абсолютно ясного происхождения. А кошачье-то вонючее, не отмоешь. — Что-бы это-го бас-тар-да, — по слогам говорит Женя, наблюдая, как моя мама пытается отчистить его ботинки. — Чтобы его вечером ЗДЕСЬ, У НАС, ДОМА не было. — Мама, кто такой бастард? — спрашивает Митя, когда за папой захлопывается дверь. — Бастард не главное. Главное — нам нужно срочно найти хозяев этому крошке. Ой, какой миленький, славненький, — хватаю на руки котенка. — Что ж ты, глупыш, сикаешь, куда не следует? — Если бы он не надул в папины ботинки, — размышляет вслух Никита, — папа разрешил бы его оставить? — Надо было папину обувь убрать в шкаф, — логично замечает Митя. Их было три или четыре — котят, которых мы приносили в дом и которые с невероятно повторяющейся закономерностью портили обувь мужа. Женино терпение кончилось, и он постановил: — У нас будут рыбки. Аквариумный период был по-своему хорош. Мы ездили по зоомагазинам, в ту пору редким, на Птичий рынок, покупали камешки на дно аквариума, экзотические водоросли, каких-то улиток, призванных ползать по стенкам аквариума и очищать стекло. К моему удивлению и неудовольствию, оказалось, что рыбок надо кормить не только кормом в виде сушеного планктона, но и живыми маленькими красными червячками, которые выживают (неделю, потом новых червяков покупать) в сливном бочке унитаза, погруженные в марлевый мешочек. Иногда мешочек прорывался, и червячков несло в унитазном водопаде. Но это — мелочи. Были рыбки, названия которых мы не успевали запоминать, поскольку они поедали друг друга. Были рыбки плодовитые до невозможности, но опять-таки склонные съедать свое потомство. Дети прилипали лицом к стенке аквариума и азартно наблюдали: — Сожрет, точно сейчас сожрет. Отвратительно и непедагогично. — Митя! Никита! — возмущалась я. — Это водный мир. Он живет по своим законам. Сейчас мы отсадим мальков. Которых успеем. Со временем я подобрала контингент аквариума. Были у нас любимицы — выращенные из мальков золотые рыбки — красавицы! Просто актрисы для «Сказки о золотой рыбке». Поголовье аквариума росло, плавным кружением плавников завораживало. Выберешь минутку, сядешь у аквариума и смотришь на танец рыбок, не подчиняющийся никаким правилам, но в то же время совершенный и грациозный. И под боком оказываются дети. Одного правой рукой к себе прижимаю, другого — левой. — Как красиво! — говорю я. — Плавное водное парение. Человек долго учится, чтобы освоить подобные движения рыб. — У рыб мозга нет, — напоминает Митя. — Эти друг друга поедать не будут, — с сожалением вздыхает Никита. Мальчики. Маленькие мужчины. У них свой вектор развития. Аквариум загубил Женя. В определенном смысле — хорошо, что именно он. Иметь вечный укор мужу — как получить бесплатную индульгенцию. Была очень холодная зима. Окна заклеили, но из них все-таки дуло немилосердно. Ходили дома в толстых шерстяных свитерах и носках, которые навязала мама, и перед помывкой нагревали ванную комнату электрическим рефлектором. Аквариум у нас был простенький, с маленьким, булькающим воздушными пузырьками, компрессором и без подогрева, но с водным термометром. Женя пришел с работы, посмотрел на термометр: для рыб холодно. Принес командировочный маленький электрокипятильник, опустил в аквариум, включил в сеть. Потом мы ужинали, занимались с детьми, потом дети сами играли, разрешая папины головоломки, потом мылись по очереди в нагретой ванной. И вот входим в детскую. Там аквариум. Мы застыли. Стоп-кадр из фильма ужасов… В аквариуме — горячая уха из декоративных рыбок, с приправой из водорослей и улиток. Я увела детей в другую комнату, приказала мужу немедленно убрать этот кошмар, сказала, что у нас больше никогда не будет аквариума, потому что еще раз я не выдержу подобное надругательство. Папа испытывал вину за сваренных рыбок, и мы попытались снова внедрить в дом котенка. Обнаружив в квартире маленького пушистого проказника, Женя поджал губы, нахмурился, но промолчал. Привыкнет и полюбит, подумала я, разве можно не очароваться этим шустриком. Котенок пробыл у нас меньше суток, даже имя не придумали. Потому что ночью шустрик… да, опять! — надул в ботинки мужа. — Чтобы к моему приходу его здесь не было! — рявкнул Женя. И, глядя на наши расстроенные лица, смилостивился: — Мы заведем птичку. В следующие выходные мы поехали на Птичий рынок, купили клетку и волнистого попугайчика, которого назвали Гошей. Мы долго и безрезультатно пытались научить его разговаривать. Гоша был нем, но ласков и шаловлив. Он любил садиться детям на головы, ковыряться клювиком в волосах, а потом как бы невзначай — цап за ушко! Гоша прожил больше года и умер неожиданно: скакал, скакал, а потом упал и лапки кверху. В квартиру еще не провели телефон, поэтому семилетний Никита помчался на улицу, к автомату, звонил мне на работу и рыдал в голос: — Мама, Гоша умирает, а бабушка не хочет «скорую» вызывать. Я успокаивала ребенка, говорила, что для птичек «скорая» не предусмотрена. Говорила и слышала посторонний гул взволнованных человеческих голосов. Таксофон стоял во дворе, около него всегда толпилась очередь. Люди подумали, что Гоша — это братик плачущего мальчика, а бабушка у них — эсэсовка. Гошу мы быстро сменили на Яшу, потом на другого, третьего Яшу — с именами более не мудрили. Все последующие попугайчики были также лингвистически бездарны, диковаты и отчаянно вольнолюбивы. Они от нас улетали. Я считала, что попугайчикам надо давать летать, чтобы мышцы не атрофировались. Хотя гадили они в своих полетах по квартире немилосердно. Рано или поздно очередной Яша находил щелку в форточке и вырывался на свободу. Меня утешала мысль, что он приземлится на чьем-то балконе, ведь многие знакомые именно таким образом завели волнистых попугайчиков. А к нам только раненая ворона один раз прилетела. Вылечили, улетела, «спасибо» не сказала. Клетка скоро переехала в гараж и заняла свое место на стеллаже рядом с пустым аквариумом. Древние инстинкты не позволяли нам выбрасывать ненужные вещи — на случай «вдруг» — вдруг нам или кому-нибудь пригодятся. Не могу сказать, что я сильно горевала по улетевшим птичкам, да и дети тоже. Я не очень люблю животных, с которыми отсутствует эмоциональный контакт. Кошка, собака, лошадь, корова, свинья, коза с вами не разговаривают, но отлично понимают вашу речь, реагируют на ваше настроение — между вами возникает эмоциональный контакт, который и ценен в общении с животными, он-то и дарит радость особой трогательности, которую не способен доставить вам человек. Но какой, скажите на милость, может быть эмоциональный контакт с лягушкой, змеей, ужами, кроликами и даже с птицами, у которых мне не нравятся холодные глаза-бусинки? Рыбы хоть плавают релаксично красиво. Никите исполнилось двенадцать лет, когда мы решились завести собаку, подарить старшенькому на день рождения. Двенадцать лет, точнее, от девяти до тринадцати, — самый вредный мальчишеский возраст. Недаром их в этот период называют пацанами — мины замедленного действия, нашпигованные в пороховую бочку. У нас полный комплект боезарядов: Мите девять, Никите двенадцать. Умом я, конечно, понимала, и знания, почерпнутые из доступных книг по детской психологии, подтверждали, что если мой сын бьет по футбольному мячу и разбивает окно соседей, если он поджигает кнопки в лифте, если он привязывает за веревку кошелек и прячется в кустах, дожидаясь прохожего, который потянется за находкой, и так далее — если он и хулиганит, то не потому, что мой мальчик умственно отсталый генетический рецидивист. Просто он испытывает: себя и мир, себя в мире. Что будет, если я вот так? А если этак? Период такой, пацанский. Но, с другой стороны, я не могу погладить по голове сыночка Митечку, как бы нечаянно весь набор «Юного химика» смешавшего в кастрюле и поджегшего на плите, и благодушно объяснять: «Ах, милый, это у тебя период провокационной агрессии. Кастрюльку мы выбросим, а квартиру проветрим. Жаль, что на улице тридцатиградусный мороз». Когда у тебя через день то соседское окно, то потеха над прохожими, то кнопки в лифте, то «Юный химик» — терпения не хватает. Если суммировать наши многодневные педагогические беседы, то это выглядело бы следующим образом. Я спрашиваю, чего дети хотят, чтобы исправить свое поведение, вести себя нормально и ответственно. — Собаку! — заявляет Никита. — Мне собака не очень, — кривится Митя и получает толчок от брата. — Но если Никита хочет, я тоже хочу собаку. Далее я пускаюсь в рассуждения про жертвы, на которые им придется пойти, ведь собака требует большой заботы и внимательного воспитания. Никита на все готов: — Конечно, мамочка! Митя уточняет: — А что я должен делать? Это Никите на день рождения собака. Очередной тычок от старшего брата, и Митя, прирожденный юморист, спрашивает: — А если собака нагадит папе в ботинки? Накал педагогического пафоса падает, наставление превращается в фарс. Дети смеются, я кусаю губы, чтобы не расхохотаться. Хмурю брови: — Вы не готовы завести собаку. Вспомните «Маленького принца» Экзюпери. Мы же читали! Никита не помнит, но соглашается: — Ага. Митя помнит, но не переносит чрезмерной похвальбы: — Так себе книжка. — Весь мир восхищается, — пеняю я, — а вам не угодил Экзюпери. У него есть фраза, которая стала знаменитой: «Мы в ответе за тех, кого приручили». — Мы еще никого не приручили, — напоминает Никита. — Может, тогда лучше никого и не приручать? — размышляет Митя. — Сыночки, я делаю вывод, что вы не готовы завести собаку. И мы возвращаемся на очередной круг обсуждения — желаний и хотений, ответственности и обязанностей. Я настойчиво внушаю, что желания нерушимо связаны с обязанностями, а хотения — с ответственностью. Итогом покаянного обещания Никиты вести себя хорошо и ответственно воспитывать собаку становится его условие: он выбирает породу. Мое абсолютное условие: собака не должна быть кобелем. Потому что я однажды познакомилась с женщиной, которая гуляла в сквере с маленьким терьерчиком. Памятуя брачные страдания кошки Марго, уборку квартиры после семяизвержения ее женихов, я спросила, подбирая слова: — А как он решает половые проблемы? Иными словами, с кем живет? — Со мной, — ответила женщина. — Ему часто надо. Я безуспешно старалась убрать с лица шоковую оторопь. — С моей ногой, — уточнила женщина. — Запрыгивает, ну и… наяривает. Или еще пушистый старый тапочек отчаянно пользует. — Приспособился, разбойник, — только и сказала я, попрощавшись и быстро уходя. Мне в доме решительно не нужен кобель, который станет пользовать мою ногу или развлекаться на глазах у детей и гостей со старой обувью. Только девочки! Собака должна быть женского пола! Девочки не наяривают. Никита выбрал ризеншнауцера. У его любимой тетушки, моей двоюродной сестры Тамары, была ризеншнауцер Лада, ласковая милая собака, к сожалению, рано умершая. Когда я впервые увидела на фото, а потом в натуре взрослых собак этой породы, первой мыслью было: «Ужас! Черт на четвереньках». Крупная черная псина, с мускулистой грудью, с торчащими ушами-рогами, с челкой, закрывающей глаза, с бородой… Позже, купая нашу Дольку, я ловила себя на приговариваниях: — А сейчас мы девочке помоем бородку и расчешем. У всех хороших девочек борода всегда в порядке. Ныне, кажется, поменялись стандарты собачьих экстерьеров, и над ризеншнауцерами более не издеваются, оставляют такими, какими те рождаются, — с хвостами дворняжек и с висячими ушами. Но двадцать лет назад, когда мы покупали щенка, у него вместо хвоста был обрубочек. И всю свою жизнь наша собака на даче не могла отразить атаки слепней — те жалят, а отмахнуться нечем, вертится, бессильная, на месте. А в два месяца ризенам оперировали уши — отрезали три четверти. Как известно, в ушах находится большинство биологически активных точек, столь любимых иглоукалывателями. Поэтому купирование ушей иначе как зверством не назовешь. Нашей собаке уродовали уши по знакомству, «специалисты». Они оказались вовсе не ветеринарами, а семьей профессиональных собачников-заводчиков, зарабатывающих на щенках и операциях по их уродованию. Они жили в такой же трехкомнатной типовой квартире, как наша. Воняло псиной у них отчаянно. Что не удивительно — одна комната отдана своре: двум парам взрослых собак и постоянному приплоду. Оперировали Дольку на кухне, из которой несло щами. Меня не пустили, я сидела на табуретке у входной двери, от смеси запахов и волнения меня мутило. Я спрашивала себя, зачем принесла сюда нашу любимицу? Почему нам сказали — надо резать уши — и мы взяли под козырек? Кипятят ли эти самодеятельные хирурги инструменты, не занесут ли инфекцию? Мне вынесли Дольку с забинтованной головой. Полчаса назад это был резвый веселый щенок, а теперь — вялый, больной, несчастный. Мимо, в «операционную», пробежали хозяйские дети и потребовали еды. Отдавая деньги, я все-таки спросила, дезинфицируют ли они скальпель. «А мы обычной бритвой режем», — был ответ. Щенячье детство Дольки было омрачено постоянным ношением большого воронкообразного картонного воротника (чтобы не чесала голову) и неприятными манипуляциями с ее ушами, которые гноились, не хотели по-чертячьи вставать, их накручивали на тугие ватные столбики. Мы, советские люди, были все-таки удивительно доверчивым и покладистым народом. Сказали нам: на субботник — мы вышли; сказали: стройся — мы построились; сказали: собаке надо отрезать уши — мы отрезали. Попробовал бы кто-нибудь сейчас что-то отрезать моим собакам! Хотя доверчивость — замечательное качество, а покладистость — совершенно незаменимое в быту. Но вернемся к покупке щенка. Я выбирала по объявлениям, уже зная, что надо исключать корыстных собаководов. У них псины — медалисты-чемпионы всевозможных выставок, но финансовую кормилицу, которая дает два помета в год, берегут. Щенкам не дают высасывать маму, их быстро переводят на молочную искусственную смесь для человеческих детей. И щенки не получают должного иммунитета. Это был (возможно, и сейчас остается) бизнес исключительно прибыльный. Щенок ризена стоил тогда двести долларов. В помете — до одиннадцати щенков, умножьте. Три помета — автомобиль, пять пометов — дачу можно строить. Другое дело нормальная семья, имеющая собаку, которую решили повязать «для здоровья». Такую семью я нашла в Сокольниках. Мы приехали только посмотреть на щенков, но шаловливый черненький забияка вдруг подбежал к Никите и стал крутиться у его ног. Никита подхватил щенка на руки. — Мама, папа, он сам ко мне прибежал! Давайте его возьмем! — Он… этот щенок… мальчик? — заикаясь, спросила я. Понимая, что мы уже не отпустим очаровашку, что мы трое: Женя, я и Никита — испытали мгновенную и пронзительную привязанность… — Это девочка, — сказала заводчица, и я облегченно перевела дух. Заводчицами (слово-то какое многозначное! ) называют в собачьем мире тех, у кого покупаешь щенков, чья собака дала потомство. Наша заводчица оказалась замечательно ответственным человеком. Кандидат каких-то наук, не помню, она постоянно была с нами на телефонной связи, давала советы и следила за взрослением потомства ее собаки, всего-то один раз и появившимся. Мы ехали домой. На заднем сиденье Никита с щенком. Муж ведет машину, я рядом. И слышим бормотание Никиты. Цепенеем, потому что от нашего ершистого пацана подобных слов давно не слышали и представить не могли, что он их помнит. — Ты моя любимая, я тебя уже люблю. Я буду о тебе заботиться. Какая ты хорошенькая. Моя собачка. На светофоре Женя затормозил, и мы переглянулись: это наш Никита? Едем дальше, напрягаем слух, чтобы услышать небывалые Никитины нежности. — Мама! Мама! — панически вопит Никита. — Ее тошнит! Ее вырвало! — Ничего страшного, — оборачиваюсь. И вижу пенистую мутную лужицу на сиденье, щенка в спазмах рвоты, испуганного Никиту. — Ее просто укачало, — говорю я. — Сейчас вытрем. О, смотри, эта разбойница уже в порядке. Щенок быстро пришел в себя и трогательно искал защиты от противной качки у Никиты. — Я возьму тебя на ручки, — говорил сын, — буду качать тебя в другую сторону. — Но сначала уберешь ее рвоту. Собака — это ответственность, — напомнила я. — Чем мы вытрем? Носовыми платками, — копаюсь в своей сумочке. — Женя, где у тебя носовой платок? Он самый большой. — В левом кармане. Я не могу бросить руль во время движения. Начинается! Она уже блюет в моей машине! Я понимаю, что Женина притворная суровость реакция на Никитины нежности. Но сын об этом не догадывается: — Папа, я уберу, я все уберу! На очередном светофоре мы опять переглядываемся с мужем: взять собаку — это правильное решение. Мы и потом никогда в этом решении не разочаровались. А ризеншнауцеры в моих романах появлялись с неудержимым постоянством. Пока я не сказала себе: хватит собак! И только полгода назад, прочитав замечательную книгу Глории My «Вернуться по следам», я поняла, что про собак и людей, про людей с собаками читать интересно. Поэтому и возникла эта глава — «Хочу собаку». Собаку, как велели заводчики, требовалось назвать на букву «Д». Перебрав несколько имен, мы остановились на Долли. Почти случайно. Щенок напустил очередную лужу. «Хелло, Долли! » — сказал Женя и велел Никите идти за тряпкой. Мы ее звали Долькой. Долли — это когда строгость требовалась. Как ребенка: зовут Нюрочкой, а если напроказничает — Анна! Но деревенские соседи на даче почему-то окрестили нашу собаку Долей. Когда она в очередной раз удирала, я носилась по деревне в поисках, мне говорили: «Ваша Доля на помойке». Звучит, мягко говоря, обидно. Особенно если не знать, что по паспорту у нее длиннющее благородное имя: Даниэлла-Доллигнгстар-Шуфан-Шварц-Перль. Понятно, что выращивание щенка большей частью легло на меня и на маму. Ведь это как с маленьким ребенком: диета, режим кормления, прививки, да еще прооперированные уши, которые никак не хотели стоять. Но Никита честно гулял с собакой, а когда Долька подросла, отправился с ней в собачью школу. Две остановки на метро — пешком, туда и обратно, плюс час занятий, в любую погоду. После первого курса обучения Долька легко бегала по бревну, забиралась по ступенькам на вышки и брала двухметровые барьеры. Второй курс предполагал обучение охранно-сторожевой науке. Я взмолилась: «Не надо! Она и так нас заохраняла до невозможности». Из нашего милого шаловливого щенка выросла мощная собака выдающихся охранных качеств. Несколько раз во время прогулки другие собачники нас спрашивали: «А вы знаете, что у фашистов ризеншнауцеры охраняли концлагеря? » Фашисты были не дураки, но наша семья и квартира все-таки не концлагерь. Было отчетливо видно, как Долька относится к каждому в нашей семье, по-собачьему — в стае. Вожак — Женя. Он не часто гулял с собакой, не кормил, играл редко, поглаживал снисходительно, но Долька боялась только Женю. Я могла двадцать раз ей сказать: «Выйди с кухни! » — не пошевелится. Женя читает газету, грозно покашливает — и Долька задом пятится за порог. Я и мама были кормилицами, но слабыми существами и объектами особо бдительной охраны. Никиту и Митю Долька периодически пыталась спихнуть с иерархической лестницы, потому что сама на последней ступеньке находиться не желала. Получала взбучку за непослушание, но через некоторое время снова старалась показать, что она главнее. Новые персонажи в стае Дольке были совершенно не нужны, поэтому гости не приветствовались. Они встречались недовольным лаем: чего приперлись? Команда «затихнуть» выполнялась с большим неудовольствием. Долька принимала позу сфинкса и смотрела на гостей из-под челки: скоро уйдете? Передвижение гостей по квартире, посещение туалета, например, вызывало рычание: они еще тут и шастают! А когда гости уходили, Дольку приходилось закрывать в комнате, потому что гости брали свои сумки, оставленные в прихожей, а это, с точки зрения нашей собаки, было форменным безобразием: уносят добро из дома! Ризеншнауцеры, как все шнауцеры, брехливы, то есть обожают лаять по любому поводу и без повода. Это достаточно утомительно, когда ваша собака каждый раз заходится лаем, если хлопает соседская дверь. Как-то Долька подняла лай среди ночи, бросалась на входную дверь. От соседей уходят гости, решила я, схватила Дольку за ошейник, приволокла в спальню: — Женя! Скажи ей! — Молчать! Лежать! — скомандовал Женя, не открывая глаз. С недовольным рычанием Долька угомонилась. А утром оказалось, что из общего, на четыре квартиры, коридора, вход в который закрывался на замок, украли детские велосипеды и другие вещи. Соседи из квартиры напротив, очаровавшись нашей Долькой, тоже завели ризеншнауцера. Обе собаки среди ночи подняли тревогу, когда нас грабили, но мы велели собакам заткнуться. Сами виноваты. Собаки — потому что любили лаять без повода. Мы — потому что не допустили возможность серьезного повода. Зато на даче с Долькой мы чувствовали полную безопасность. Участок у леса, неогорожен, вдалеке от деревни, рядом пустые наделы, дача — это маленький домик в чистом поле. Днем одиночество приятно, ночью — жутко. Но с Долькой ничего не страшно, она стережет территорию рьяно, за триста метров чувствует приближение посторонних. Это было время повальных грабежей на дачах, но нас миновало — две соседние деревни знали, что в домике у леса страшная злая черная собака. За свою собачью жизнь Долька не укусила ни одного человека, мы все-таки ее воспитывали, но испугала порядочно народа. Особенно — грибников. Мы сами заядлые грибники, и места у нас благодатные. Три часа ходим по лесу, медленно ходим, Долька все это время бегает, не останавливаясь. Точно пастушья собака, описывает круги безопасности, за которые нельзя заходить чужим. Нас несколько человек, разбрелись, стеречь каждого надо. Долька была поразительно сильной и выносливой собакой. Раздается ее лай — постороннего обнаружила. И чей-то мат-пере-мат, проклятия или женский испуганный визг. — Не бойтесь! — кричу я и по бурелому несусь на лай и матюки. — Собачка вас не укусит. Долли! Ко мне! Немедленно ко мне! Походы в лес были главным счастьем собаки. Она сходила с ума, видя, что мы надеваем сапоги и облачаемся в старые куртки. До сих пор у нас на даче ручки корзинок обмотаны скотчем. Долька от полноты чувств (что вы так долго возитесь? ) хватала корзинки, мотала из стороны в сторону, растрепливая их. И дома, видя наши приготовления перед поездкой на дачу, Долли приходила в неукротимое возбуждение. Лаяла, прыгала, кружилась на месте. Приструненная, падала на пол, подвывала жалобно, и снова вскакивала, не могла удержать радости: отвезут на волю, на дачу! Перед двухчасовой поездкой собаку следовало выгулять. Однажды она у меня сорвалась с поводка — карабин, защелкивающий поводок на ошейнике, сломался. Около подъезда стояла машина, точь-в-точь как наша, «Жигули»-шестерка. Муж с женой, как и мы, очевидно, отправлялись на дачу. Мужчина сидел за рулем, женщина открыла дверь, чтобы сесть рядом. Тут подбегает Долли, отталкивает женщину и запрыгивает в автомобиль. Когда я примчалась, мизансцена представляла собой группу застывших фигур, как в детской игре «на месте замри». Жена стояла рядом с машиной. Глаза навыкате, рот открыт в немом испуганном крике. Муж сидит на водительском кресле каменным изваянием — руки на руле, глаза смотрят вперед в одну точку, боится пошевелиться. А рядом с ним моя прекрасная Долли восседает… Они даже не отреагировали на мои пламенные извинения, когда я вытаскивала собаку из автомобиля, они еще несколько секунд не могли прийти в себя и начать двигаться. А я быстренько ушла, пеняя Дольке за отвратительное поведение. Можно представить, какие проклятия потом раздавались в мой адрес. Совершенно справедливые. Если вы не имеете дело со служебными собаками, если здоровый пес, напоминающий черта, заскакивает в ваш автомобиль и располагается там как у себя дома, то впору сознание потерять. Я всегда смиренно воспринимала, когда мою агрессивную собаку ругали. То есть ругали-то, конечно, меня, но опять-таки справедливо. Собака не должна пугать добропорядочных людей, а если пугает, то виноват хозяин. Я знала, что моя собака не укусит, но научить ее отличать добропорядочных от недобропорядочных мы не сумели. О, эти грозные большие городские псы! У нашего друга был дог — теленок по массе. Друг встречал зимним вечером жену, к ней пристали пьяные хулиганы. Завязалось нечто вроде драки. Собака решила, что играют, и весело накинулась на хозяина, повалила его в снег, давайте, мол, веселиться. Кончилось благополучно, хулиганы смылись, подумав, что после хозяина собака с ними разделается. Дважды случилось, что я неслась с Долькой на поводке, как пограничник за нарушителем границы. Первый раз был бомж. Спускаюсь с Долькой по лестнице, грязный мужик спит на площадке. — Эй, вставайте! Уходите! Его подняли не мои призывы, а лай Дольки. Медленно встал, заковылял вниз. Но Дольке-то счастье: хозяйка на кого-то гневается. — Скорее! Бегите скорее! — торопила я. — Мне собаку не удержать. Поначалу пьяно расслабленный, бомж набирал скорость на лестничных пролетах, Долька наступала ему на пятки. Из подъезда бомж вылетел пулей, а следом я с собакой на поводке. Впечатляющая картина. Второе преследование случилось поздним осенним вечером. Мы гуляли в лесочке возле Орехового бульвара. Дольку я отпустила, потому что людей рядом не было. И вдруг откуда ни возьмись подвыпивший мужчина. — Девушка, а вы не боитесь тут прохаживаться? — игриво спросил он. — Я не девушка, я не боюсь, — торопливо заговорила я. — А вы быстро уходите! Уходите, я вам сказала! Ну, все! Долька неслась галопом. Отталкиваясь задними лапами от земли, пролетала в воздухе, приземлялась и снова взлетала. Мне чудом удалось схватить ее, прищелкнуть поводок к ошейнику. — Собака! — недоуменно констатировал пьяный. — Уматывайте! Быстрее! — воскликнула я. К счастью, на Дольке был строгий ошейник, шипы которого впивались ей в горло. На простом кожаном ошейнике в такой ярости Дольку мне было бы не удержать, она волокла бы меня по земле. А так — выглядело вполне киношно: за преступником гонится милиционер женского пола с собакой на длинном поводке. Наверное, мужчина с ходу протрезвел, потому что припустил отчаянно. Мне же удалось затормозить, остановить собаку только после воплей: — Стой! Папе скажу! Где папа? Папа идет! Вот идет! Он тебе даст! За Долькой в критический период мы следили внимательно, потому что размножаться не собирались. У нас имелся паспорт с ее почетной родословной. Паспорт этот мы получили на выставке, единственной нами посещенной. Была щенячья карточка, чтобы получить паспорт, собаку требовалось выставить, оценить, как вырастили. Дольку дико возмутило, что посторонние люди ее щупали и требовали показать зубы. Это значило, что собаку плохо воспитали. Но если приучить ризена, что кто попало ему в рот полезет, то это будет уже не ризен. Этими аргументами я утешала Никиту после выставки. Да и оценку мы получили неплохую, к разведению были допущены. Но, повторюсь, не собирались делать свою Дольку мамой. Нам только щенков не хватало. Лето, июль, жара, пекло. Мы с Долькой на даче. Валяемся в теньке. У Дольки интересный период, окрестные кобели заняли позиции по периметру участка. Лежат в траве, изредка повизгивают. — Долли! — говорю я. — Ты думаешь, это любовь? Они просто на твою еду зарятся. И показываю на кастрюлю, в которой остывает ее собачье густо-мясное варево. За свою кастрюлю Долька глотки перегрызет, собачка у нас прожорливая. Долли срывается с места и несется разгонять женихов. Десять лет мы блюли нашу собаку. Два раза в год течка — и пристальная охрана. На одиннадцатый год внимание ослабело. Собака-то уже немолодая, какие брачные забавы? Глупости. Опять-таки на даче. Семья в сборе, что не часто. Приходит дальняя незнакомая соседка. Мнется: — Такая ситуация… такая ситуация… У нас очень породистый пес! Ирландский сеттер. И он с вашей собачкой… вы понимаете… — Наша Долли тоже породистая, но ризеншнауцер, — благодушно улыбаюсь я. — Нет оснований для волнений. За десять лет проверено, Долли не вяжется. — Вяжется. Еще как вяжется. Я сама видела, как они… вязались. Надеюсь, вы не потребуете от нас… компенсации? Ваша собака сама прибежала к нам на участок… Владелица породистого ирландского сеттера еще что-то говорила, но мы не слушали. — Долли! — заорала я. — Ну-ка иди сюда! Мужчины стояли в ряд, так получилось. Шеренга: Женя, двадцатидвухлетний Никита, девятнадцатилетний Митя. Долли не шла мимо нас, она ползла, виноватая, испуганная — на полусогнутых лапах. Меня поразили исказившиеся в гневно-брезгливой гримасе лица моих мужчин. — Шлюха! — процедил Никита. — Проститутка! — выплюнул Митя. — Гулящая! — обругал Женя. Еще двадцать метров, до дома, пристыженная Долли ползла на брюхе. Я не заметила, как ушла хозяйка сеттера. Я обрушилась на моралистов: — Долли только собака! Животное! Как вам не стыдно! Нашлись домостроевцы. Если так реагируют на собачий грех, то что же раньше доставалось девушкам, нагулявшим ребенка? Мне было заявлено, что стародавние девушки их не интересуют, а Долли надо немедленно сделать аборт или укол, или еще чего-то, ветеринары знают, и ты в собачьей медицине разбираешься, но чтобы Долька избавилась от результата грехопадения. Гнев мужской был настолько поразителен, абсурден и силен, что я не нашла ничего лучшего, как пообещать, что результаты случайной вязки не появятся на свет. Таким образом, беременность Дольки мы держали в секрете. То есть она молча толстела, а я говорила про то, что зимой собаку не спасти от ожирения. В день, когда пришло время Дольке рожать, я работала дома, редактировала статьи. Долька пришла ко мне, легла рядом с письменным столом и принялась жалобно стонать. — Что с тобой? — спросила я. — Опять какую-нибудь дрянь на улице сожрала? Опираясь на костыль, зашла мама. Мы смотрели на собаку. Долька стонала необычно, будто сама удивляясь боли, которая ее мучает. — Я не знаю, как сказать, — покачала головой мама. — Ты думаешь, она рожает? — Вот именно. Отношения с ветеринарами у меня не сложились. Отношения были телефонными. Трижды Долька тяжело болела, я звонила ветеринарам, которых рекомендовали знакомые. Мне отвечали: «Сегодня приехать не могу. Если ваша собака до завтра не умрет, то позвоните, подъеду». Советы, правда, давали толковые. Как в свое время я проштудировала «Педиатрию», когда Никита болел, так освоила и «Ветеринарию», когда у Дольки случился жесточайший цистит или напал кровавый энтеритный понос. Шла в аптеку, покупала человеческие лекарства, рассчитывала на собачий вес, делала уколы, давала таблетки, вливала в пасть микстуры — выхаживала. Собачьи роды теоретически были мною тоже освоены. Но когда к вечеру стало ясно, что Долька сама разродиться не может, я забила тревогу. Написала на листочке название лекарств, которые срочно требуются, и погнала Никиту в аптеку. Сын звонит оттуда: — Мама! Лекарства продавать отказываются. Говорят, ты своей подружке аборт подпольный хочешь сделать. — Дай трубку провизору! — Это кто? — Продавец в аптеке. Девушка! — заорала я в трубку. Девушке, как потом рассказывал Никита, было за шестьдесят. — У меня собака помирает в родах. Седьмой час схватки. Она старая, забеременела случайно, мы не можем ее везти в клинику, как предлагают ветеринары, потому что по дороге всякое может произойти. Я вас прошу как мать мальчика, который сейчас перед вами стоит! Как хозяйка собаки, которая нам очень дорога. Она член семьи, она умрет не разродившись, если не стимулировать родовую деятельность! Я вас очень прошу! Мои пламенные сумбурные речи подействовали, Никита привез лекарства. Я делала Дольке уколы по схеме, и на свет появились два желтых пузыря, которые Долька один за другим прокусывала, и мы видели черных слепых мокреньких крысят. Рождение щенков по эмоциональному накалу, конечно, уступает рождению человека. Но все же. Доморощенные акушеры, мы — вся семья, были возбуждены и трепетны. И тут я замечаю, что щенки-то ненормальные. Долька их облизывает, подгребет к сосцам, но сами они еле-еле передними лапами сучат. На следующий день страхи подтверждаются — щенки наполовину, задней частью тела, парализованные. Никому ничего не говорю, хватаюсь за ветеринарную литературу, главы про выхаживание новорожденных я еще не читала. И едва не верещу от счастья, узнавая, что «некоторым неопытным заводчикам кажется, что у новорожденных щенков парализованы задние ноги…» Это нормально! Природа заложила в них, слепых и беспомощных, способность грести только передними лапками, чтобы дотянуться до маминых сосков с молоком. Мы наблюдали, как открываются их глазки, как крепнут задние ножки, как трогательно они спят, а если не спят, то обязательно хотят есть, и Долька покорно ложится на бок, а щенки, высосав из одного соска, ползут к следующему. Не десяток щенков в помете, лишь двое. Молока — залейся. Долька, кормящая мать, на нас глядела с мучительным оправданием: «Да! Службы не несу. Не лаю, не охраняю. Но у меня уважительные причины! Я — мать. И этим все сказано! » Два месяца мы наблюдали взрослеющих собачат и Дольку в непривычной роли строгой мамаши. Это был период нестираемых улыбок. Женя, Никита, Митя, придя домой, скинув верхнюю одежду, мчались смотреть на щенков. Поражались тому, как подросли за день, как потешно стали играть друг с другом. С лиц моих мужчин-моралистов, которые тогда, на даче, обзывали нагулявшую Дольку последними словами, которые требовали извлечь из нее возможные последствия, не сходило блаженное умиление: какие потешные ребята у нас завелись! Поначалу щенков именовали Мальчик и Девочка. Мне показалось это обидным. Мальчик стал Патриком, поскольку в литературу ворвался Патрик Зюскинд, а Девочка — Евой, потому что… Имя Ева не требует объяснений. Для собаки это нелепая, неправильная кличка. Но в романе «Школа для толстушек» я все-таки назвала щенка ризеншнауцера Евой — в память о нашей маленькой шалунье. Оба щенка, выращенные на избытке маминого молока, имели прекрасную блестящую черную шерстку и, если судить по ветеринарным книгам, сильно обгоняли ровесников в развитии. Патрик был головастым увальнем, основательным мужичком, не склонным к глупым забавам. Ева — капризная девица, вечно провоцирующая брата: прикусит ему хвост — и деру. Они носились по квартире, мы плавились от смеха. Женя приказывал Долли: — Архаровцев приструни! Долли с рыком встает. Тут же прибегают щенки, лезут ей под брюхо, присасываются. Один-в-один скульптурная группа: Ромул и Рем — символ древнего Рима. Мы не могли оставить в семье Патрика и Еву. Долька и ещё две собаки с такими же охранными комплексами? Исключено. Бабушке лучше не становится. Мальчики-студенты уже работают. Это наша с мужем твердая установка: мужчина должен работать, сам зарабатывать на жизнь. Начиная с третьего курса университета. Мы, конечно, не гнали их трудиться по специальности на низовых должностях. Но мы рассказывали, как сами подрабатывали, будучи студентами. Да и сыновьям хотелось финансовой независимости. Знакомые стращали — пристроить беспородных собак невероятно сложно, почти невозможно. Мол, стоять вам на Птичьем рынке с умоляющими выражениями на лицах — «возьмите собачку, добрые люди». Вначале, как известно, было слово. То есть первым делом требовалось найти слово, определяющее природу щенков. По маме и папе они высокопородистые, но родители проходят по разным категориям. Папашку я видела. Отличный пёс — шоколадно-рыжий, игривый как ртуть. Внешне — ничего общего є Долькой. Слово нашлось — метисы. Далее было составленное мной объявление в Жениной газете, в московском выпуске «Комсомольской правды»: «Метисы ризеншнауцера и ирландского сеттера, мальчик и девочка, отлично выращенные, прекрасного здоровья. Отдаем в хорошие руки после предварительного собеседования». Надеюсь, вы обратили внимание, что мне удалось запутать людей с метисами, подчеркнуть хорошее здоровье щенков и с помощью «предварительного собеседования» избежать впечатления халявы. Ведь то, что получаем даром, плохо ценим. Звонков было неожиданно много. Я воодушевилась и лихо отказывала тем, кто не проходил конкурс. Патрик будет охранять сельский двор? Круглый год на улице? Нет, извините. Почему я вас спрашиваю о составе семьи и доходах? Потому что это имеет значение для воспитания щенка, его мясом надо кормить. Всего доброго! Почему вы решили завести щенка? Не мое дело? Ошибаетесь! Я не хочу, чтобы собака через месяц оказалась на улице, потому что вам надоело за ней ухаживать. Будьте здоровы! Патрика забрал молодой мужчина из Сургута. Он приехал в командировку и обещал детям привезти щенка из Москвы. У него была приличная зарплата, в детстве имел собак и умел с ними обращаться. Жена его не работала, сидела с детьми: сыном десяти лет и семилетней дочкой. Наверное, я сургутовца сильно запугала. Мне было щемяще горько расставаться с Патриком, и я добрых полтора часа мучила человека инструкциями по воспитанию щенка. Инструкции я не поленилась и распечатать — полсотни страниц про режим, про кормление, про график прививок, про первые признаки заболевания и экстренную помощь… Несмотря на мои настойчивые просьбы, из Сургута ни разу не позвонили. Остается только надеяться, что судьба милого увальня Патрика сложилась счастливо. Для Евы я выбрала семью: мама Ирина Алексеевна, папа Владимир Петрович и сын Денис, заканчивает школу. С Ириной Алексеевной несколько раз говорили по телефону, и она неожиданно разоткровенничалась. Рассказывала про беды и радости своей семьи. Не только со случайными попутчиками откровенничают в вагоне поезда, иногда наболевшее выливается в телефонную трубку. Если на другом конце доброжелательный слушатель. Я уяснила главное — семья хорошая, конфликты и горести это только подтверждают. Ангелы в наших многоквартирных домах не проживают. За Евой пришли Владимир Петрович и Денис. Только увидели чернявую разбойницу и больше не смогли отвести от нее умильных глаз. Я — со своими инструкциями. Они — дадакают: да, как хорошо вы объясняете; да, спасибо за письменные материалы, но уже книжек накупили; да, мы все поняли; да, мы будем стараться. Просто восторженный ступор у отца и сына. Их только шокировало мое заявление, что щенка мы зовем Евой. Но они вольны выбирать любое имя. — Ева? — переспросил Владимир Петрович. — Еврейством отдает. — Она вырастет такой, как ваша Долли? — в свою очередь спросил Денис. После родов и кормления щенков Долька была не в лучшей форме, но все-таки производила впечатление. — Невозможно предугадать, — ответила я. — Папа-то у нас не ризеншнауцер, хотя пока все признаки материнской породы. Я вас честно предупреждала, что щенок — метис. Но опытные собаководы говорят, что смесь пород дает потрясающий результат… в смысле здоровья… Ах, я вам честно скажу! Если эта девочка унаследовала охранные качества мамы и буйность папы, ведь сеттеров не удержать, им надо три-четыре часа в день носиться… Где, скажите мне, в Москве носиться? И у кого есть на это время? Мои честно-откровенные признания не испугали. Денис растрогал меня до слез. Снял с шеи и протянул мне свой шарф: — Вы не могли бы обтереть им Долли? Чтобы сохранился мамин запах, чтобы девочка нюхала его и не очень тосковала первое время. Дольку и гнездышко щенка я ответственно протерла шарфом. Денис в него обернул Еву, и они ушли. В доме стало тихо, спокойно, чисто, когда разобрали щенячье гнездо. Все — как два месяца назад, пока не появились архаровцы. И тоскливо. Еву переименовали в Джери. Ирина Алексеевна звонила регулярно, иногда трубку брали и Владимир Петрович, и Денис. Они взахлеб рассказывали, как Джери разворотила все горшки с цветами, что она спит только с Денисом, но обожает примчаться утром к родителям и надуть в их в постель, Джери (такая умная! ) подходит к холодильнику, требует его открыть и выбирает, что поесть. Я понимала, что собака села им на шею, правит бал и капризничает, как может. Но только мямлила про «разбалуете, потом сладу с ней не будет…» Этой семье, наверное, требовалось, чтобы появилась общая любимица, которая перевернет их жизнь и будет диктовать свои условия. Я разговаривала с людьми, которые комкали слова, захлебывались, потому что, когда говоришь и не можешь удержать улыбку, речь невнятна. — Наталья Владимировна, — понизив голос, шептала Ирина Алексеевна, — Дениса не узнать. От Джери он весь плавится. Не шляется по улицам, дома сидит и к вступительным в институт готовится. — Понимаю, — я невольно поддавалась конспиративной интонации, шептала в телефон, — когда Никите купили собаку, мы были потрясены, как он с ней разговаривает. Но это вовсе не надолго, помните! — Хоть миг, да наш. Что жизнь-то? Одни миги. Это я не вам, — повысила голос Ирина Алексеевна, — с Натальей Владимировной разговариваю. Какие миги? Самолеты? Идите с кухни! У нас, у женщин, свои миги. И снова голос на пол-октавы ниже: — Ушли! Контролируют. Я, вот знаете, еще что думаю. Роди я сейчас Денису сестричку или братика, он бы так не радовался. Собака, выходит, лучше ребенка? — Превратности бытия, — вздыхаю я. — В каком смысле? — не понимает Ирина Алексеевна. И тут же сама находит ответ: — Не знаешь, где найдешь, где потеряешь. — Может, оно и к лучшему? — размышляю я. — Жизнь не грипп — выпил аспирин, температура упала. Мы не в аптеке находим решения своих проблем. — Вы, Наталья Владимировна, то своя в доску, а то, бывает, загнете прям по-книжному. — Да и вы, Ирина Алексеевна, не лыком шиты, — смеюсь, возвращая странный комплимент. С Ириной Алексеевной нам так и не удалось лично познакомиться. Через два месяца Денис и Владимир Петрович пришли к нам домой показать, как подрастили Джери. Гладкая черная блестящая шерстка (верный признак хорошего самочувствия), длинные стройные ножки, крутит башкой — уши летают, по щекам хлопают, похожа то ли на олененка, то ли на резвого козленка. С ходу побежала в квартиру. Долли зарычала и бросилась следом. Не узнала. — Это твоя дочь! — гаркнула я. — Мать ты или не мать? Следи за порядком! Что-то у Дольки проклюнулось, но не до конца. Она не любила двойственных ситуаций. Свой или чужой, терпеть или нападать — третьих вариантов не существует. А тут малолетняя хулиганка запрыгивает на диваны и не проявляет никакого почтения. Долли рычит, лает и сама не понимает, почему не решается навести окончательный порядок — загнать пришелицу в угол и не выпускать. Так обычно Долька поступала с собаками наших друзей: привели, ладно, но пусть сидит в углу и не рыпается, я сторожу. Владимир Петрович и Денис пришли с огромным свертком. Стали его разворачивать. На свет появился рулон какой-то материи. — Это вам, Наталья Владимировна! Мы ведь чехлы шьем для автомобильных сидений. Отличная ткань, возьмите. От чистого сердца! «Зачем мне столько? — хотелось воскликнуть. — Тут метров двадцать». Но вслух я только горячо поблагодарила. Ткань до сих пор лежит у нас на даче и никак не находит применения. А связь с Джериными хозяевами прервалась. Мы поменяли квартиру, переехали ближе к центру, во время переезда потерялась телефонная книжка. Обидно. После смерти Долли мне более всего хотелось взять щенка от Джери. Долька умерла, когда мы были в Нью-Йорке. Позвонил Никита, сказал, что у Дольки был заворот желудка, сделали срочную операцию, но через сутки моя собака умерла. Я сидела на стуле и безутешно рыдала. Я много раз говорила друзьям, у которых погибали питомцы, что, заводя собаку или кошку, нужно твердо знать — они живут меньше нас. Но эти слова — слабое утешение, подготовиться к смерти любимца невозможно. Муж тоже переживал, ему не сиделось на месте, ходил вокруг меня, периодически останавливаясь. — Ну, успокойся! Перестань плакать, — уговаривал Женя. — Вернемся в Москву и обязательно заведем собаку. Когда это еще будет! Через три года, не раньше. Я мотала головой и продолжала плакать. Женя пускался снова нарезать круги. Затормозил: — Хорошо! Я согласен! Мы заведем, как ты хотела, двух собак. Не помогает. Я еще не выплакалась. Женя снова ходит, не знает, как меня утешить. Приблизился, обнял, прижал мою голову к своему животу: — Наталья! Хватит рыдать! Три собаки — это уж слишком! Сегодня у нас две собаки. Немецкая овчарка Веста и золотистый ретривер Стеша. Обе умницы и красавицы, рассказывать о них я могу бесконечно, но надо и честь знать, собачья тема затянулась. Нет-нет да и завожу с мужем разговор: мол, хорошо бы нам котика на дачу. Женя справедливо замечает, что собаки наши котов не переносят. А если маленького-маленького им подсунуть? Не загрызут поди, материнское чувство проклюнется, сами и воспитают. И вообще коты — это прекрасная защита от мышей. Когда мыши появятся, отвечает Женя, тогда и поговорим. Мне нравится эта мужская логика! Чтобы иметь долгожданную кошку, надо сначала развести в доме мышей! СДЕЛАЙ СЕБЯ САМ

Когда дети достигают подросткового возраста и даже раньше — к двенадцати их годам, родительские внимание и надзор ослабевают. Ребенок меньше болеет, самостоятельно ходит в школу и делает домашние задания, не пристает с вопросами и предпочитает проводить время с друзьями, а не с мамой и папой. У папы пик карьеры, мама тоже наверстывает упущенное. Дети подросли, можно и о собственных трудовых успехах подумать. Между тем в становлении человека это, пожалуй, самое ответственное время. На ребенка вдруг обрушивается осознание собственной ущербности, несоответствия идеалам. Он не такой, каким хотел бы видеть себя. Ребенок в этом возрасте утыкан комплексами как портняжная подушечка иголками, и они больно колются. Конечно, у девочки может прорваться отчаянное: я некрасивая, у меня прыщи! Мама погладит по головке и, сдерживая улыбку, заверит в обратном, скажет, что купит новый лосьон от прыщей. Мальчик может выплеснуть наболевшее: я трус, я всего боюсь! Папа, опять-таки сдерживая улыбку, заговорит о том, что как раз трусы считают себя отчаянными смельчаками, а ты, сынок, нормальный. И эти вырвавшиеся признания — только вершина айсберга, который ребенку предстоит растопить самостоятельно. Или не растопить, всю оставшуюся жизнь прятать свои недостатки (истинные или мнимые — в данном случае значения не имеет) от окружающих. Мои сыновья не исключение, по косвенным признакам я могла видеть, что их терзают демоны, но считала этих демонов естественной составляющей взросления. Никогда не копалась в их дневниках. Никита и Митя периодически пытались вести дневники, но долго не выдерживали, забрасывали. А ведь бумаге можно доверить то, что не доверишь ни другу, ни тем более родителям. При отъезде из Мексики требовалось уничтожить — сжечь — кучу бумаг, там оказались и дневники детей. Не устояла, прочла. Милые мои мальчики, какие глупости вас беспокоят! Как быстро вы превращаетесь в юношей. Скорректировала свое поведение, чаще заводила разговоры на темы, как бы случайно возникшие… Я не имею права на предметный рассказ. О собственных комплексах человек только сам может поведать. Подростковые комплексы — это интимное из интимного. Как тело человека имеет участки, которые прячут от посторонних глаз, так и в душе есть неприкосновенное. Хотя что нового мы можем обнаружить на человеческом теле и какие такие страшные тайны хранит детская душа? Ничего сверхъестественного. Чтобы не ранить сыновей, но донести свою мысль, я поведаю, как сама преодолевала комплексы и страхи. В девять лет я едва не утонула на Холодном ставке, куда мы приехали с соседями. В Донбассе пруды называют ставком. Плескалась у берега, плавать не умела, отошла чуть в сторону и провалилась в воронку. Меня подхватило, завертело и куда-то понесло. Почему-то увидела себя со стороны. Скорее всего, паникующее воображение образы выдавало. Я похожа на дельфина или акулу — вытянутая, руки прижаты к телу, — несусь в глубине с огромной скоростью. Самое ужасное — нестерпимое желание вздохнуть и вода, попадающая в дыхательное горло. Мрак, темнота. Меня вытащил соседский мальчик, нёс из ставка на руках. Секундное прозрение, открыла глаза — вижу маму, которая мчится навстречу. На маме юбка, а блузки нет, только лифчик и верх комбинации. Короткая мысль — мама в таком виде при чужих? И снова мрак. После счастливого спасения от утопления у меня развилась даже не водобоязнь, а водоненависть. Пить, конечно, пила, от жажды не спасешься. Воду, компот, ситро — быстро, судорожно проглотить. Но я не мылась и не умывалась по-настоящему. Закрывалась в ванной, пускала воду для конспирации, мочила край полотенца и терла тело и лицо. Зубы не чистила, тоже краем полотенца по ним возила. Но зубную щетку мочила и пасту выдавливала на дно раковины, смывала. Самым страшным было — набрать воду в рот и держать, выполаскивая пасту, или, еще ужасней, ладони сложить лодочкой, набрать воды и поднести к лицу. Чего бояться воды, текущей из крана? Но она мгновенно вызывала непроизвольную реакцию — спазм в горле и удушье. Дыхательные пути точно каменели и снова испытывали вкус, запах — чувство воды, меня убивающей. Это было настолько кошмарно, что любые уловки, вранье маме оправдывались. Мама, конечно, меня разоблачила и принялась возвращать к нормальным гигиеническим процедурам. Она не стояла у меня над душой, контролируя, а забиралась в ванное корыто вместе со мной. Было тесно, глуповато, непривычно и очень смешно, когда вода выплескивалась от любых наших движений на пол. Худо-бедно я стала мыться и чистить зубы. Но вода, поднесенная к лицу, по-прежнему вызывала панические спазмы. Летом я плескалась у берега в ставках и на речке, но никогда не погружала голову. Все дети любят купаться до посинения, шалеют от радости. Я завидовала чужой радости, но переступить через отвращение к воде не могла. К двенадцати годам я обросла фобиями под завязку. Прежде всего — я некрасивая. Те, кто говорят, что я симпатичная, просто утешают. Разобраться по отдельности. Нос — картошкой, я даже на него прищепку пыталась цеплять, чтобы выпрямился. Зубы вовсе не ровные, крепкие, не обманывай меня, мама! Они же громадные, лошадиные! Волосы густые, неуправляемые. А самое удручающее — грудь не растет. У всех подружек уже появились волнующие бугорки, двум девочкам лифчики купили, на физкультуре переодеваемся, они хвастаются. А я дылда равноплоская спереди и сзади. Мне никто двенадцати не дает, принимают за пятнадцатилетнюю. Я стала сутулиться, чтобы скрыть свой постыдный дефект. При очередном посещении врача, которая наблюдала меня по поводу ревматизма, я набралась смелости и на вопрос, что беспокоит, выпалила: — Грудинет. — Что-что? — не поняла доктор. — Груди нет, не растет. — Вырастет, куда денется, — отмахнулась врач с усмешкой. О моих терзаниях никто не догадывался. Я не впадала в меланхолию, не рыдала без причин, я была заводной, обожала ролевые игры с переодеваниями в одежду мамы той девочки, в квартире которой собрались. Я разыгрывала спектакли, подсказывая каждой из «актрис» ее текст. Подросток свято хранит свои комплексы, и если вы не замечаете, как он воет от «горя» в подушку, это вовсе не значит, что он не терзается от собственного несовершенства. Эти нелепые детские демоны не миновали никого. Просто многие о них забыли. Далее жизнь взорвется гормональным буйством, чувства вспыхнут неожиданные и окрасят даже малозначительные события в яркие краски. Детские рефлексии забудутся, погребенные новыми ощущениями. Но если покопаться в себе, обязательно вспомните, как сущая ерунда или глупость, или навязчивая идея, или чье-то нелицеприятное мимоходное замечание портило вам светлое детство. Мой школьный друг, моя первая любовь, как-то в минуту откровения рассказал мне, что в детстве ужасно мучился, потому что думал, что его мама — Баба Яга, притворяющаяся хорошей мамой. Откуда это взялось? Он не помнил. Наверное, кто-то из бабушек так обозвал маму. Спросонья, если мама заходила в комнату, наклонялась к нему, он орал от страха. Она не понимала, в чем дело, он боялся объяснить. Как маме скажешь, что она Баба Яга? И это продолжалось долго. Лет до пятнадцати. Уже не так остро — быстрее приходил в себя, но накатывало. «Я очень люблю свою маму! » — подчеркнул мой друг. Девочка, которую дразнили Кощейкой — она была худа как Кощей Бессмертный, — много лет спустя призналась мне, что в детстве думала, будто внутри нее живет солитер — огромный глист, сжирающий всю проглоченную еду. «Солитер» был ее страхом и проклятием, но она даже не заикнулась про него родителям — не поверят и засмеют. С другой стороны, для ребенка, как и для взрослого, нет иного способа расправиться с фобиями, как рассказывать о них, много говорить о себе. И — обязательно! — внимательному слушателю, который не пропустит ни одного слова, ни одной мелочи. Но если чужие взрослые фобии кажутся нам ерундой, то детские фобии — ерунда вдвойне. Взрослым некогда слушать эту чепуху, да и дети не стремятся раскрыться. Подобные откровения интересны только психоаналитикам, которые за это получают деньги. Скучнее чужих комплексов только чужие сны. Мы внемлем рассказу про чей-то глупый сон, только рассчитывая, что следующий раз самим представится возможность поведать про собственный ночной бред. В какой-то момент количество моих комплексов превысило мою способность их выдерживать. Надо что-то делать. Когда я сказала маме, что готова выдернуть передние зубы, чтобы мне вставили новые маленькие красивенькие, мама покрутила пальцем у виска. На сэкономленные от школьных завтраков деньги я отправилась в парикмахерскую и попросила мастера проредить мне волосы — половину выстричь у корня. Парикмахерша сказала, что у меня не все дома, и сделала «модную» стрижку, которая изуродовала меня окончательно. Даже добрая мама сказала, что с густой челкой до бровей я похожа на собачку, выглядывающую из будки. Ходить по дому с прищепкой на носу было противно и больно. Главное — совершенно не эффективно, нос не хотел выпрямляться. Но водобоязнь-то смогу побороть? И я сказала маме, что хочу записаться в бассейн. Мама купила абонемент, три раза в неделю по сорок пять минут. В ВОДЕ! Меня записали в группу, которая занималась уже почти месяц. Не знаю, с каких упражнений они начинали, но мне при первом посещении досталось следующее. Руками держимся за бортик, ноги — как спички ровные, колотим по воде, вдох снаружи, опускаем голову — выдох в воду. Лицо — в воду! Страшнее не придумаешь. Одеревенев от ужаса, колотя ногами, я окунала лицо, не дышала, судорожно вскидывала голову, захватывала воздух, снова опускала голову. Тренер, Вахтанг Ираклиевич, ходил вдоль бортика и приговаривал: — Ногы как дэрэвянные палычки! Ровные как спычки. Какие там спички! Мои ноги болтались веревками, и сама извивалась будто припадочная. — Дэвочка, что ты дэлаешь? — удивленно спросил тренер, присев напротив меня на бортик. Ответить я не могла, судорожно дышала, выпучив глаза. Следующее упражнение было не лучше. Требовалось ходить по грудь в воде, совершать вращательные движения руками, и опять: вдох — выдох в воду. Как я выполняла это упражнение, можно легко представить. Вахтанг Ираклиевич решил, что я ненормальная, и спросил в конце занятий: — Дэвочка, ты очэнь хочешь в бассейн ходыть? Может, тэбе нэ нада? Я только мотала головой, отвечать не могла. Я устала чудовищно, еле добрела до душевой, с трудом переоделась, плелась домой как старушка. Сидела на диване и твердила: — Не пойду больше в бассейн! Ни за что! Никогда! Я хотела себя утешить, успокоить. Но вместо этого накатывало отвратительное чувство собственной беспомощности, неспособности победить глупый, в сущности, недостаток. Одна часть моей души как бы уговаривала: «Наплюй, с этим живут и не умирают». А другая упрекала: «Как тебе не стыдно? Все могут, а ты нет? » К моему счастью, победила вторая сторона. Я не заметила, как это случилось. Просто я встала, продолжая бормотать: «Ни за что! Никогда! » — двинулась в ванную, набрала в тазик воды и склонилась над ним. Вдох — выдох в воду. Вдох — выдох в воду. Горло и грудь стиснуло судорогой, из глаз и носа полились слезы. Но смелая часть моей души хвалила: «Давай, молодец! Видишь, не умерла! Продолжай: вдох, выдох в воду. Хорошо булькает, попробуй дольше выдыхать в воде». Вторая тренировка прошла более спокойно. Я уже не напоминала детский гальванизирующий трупик, хотя страх воды еще оставался. Через месяц я хорошо плавала, через три месяца меня перевели в спортивную группу. Тренировки каждый день по два-три часа. Водоненависть обернулась большой водолюбовью. До сих пор, зайдя в море или в озеро, я испытываю восторг, удерживаюсь от желания плыть, плыть и плыть, не останавливаясь. Вода вызывает у меня чувство ликования. Наверное, в прошлой жизни я была дельфином. А в жизни настоящей дельфин нечаянно едва не погиб. Плаванием я занималась около трех лет. Это был прекрасный период. Физически я окрепла и подтянулась. Фена в бассейне не было. Зимой я шла домой с мокрыми волосами и ни разу не простудилась. Врач, которая мне постоянно выписывала освобождение от физкультуры, не ведала, что я будь здоров какие нагрузки каждый день испытываю. А освобождение от физры я брала, чтобы не комплексовать из-за безгрудости. Почему-то перед одноклассницами я стыдилась отсутствия бюста, а перед подругами по секции — нисколько. Спорт подарил мне удовольствия, о которых я не подозревала. Это когда плывешь на время, тренер смотрит на секундомер, или на соревнованиях, на пределе своих возможностей, коснувшись рукой финиша, буквально тонешь, обессиленная. И при этом испытываешь ни с чем не сравнимое ликование. А если победила, первой приплыла, то ликование переходит в бурный восторг. Теперь-то я знаю, что физические нагрузки провоцируют выработку гормонов удовольствия. Природе нужно было как-то умаслить человека, компенсировать трудозатраты, когда человек мчался за едой в виде мамонта или удирал от того же мамонта. Теоретически эти гормоны вырабатываются при любом интенсивном труде — от копания траншеи до восхождения на горы. Те, кто любит физические нагрузки, прекрасно меня поймут. Но, согласитесь, есть разница между спортивным плаванием и пропалыванием грядок. Плавание я бросила по собственной глупости. Вахтанг Ираклиевич сказал, что у меня слабоваты мышцы плечевого пояса и мне надо больше заниматься в сухом зале. И дал мне штангу! Это был шок! Сейчас тысячи девушек качают мышцы, отжимая штанги. Но тогда, для меня во всяком случае, хуже придумать было нельзя. Штанга — это Жаботинский (знаменитый тяжелоатлет). А я девушка, ну, почти девушка. Не мускулисто-бугристый толстяк Жаботинский. Как сказали бы мои дети, выражаясь современным сленгом, меня нешуточно заклинило на штанге. На пустом месте возник конфликт с тренером. Я пыталась проскользнуть мимо сухого зала и нырнуть в бассейн. Вахтанг Ираклиевич меня вылавливал и отправлял к штанге. Я предлагала по пять часов тренироваться, только не брать в руки этот снаряд. Вахтанг Ираклиевич был добрейшей души человеком, но вспыльчивым до крайности. — Бэри штангу! — орал он. — Дэлай упражнэния, как я сказал. — Не буду! — Будэшь, глупая дэвочка! — Не буду! Вы мне еще предложите кальсоны носить. Тренер удивленно захлопал глазами. Я повернулась и ушла. Навсегда. В нашей девичьей компании кальсоны были символом всего отвратительно-мужского: напоминанием о приростке у них между ногами, который провоцирует специфическое поведение. Почему кальсоны? Откуда кальсоны? Не могу объяснить, не помню. Но это была такая мерзость по нашим представлениям! Через неделю Вахтанг Ираклиевич остыл и позвонил моей маме. Я отлично слышала, что он говорит. В отличие от мамы, я прекрасно разбирала его речь с чудовищным грузинским акцентом. — Ваша дэвочка пэрэсэпэкгивная (перспективная). Я ей штангу, она мне кальсоны. — Что? — оторопела мама. — Упражнэния силовые. Всэ дэвочки дэлают, а Наташа запрямэлась (заупрямилась). Пусть прыходыт, скажытэ эй. Но чэрэз сухой зал. — Через что? — спросила мама. — Чэрэз штангу. Мама поблагодарила за звонок, попрощалась, положила трубку. Развернулась ко мне: — Ты не ходишь в бассейн? — Не хожу. — Почему? — Потому что Вахтанг Ираклиевич заставляет меня делать упражнения со штангой. — Ну и что? — Разве не понятно? Штанга — это Жаботинский. — Допустим. Но при чем тут… какие-то кальсоны? — Штанга так же отвратительна, как кальсоны. — Не вижу никакой связи. Где ты видела кальсоны? — строго спросила мама. — У директора школы, например. — У Давида Михайловича? — побледнела мама. — Когда он садится, поддергивает брюки, и видно кальсоны, заправленные в носки. Так отвратительно! — Меня передернуло от брезгливости. — Это все? — допытывалась мама. — Этим ограничивается твое знакомство с мужским нижним бельем? — Вполне достаточно. Хуже кальсон только то, что находится под ними. Последнее заявление вызвало у мамы смешок. — Ты можешь не заниматься плаванием, — сказала мама. — Хотя я уверена, что очень пожалеешь. Но я очень тебя прошу следить за своей речью! О том, что бросила плавание, я пожалела тысячу раз. И волейбол, которым стала заниматься, был слабым утешением. Мои дети спортом по-настоящему не занимались. Что для мальчиков, конечно, плохо. А для их родителей — стыдно. Никиту недолго водили в секцию легкой атлетики, потом на водное поло. Начала страдать учеба. Час едем утром в школу, потом час добираемся до спортивной секции, потом час — до дома. Ребенок вваливался в квартиру едва живой, мама не краше. Какие тут домашние задания? Митя, памятуя о страданиях брата, решительно отказался от спорта. Заявил: «Мне насильственный спорт не нужен! » В Мексике он ходил в секцию восточных единоборств, получил какой-то первичный пояс и более заниматься не захотел. Митя, от природы сильный и мощный, мог накостылять любому без вскидывания рук и взбрыков ног. В Москве мы ограничились еженедельным, по субботам, семейным посещением спортзала и бассейна. «Мама плавает технично, — говорили дети. — Папа не технично, но гораздо быстрее». Про свои детские комплексы и фобии сыновья мне никогда не рассказывали. Как боролись с ними, победили ли — не знаю. То ли к слову не приходилось, то ли до сих пор не избавились. Одна знакомая мне как-то призналась, что больше всего боится, когда на природу выезжает, что ей в ухо заползет какая-нибудь букашка. В детстве, у бабушки в деревне, она спала только в платочке. — Чем это страшнее укуса змеи, например? — удивилась я. И потом рассказала, что есть такой медицинский термин — «таракан в ухе». В университете на военной кафедре нас учили на медсестер, поэтому знаю. «Таракан в ухе» фигурировал в билетах на экзамене. Нужно не ковырять пальцем, а пустить в ухо сильную струю воды — вымыть пришельца. Мои объяснения нисколько не притупили крепко въевшегося страха. Образно говоря, если в детстве не вытащить таракана из уха, он поселится надолго. ДРУЖБА И УЧЕБА

Мальчики дружат совершенно не так, как девочки. Однажды мы были в гостях. Две хозяйские дочки и две маленькие гостьи играли в детской комнате. Час тишина, второй час из детской ни звука. Я стала ерзать на стуле, подумала: «Померли, что ли? » Вслух спросила: — Они там не заснули? — Почему заснули? — удивились родители. — Просто играют. Я пошла удостовериться. Действительно — спокойно играют с куклами, с детской мебелью и посудой. Тишь, гладь, божья благодать. У нас по-другому. В аналогичной ситуации: у нас гости, сыновья с друзьями, соседскими мальчиками, изолированы в детской. Какое-то время тихо. Наверное, с конструкторами занимаются или железную дорогу собирают. Но потом начинается: шум, стрельба, вопли. Гости смотрят на нас с удивлением, потому что мы с Женей спокойно продолжаем беседу. А моя мама так же спокойно в своей комнате читает книгу. Гости нервничают: что у детей происходит? — Обычная война, — пожимаю плечами. — Можно посмотреть? — Пожалуйста. Мы заглядываем в комнату в момент, когда атака перешла в рукопашную. Бойцы вылезают из-под стола, выскакивают из платяного шкафа, спрыгивают со второго яруса кровати. На ковре в центре комнаты образуется вопящий клубок мальчишеских тел. Перекрикивая шум схватки, одна из гостий восклицает: — Они могут травмироваться! — Естественно! — громко отвечаю. — Какая война без ранений? Эй, войско! Ну-ка встали все на ноги! Быстро! Никто не пострадал? Орите потише! — «Орать потише», — ехидничает Женя. — Это ты здорово сказала. — Пойдемте за стол? — приглашаю я друзей. Супруги, у которых две дочки, когда мы вернулись к столу, переглянулись: как хорошо, что у нас девочки! Я их понимаю. — И у вас часто такой бедлам? — Всегда, когда приходят друзья Никиты и Мити. Это же мальчики. Мальчики! — обращаюсь я теперь к присутствующим мужчинам. — Вы просто себя забыли. Зона агрессии, — стучу себя по лбу. — Чего-чего? — не понимают меня друзья. Поясняю: — Зона агрессии в мозге мужчин намного больше, чем в женском мозге. Можете себе представить человеческую историю наоборот: бесконечные войны, в которых армии женщин, а не мужчин? Бьются на поле брани, штурмуют крепости, плывут на хилых посудинах неведомо куда? Да нам, женщинам, это даром не нужно. А у вас — зона агрессии, — насмешливо кручу пальцем у виска. — Она-то и требует постоянного выхода энергии. Обуздать взрослого мужчину сложно, пацана обуздывать — вредно. Эта проклятая зона еще и за психическое здоровье отвечает. Хотя, конечно, иногда подмывает: вставить им кляпы в рот, спеленать как мумии, насладиться тишиной. Родители девочек снова обменялись понимающими взглядами. Я их понимаю. К вопросу о травмах. Когда я второй раз для хорошего роста волос решила остричь детей наголо («Эта стрижка называется «под Котовского», на обратном пути из парикмахерской, сыночки, я вам расскажу про легендарного героя Гражданской войны»), случилось массовое травмирование. Никита решил попробовать слезть с верхней (двухъярусной) кровати головой вперед и врезался в последнюю ступеньку. Над правым глазом у него расплылся синяк. Под левым глазом синяк он получил в результате плохого маневрирования: мчался в свою комнату, поскользнулся, припечатался к углу стола. Митя фингалы заработал не по своей вине. Прямо сказать — от родителей подарочки. Я сына не заметила, открывала дверцу тумбочки. Дверцу заело, Митя склонился, я рванула дверцу и заехала ему по лицу. Под правым глазом — синяк. Под левым — папа постарался. Утверждал, что, мол, Митька сам виноват. Они играли, боролись. Женя выставил кулак, Митя в пылу схватки на этот кулак и налетел. Нарочно не придумаешь: у двух сыновей мордашки украшены фингалами. И еще мальчики лысые! Сочинишь — не поверят. А ведь было! Иду с ними по улице: народ озирается, народ в шоке — два ребенка, стриженные под уголовников и отчаянно избитые, а мамашке хоть бы хны. Но никто не схватил меня за руку, не отвел в милицию. По дороге встретилась будка фотоавтомат, я решила, что момент надо увековечить. Мы заснялись: на ленточке с четырьмя мутными фото мы смеемся: счастливая мама и радостные глаза детей, в темном окружении фингалов. У Никиты друзья не переводились, Митя дружил выборочно. Никита обычно проходил все этапы дружбы, весьма схожие с любовью, — от пылкой привязанности до скуки и разочарования. У Мити первый этап не затягивался, да и второй быстро наступал. Никита «раздруживался», потому что мальчик оказывался недостаточно авантюрным, азартным и проказливым. Митя прерывал дружбу, если ему не о чем было говорить с приятелем. Как любая мать, я, конечно, хотела, чтобы сыновья дружили с хорошими мальчиками, которые окажут благотворное влияние, и не дружили с плохими, от которых наберутся дурного. При этом мысль: а чего от моих детей наберутся? — никогда не приходила в голову. Когда мне хотелось отвадить сына от дурно влияющего мальчика, я никогда не действовала в лоб, а применяла тактику, которую в свое время мама отработала на мне. После школы у меня закрутился роман с парнем, который, с точки зрения мамы, решительно мне не подходил. Мама всполошилась и принялась меня разубеждать. Но любое слово критики в адрес моего избранника я принимала в штыки. Чем больше мама хулила Игоря, тем сильнее разгоралась моя любовь. Буквально — в геометрической прогрессии. Тогда мама изменила тактику. Делала вид, что смирилась, потеплела и — из добрых побуждений — дает советы: «Что ты все время Игорю книги подсовываешь? Ставишь его в неловкое положение. Он ведь книг не читает, — и тихо добавляла: — Наверное, последней прочитанной им книгой был Букварь». Или: «Посоветуй Игорю не носить пеструю сатиновую рубашку с не менее пестрым галстуком. Ведь это дурной вкус, а ты не подскажешь человеку». Или мама рассуждала: «Игорь, конечно, тебя очень любит. Но, похоже, это единственное его достоинство. Да и достоинство ли? » Мама своего добилась: мой роман затух, толком и не разгоревшись. Кто-то из великих педагогов сказал, что если ваш сын или дочь дружит с ребенком, у которого плохие наклонности, то вам следует поднапрячься и воспитывать обоих — своего и чужого. Великие педагоги, как известно, были сплошь бездетны. Никогда не запрещая дружить с тем или иным мальчиком, уж тем более не выставляя из дома неугодных мальчиков, я тихо капала на мозги сыновьям — подтрунивала над их приятелями, которые, по моему разумению, ничему хорошему научить не могли. По педагогической науке, мои действия, наверное, были возмутительны. А с родительской позиции — в самый раз. Настоящие друзья у Никиты и Мити появились в университете. Я люблю, когда они заваливаются большой оравой на дачу. Молодые, сильные, веселые, умные. Но нам с мужем в этой компании уже не место. Мы не сильны в предметах споров, которые ведут дети, музыку, которую они любят, я только под угрозой расстрела стала бы слушать, они сыплют фамилиями, которые мне неизвестны, и читают книги, которые мне не интересны. Все повторяется. Во времена нашей молодости старшее поколение таращило глаза на наши клеши и мини-юбки, а песни «Битлз» им казались кошмарными. Оставив молодежь, мы едем домой. В машине я бурчу: — Как тебе нравится? Они приехали… оттянуться! Что за вульгарные словечки! — А мы как говорили? — спрашивает Женя. Задумываюсь. Вспоминаю: — Мы говорили — загудеть. — «Загудеть», — смеется Женя, — конечно, во всех отношениях культурнее, чем «оттянуться» Детские происшествия, точнее — происшествия с нашими детьми — делятся на две группы. Те, о которых с интересом слушают, и те, про которые не хотят вспоминать. — Помнишь, как ты Брежнева с Индирой Ганди замочил? — спрашиваем Никиту. — Не помню! — весело откликается он. — Расскажите! Четырехлетний Никита погрузил в ванну газеты «Правда» с большими портретами советского и индийского лидеров и пустил воду. Никите надоело, что взрослые постоянно смотрят новости по телевизору. Заходит в комнату и объявляет: — Я замочил Брежнева и эту, как ее… Дидиру Ганди. Мы таращим глаза и не можем понять, что он натворил. — Как-то я привела тебя к себе в редакцию, — рассказываю Мите. — У коллеги был день рождения, его поздравляли. На обратном пути домой ты спросил: «Мама, если этот дядя родился на работе, он на работе и умрет? » Я рассмеялась и ответила, что этот дядя на работе точно не умрет, потому что трудовым энтузиазмом похвастать не может. — Историю со сломанной шваброй помнишь? — спрашиваю Митю. Он недовольно морщится и переводит разговор на другое. Зато с интересом выслушивает про то, как чуть не взорвал нам квартиру, экспериментируя с набором «Юный химик» и марганцовкой, которую добыл из домашней аптечки. И просит еще что-нибудь вспомнить. — Ты не любил что-то просто попросить, искал уловки, чтобы твое желание осуществилось как бы естественно. Вместо: «Мама, дай конфетку! » — устраивал представление. — Мама, у меня болит живот, дай мне, пожалуйста, зефир! — Если у тебя болит живот, я дам тебе лекарство. Горькое! — Но у меня болит живот для зефира, а не для лекарства! В моем собственном отрочестве был период — с четвертого по восьмой класс, — когда я не училась по большому счету. Я даже портфель не открывала, придя домой. Не делала домашних заданий пять лет! В портфеле весь набор учебников и тетрадей, независимо от расписания. Тяжело таскать, зато не требуется перебирать. Учебники от первого сентября до конца учебного года хрустят как новенькие. Они и есть новенькие, я их ни разу по доброй воле не открывала. Как я держалась «хорошисткой»? Своя система. Если первый урок — русский, то надо быстро у подруги передрать домашнее задание в начале урока. Скорость письма — заслуга моя. При переписывании количество ошибок подруги умножается на мои собственные. Но это неважно. Учителям главное, чтобы ты что-то намалевал в тетради. На русском у другой подруги надо переписать математику. Минутное дело. Не успела? Этот вариант предусмотрен. Забыла тетрадь. Смотришь учителю в глаза честным взглядом, морщишь физиономию как бы от громадного сожаления: я задание выполнила, но тетрадку забыла дома. Обманывать учителей не считалось плохим делом. Напротив. Кто интереснее соврал, тот герой. Маме на родительских собраниях говорили, что я способная, но ленюсь. То же самое говорили и про олигофрена Петю, которого родители сумели затолкнуть в нормальную школу: «Пете надо стараться». Стараться Пете было бесполезно. У мамы после тяжелого развода с отцом, после многих лет страданий и лишений появилась интересная работа. В том самом ПТУ, я упоминала. Мама пропадала на работе с утра до вечера. Ей было не до меня. Что вполне меня устраивало. Только через двадцать лет, когда появятся внуки, мама вернется в семью и всю себя отдаст мальчикам. Однако мама, педагог, дала мне толковый совет. Надо слушать объяснение нового материала. Урок длится сорок пять минут. Объяснение нового материала — не более десяти минут. Ты можешь всего на десять минут сосредоточиться и понять, о чем речь? Можешь! Потом, дома, прочитать то же самое в учебнике и выполнить домашнее задание? Успех обеспечен. Вторую часть пожелания я отбросила, естественно. Учебник читать, тетради марать? Извините! А учителя, который объяснял новый материал, слушала внимательно. На том и выплывала единственно, когда вызывали к доске. Но в старших классах лихо с кондачка, на общей эрудиции физику и алгебру с геометрией было не проскочить. Получалось, что скатываюсь в низы, к троечникам, которые, по сути, двоечники. Ведь в классе четкое разделение, точнее — пирамида: у вершины — две девочки, круглые отличницы, неприкосновенные как священные коровы и вообще не от мира сего. Средняя часть пирамиды, большая, — мы, середнячки, способные, но ленимся, основание пирамиды — презренные каменноголовые дебилы. И я среди них? Ни за что! Но другого способа, кроме как взяться за учебники, раскрыть их, проклятые, не оставалось. Доложу вам, что подростку, не приученному к систематической учебе, страшно трудно войти в ритм самостоятельных занятий. Это была мука мученическая. Дома я ходила вокруг письменного стола, ходила-ходила, пока не уговаривала себя присесть. Тут же вскакивала. Почему бы полы не подмести и не помыть? Не простирнуть бельишко? Мама порадуется. Ерунда, мама возвращается с работы едва живая и ничего вокруг не замечает. Не перекусить ли? Бутерброд с колбасой, заодно и книжку новую почитать? Разве бросишь интересную книжку? Вот уже и ночь на дворе, спать хочется. А завтра пять уроков. Пять домашних заданий! Ладно, клянусь! Точно клянусь — с завтрашнего дня буду делать домашние задания и вообще отлично учиться! Пока же, в кровати, дочитаю книгу. На завтра во время кружений вокруг письменного стола приходит идея сшить новый белый кружевной воротничок для школьной формы. Отлично получилось, но с манжетами не гармонирует. Пока шила манжеты, времени на домашнее задание не осталось. Но вот завтра! Точно! Завтра точно начну заниматься. С мертвой точки меня сдвинуло только благодаря учителям литературы и математики. Надо сделать домашнее задание, чтобы завтра блеснуть на уроке. «Блеснуть» на математике хотели все, на литературе — единицы. Усевшись за стол, решив геометрические задачи, подготовив тезисы для устного ответа про образ Чацкого, мятущегося человека, я с тяжелым вздохом открывала учебники по биологии и физике. Школу я окончила с хорошими оценками. Памятуя, как притворялась, что учусь, а сама даже портфель дома не разбирала несколько лет, я внимательно следила, чтобы мои дети-школьники не пошли по той же тропинке. Задача была двойственной: научить их учиться и научить любить учиться. Первое несложно. Второе непросто. Хотя, казалось бы, одно с другим связано. Но человек, который научился делать табуретки, вовсе не обязательно любит их строгать. Голый пафос: учиться так интересно, дети! — не проходил. — Безударные гласные, что ли, интересно? — спрашивал Никита. — Или неправильные глаголы в английском? — вторил Митя. — Это пока! — убеждала я. — Как учиться кататься на велосипеде: сначала вихляешь, падаешь, синяки набиваешь, а когда научишься, мчишься на всех парусах. Сыновья смотрят на меня с типичным детским недоверием: вечно эти взрослые сочиняют! Кататься на велосипеде здорово, но какой интерес может быть в русском языке? — Есть дети, — хмурюсь, — которые часами! Подчеркиваю — часами! Каждый день, по пять часов упорно занимаются, занимаются и занимаются! — Они больные дети? — спрашивает Никита. — Чокнутые? — уточняет Митя. — Это дети! — патетически возвышаю голос. — Дети, которые станут великими музыкантами или солистами балета. Они до мозолей, до болезней рук и ног сидят за пианино или отрабатывают движения у балетного станка. — Точно больные, — говорит Никита. — Меня музыка и танцы не интересуют, — заявляет Митя. Я могла бы еще сказать, что в их классах, как и в любом другом классе любой другой школы, есть один-два, редко — три ребенка с врожденной дисциплиной. Сказано учиться хорошо — он учится, все предметы на «отлично», как велено. Но я не сторонник положительных примеров типа: «Вот Петя сидит смирно. Разве ты не можешь не крутиться? » Аргументы в пользу учения ради абстрактного удовольствия в будущем разбивались о детский скепсис. И тогда шла в ход тяжелая артиллерия. — Есть понятие «надо»! — хмурила я брови. — Без рассуждений: надо — и точка. Учиться, учиться и еще раз учиться, как сказал… Неважно, кто сказал. Отправляйтесь делать домашние задания. Никита! Проверочные слова на безударные гласные у бабушки не спрашивать, сам находи. Митя, после ужина сдаешь мне неправильные английские глаголы. Вы обязаны знать, что «надо» — это «надо». Если мальчик не знает, что такое «надо», из него вырастает мужчина, который не знает, что такое «должен». — А если бы мы родились девочками? — спрашивает Митя. — Тогда я учила бы вас шить, вязать, готовить еду, убирать квартиру. Вы видите, сколько у нас с бабушкой обязанностей? — А уроки не отменяются? — спрашивает Митя. — Ни в коем разе! — мотаю головой. — Глупые девочки никому не нужны. — Пошли домашнее задание делать, — тянет Никита брата за руку. Муторный школьный период, который называют общеобразовательным (до восьмого класса включительно), который я сама просвистела, мои дети благополучно преодолели не потому, что обладали врожденной дисциплиной, а исключительно из желания не связываться с мамой. Я прочитала в умной книжке: «С шести до двенадцати лет главным видом деятельности ребенка становится учеба. Ребенок овладевает новыми знаниями и навыками. Учеба в школе осознается как серьезная подготовка к взрослой жизни. В благоприятном случае у ребенка формируется целенаправленное, позитивное отношение к труду и успеху, а также самодисциплина и умение взаимодействовать со сверстниками по определенным правилам». Вот я и хотела, чтобы у моих детей сформировалось все, как положено по науке. Каким образом у меня самой то же самое сформировалось при вопиющем лентяйстве, ответить затрудняюсь. Когда у Никиты запестрели «тройки» по алгебре, я сделала круглые глаза: мой сын отстает по математике? По дисциплине, которая определяет интеллект человека? Никогда! Каждый вечер по нескольку часов я занималась с сыном. Когда домашние дела совсем уж не отпускали, требовали моего участия, на вахту заступали бабушка Саша, дедушка, муж. Я серьезно предупредила Никиту, что, если дело не пойдет на лад, буду каждый день ходить в школу и спрашивать учителя, как ты сегодня отвечал. Никита перепугался. Каждый день к доске? Мама постоянно в школе? Засмеют. И через некоторое время формулы сокращенного умножения стали отскакивать у него от зубов. Митя учился на «отлично» по той же причине чтобы с мамой не связываться. Пофигист по природе, лентяй из лентяев, он рано понял, что проще «пятерки» получать, чем выслушивать родительские морали. Как говорит мой муж, Митину бы лень да на пользу обществу. Ошибается. К подобной «лени» требуется мощный мотор честолюбия. Считается, что учеба из-под палки может привить только отвращение к учебе. Но я не знаю примеров, когда ученость кому-либо навредила. Очень помог компьютер, зарождающийся интернет — у детей произошел колоссальный прорыв в знании иностранных языков. Компьютерные игры я не считаю злом. Выражение «компьютерные игры развивают ум для игры в компьютерные игры» — весьма остроумно, но, с моей точки зрения, ложно. В этом легко убедиться любому взрослому, который попробует играть в современную сетевую игру. Скорее всего, попытка не удастся. Сегодня на вопрос подруг: как дела у Никиты с Аней, у Мити с Галей? — я отвечаю с притворным осуждением, которое есть материнское кокетство. — Все учатся. Такие глупые, что постоянно учатся. Как в анекдоте про чукчу, который женился на француженке. Его спрашивают: «Как жена? » — «Хорошая жена, — отвечает. — Только грязная, каждый день моется». Так и мои дети — моются, то есть учатся. Митя зачем-то японский язык учил, потом увлекся микробиологией. Галя, когда Митя над иероглифами корпел, стала изучать немецкий. Теперь поступила на психологический факультет. Никита прошел курсы скорочтения и нейролингвистического программирования, получил диплом в Высшей школе экономики. Он теперь юрист, помноженный на экономиста. Аня занимается в школе дизайна, потрясающие картины, к слову сказать, рисует и говорит, что очень хочет изучать русскую историю. — Когда же они с детьми занимаются? — справедливый вопрос. — Успевают. Наверное, потому, что мы стали жить лучше и девочки не простаивают часами в очередях за пропитанием. За внуков я спокойна. Родители, увлеченные постижением новых знаний, не допустят, чтобы дети выросли невеждами. Летом внуки со мной на даче, а зимой их вижу раз в неделю. Потому что, как говорит Кирилл, «бабушка работает, пишет книги без картинок». Когда он приезжает ко мне, мы строим на полу автотрассы из конструктора или космодромы для ракет, которые борются с космическими террористами. И еще носимся по квартире, прыгаем по диванам, изображая охоту на мамонта. Не шибко прыткий мамонт, конечно, я. Плюхнувшись без сил в кресло, говорю: — Все! Мамонт устал. Больше не могу, я старенькая. — Нет, бабулечка, — возражает Кирилл, — ты не старенькая, ты новенькая. Меня до слез растрогало, что Кирилл на вопрос, кто у него лучший друг в детском саду, удивленно ответил: — Ведь у меня же есть лучший друг бабуля Наташа. Нас не выводит из себя, если по дороге на дачу попадаем в многочасовую пробку. Мы сочиняем стихи. У меня с рифмами… не очень, почти так же, как у четырехлетнего Кирилла. Зато дедушка Женя, который ведет машину, мастер веселых стишков. Ловко подводит внука к рифме. Как в длиннющей поэме о веселой машине, у которой под каждой деталью что-нибудь смешное находилось (мы ехали на дачу вместо полутора часов четыре часа). — А под капотом у нее..? — заводит Женя следующую строфу. Мы с Кириллом лихорадочно молчим: внук сжимает кулачки от напряжения, я прикидываю: «Под капотом стадо бегемотов». Это уж слишком. — А под капотом у нее стакан… — подсказывает дедушка. — С компотом! — радостно кричит Кирилл. Внучке Сашуре я еще не сочиняю сказок, укладывая спать в тех же самых пробках по пути на дачу. Она еще мала. Я стараюсь обуздать вулканическое извержение эмоций, которое захлестывает меня, когда привезенная родителями Сашура переступает порог нашей квартиры. Я понимаю, что с этим ребенком, нежным и своевольным, покладистым и упрямым, любопытным до крайности и проказливым до «скорой помощи» (на секунду отвернулись — она шмыгнула в ванную и облила себя ядовитым моющим средством), придется еще хлебнуть и хлебнуть. Но мне нравится, что внучка с характером. Только начала говорить. Задирает ножку и сообщает мне: — Ето нОга. — Не нОга, — поправляю, — ногА. Скажи: ногА! — Неть (нет)! Ето нОга! Я ей: ногА, она мне — нОга. Так несколько минут. — Хорошо, — соглашаюсь я и, зная, что внучка слово «рука» произносит с правильным ударением («лука» в ее детской картавой фонетике). — Тогда это, — беру ее за ручку, — не рука, а рУка. Бурный восторг, моя Сашура прыгает от радости и вопит: — Ето лУка, лУка! Вечером приехали родители забирать дочь. Я им докладываю: — У нас теперь к нОге прибавилась еще и рУка. Называется: внучка побывала у бабушки. И поскольку Сашура любит хватать телефон и говорить «Алле! », я решила удлинить фразу. Теперь внучка спрашивает в трубку: «Алле, гараж? » Аня говорит, что, проведя выходные со мной, в понедельник Сашура неуправляема, ее приходится заново приучать к порядку. То же самое происходит, когда Сашура остается с другой бабушкой, с Аниной мамой. А чего вы хотите? Мы наорались, навоспитывались, когда вас растили, теперь наслаждаемся — внукам можно все, что не опасно для здоровья. Всегда удивлялась рассуждениям о смысле жизни. Смысл появляется, когда тебе хочется до чего-то дожить. Мне хотелось бы дожить и написать книгу про то, как бабушки баловали внуков и что из этого выросло. ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ

Час ночи, два часа… Мальчиков дома нет. Я читаю книгу в постели, смысла не понимаю. Где мои сыновья-студенты? Преступность захлестнула столицу, Москва превратилась в бандитский город. Чудовищные картины того, что может произойти с мальчиками, рисуются в самых жутких красках. Надо отвлечься, думать о чем-то другом. Повспоминать, например, о собственном детстве. Мы были вольными птицами. С утра до позднего вечера на улице. У малышей не было нянек, за ними присматривали старшие братья или сестры, а то и просто соседские дети. Меня, например, часто просили погулять с двухлетним Васькой или покачать коляску с пятимесячной Танькой. Однажды мы устроили гонку с колясками по двору, не вписались в поворот, и младенцы посыпались на землю. Нам здорово досталось, но никто не подумал снять с нас обязанности нянек. Сбитые коленки с корочками незаживающих ран, синяки и ссадины — наш перманентный «татуаж». Пятки не отмывались, потому что мы любили бегать босиком. «Во что поиграем? » — первый вопрос, когда компания собралась. Большой выбор: пять видов игр с мячом, игра в «двенадцать палочек», несколько вариантов лапты, легендарные «казаки-разбойники», просто «война», строительство снежных крепостей зимой и их осады. Замерзнув до окаменелости рук и ног, мы грелись в подъезде, навалив на большой радиатор-батарею варежки, шумно планируя следующую атаку на противника, который отогревался в соседнем подъезде. Если бы потребовалось одним словом описать детство, то это будет «бег». Детство — это постоянный бег, до спазмов в горле, до кинжальных болей в животе. Моя первая, дошкольная, любовь возникла на фоне бега. Единственный мальчик из дворовой компании — Саша с чудной фамилией Миленький — догонял меня. И только Сашу Миленького я догнать не могла. Когда я мчалась изо всех сил и чувствовала его приближение — вот сейчас его руки схватят меня за плечи, — я переживала странную смесь досады и волнующей радости. И когда бежала за ним на пределе сил, а он все отрывался и отрывался, я чувствовала жгучую потребность догнать и одновременно восхищение — какой мальчик! Я не могу его догнать! Мы были свободны. Нас никогда не спрашивали, куда идем, где будем играть, что делать. Мы строили халабуды из картонных ящиков, отправлялись на поиски подшипников для самокатов и веток для рогаток. Мы сами записывались в кружки и секции во Дворце пионеров, мы сами выбирали друзей и расправлялись с врагами. Мы ходили друг к другу без приглашений. Постучал в дверь — и вся недолга. — Кто там? — далекий, из кухни, голос мамы приятеля. — Натка пришла. — Есть будешь, Натка? — Буду. — Поиграйте, я позову кушать. Наваристый борщ, на второе картошка с маргарином или вермишель с маргарином. Дома я отказывалась есть с маслом — у тети Тони едят с маргарином, у тети Тони всегда вкусно. — У них трое детей, — объясняла мама. — Только дядя Гриша, шахтер, работающий в тяжелом забое, получает мясо и масло. А мы можем себе позволить. «Почему вкусное не то, что можешь себе позволить, а то, что второго сорта? » — размышляла я. Полюбившееся в детстве навсегда остается в предпочтениях. Моя мама, сибирячка, готовила отличные пельмени. Редко, но много. Пельмени оставались — в глубокой тарелке, остывшие, покрытые катышками сливочного масла. На следующий день приходили мои приятели и уплетали эти пельмени. И спустя много лет признавались мне, что вкуснее холодных пельменей для них ничего нет. Только представьте: холодные подсохшие пельмени! Нас хорошо кормили, но мы были вечно голодными, потому что тратили энергии больше, чем получали. Понятия плохой аппетит не существовало или только применительно к больным. Нас почему-то ограничивали в сладком. Конфеты, пирожные — это праздник жизни, то есть по праздникам, а по будням чуть-чуть. Родители конфеты прятали. Наше дело — разыскать. Очень увлекательно проводить в отсутствие взрослых обыск, искать, где спрятаны конфеты. Однажды я с подружками во время такого обыска совсем уж пала духом, но потом предложила обследовать встроенный шкаф, в котором хранилась зимняя одежда. Там висела папина шинель, он лет десять назад из армии уволился, но вещи не выбрасывали — пригодится. Кулечек с конфетами прятался в кармане шинели. Мама обнаружила, что конфеты съедены, через несколько дней. — Если уж Наталья в кармане шинели нашла, — вздохнула мама, — то я не знаю, что из нашей дочери вырастет. Сладкого не хватало отчаянно. Мы добывали его самостоятельно. На листок бумаги насыпается сахар, подносится к язычку пламени. Тут главное найти верное расстояние до огня и не затянуть процесс, чтобы бумага не вспыхнула и сахар не обуглился. Но если технологию выдержал, то получается карамелька. Отдираешь ее и сосешь вместе с бумагой, которая намертво приклеилась, — вкуснотища! Кладовки были забиты домашними консервами, в том числе и вареньями. Но мы варенья почему-то не любили. То есть варенье стояло на третьем месте, после карамельки на бумажке и бутерброда: на хлеб насыпается сахар и капается вода, чтоб сахар не рассыпался. Не сказать — объедение, но вечную тягу к сладкому утоляет. Мы были самостоятельны, а наши предшественники, на пять лет старше нас, не только самостоятельны, но и азартно инициативны. Дворовое сообщество имеет жесткую иерархию и в то же время тесно спаяно. Братья и сестры, просто соседские дети, мы все — одна стая. Как за нами бегает малышня, стремясь участвовать в наших играх, так и мы вьемся за старшими. Они расчистили подвал-бомбоубежище под домом, пришли делегацией в шахтком — профсоюзный комитет шахты, сказали, что хотят организовать пионерский форпост во дворе, в подвале. Никого из родителей не привлекали! Сами! И шахтком послушался детей: в подвале сделали ремонт, завезли столы, шкафы, настольные игры, книги, шашки и шахматы, назначили воспитательницу. Я помню ее смутно — только то, что она ключами от форпоста владела, а всем заправляли старшие. Зима в Донбассе — унылое время, но теперь мы неслись в форпост, чтобы играть, общаться, репетировать в художественной самодеятельности. Тогда все были помешаны на освобожденной Кубе, и меня взяли в «ансамбль» из пяти девочек петь вдохновенную песню «Куба, любовь моя! ». Но требовался костюм: брюки, клетчатая рубашка и обязательно — берет. — Без берета я не барбудос! — со слезами топала я ногами перед мамой. — Найди, купи мне коричневый берет! Через много лет я узнала, что барбудос — по-испански «бородачи». Фидель Кастро и его соратники поклялись не брить бороды, пока Куба не станет свободной. Но тогда барбудос для меня были волнующим символом приобщения к романтике революционной деятельности. И возможностью выступить перед зрителями тоже, конечно. Когда я читаю объявления московской мэрии про конкурсы на лучший двор, печально ухмыляюсь. У нас конкурсов не объявляли. У нас были инициативные детишки, которым хотелось свою жизнь по максимуму развернуть. Вдумайтесь: дети, которые преображают мир, пусть он и двор! Старшие не только пионерский форпост организовали, но и добились, чтобы пустырь, прилегающий ко двору, обустроили. Появилась дощатая сцена с рядами лавок перед ней. Похоже на летний кинотеатр, хоть и попроще. По выходным, к семи часам, народ рассаживался. Выступал лектор с международным положением, потом наша самодеятельность — мы, барбудос, голосили: «Куба, любовь моя! », на баяне играли мальчики, девочки танцевали цыганский танец и украинский гопак вместе с мальчиками. Пиликал на скрипке, жутко ошибаясь от волнения, тщедушный Юра, но ему доставались бурные аплодисменты добрых зрителей. Юра редко выходил во двор, он все время болел (за что жалели), заикался (над чем смеялись) и был чем-то вроде охраняемого дворовым сообществом убогого недотепы. К слову сказать, в простых шахтерских семьях истово стремились учить детей музыке. Из нищеты только выбрались: пианино дочке купить, сыну — аккордеон, записать в музыкальную школу. Это был признак приобщения к высшему свету. Какой родитель не хочет ребенку высшего света? Но пианино, на котором большинство училось, все-таки не выволакивали на сцену. Девочки-пианистки выступали в других амплуа. Заканчивался концерт монтажом — это длиннющее стихотворение, которое мы по очереди, по строфам читали, выйдя к публике в своих сценических нарядах. Стихотворение патриотическое, каждое слово которого мы пропускали через свои маленькие детские сердечки. Мы любили Родину, мы клялись в любви к ней словами не самого лучшего поэта. Это было вдохновенно! Когда я наблюдала, как в Нью-Йорке в детском саду малыши каждый день начинают с национального гимна — правую ручку положив на сердце, картавят слова, которых не понимают, поют заученно-механически, мне становилось тошно — зомбирование детей. У нас было иначе, пусть и с той же парадигмой. Отскандировав патриотические вирши, мы кланялись под бурные продолжительные аплодисменты. Потом натягивался экран перед сценой, киномеханик устанавливал передвижной киноаппарат, и начиналось кино. Мы его, как правило, не смотрели, потому что бурно обсуждали только что закончившийся концерт. Взрослые, я думаю, не ограничивались «сухим» просмотром культурной программы. Как и после весенних и летних субботников, которые устраивали во дворе. Добровольно! Без жэковских завлекалок выходили обустраивать пространство. Мы, дети, берегли двор, потому что знали: это дерево посадил мой папа, за этой клумбой ухаживает тетя Вера — все как на личном участке, отведенном тебе для жизни. Другое дело, что в соседних дворах кустарники, деревья и клумбы не имели такой святости. Но там была своя команда, охраняющая территорию. Однако не воскресные культмассовые мероприятия отпечатались в моей памяти символом ушедшей эпохи, а утренние физкультурные зарядки. Старшие, которым было от двенадцати до пятнадцати, все занимались в спортивных секциях, а нас туда еще не брали. Старшие решили, что у нас хромает физическая подготовка. Раннее летнее утро. В половину седьмого прикатывает молочница с двумя флягами молока на тележке, заходит в подъезды и орет в лестничную шахту: «МО-ЛО-КО! » Сейчас мамы потянутся с бидончиками на улицу. Литр молока стоил восемь копеек. А следом раздастся призывная трель горна. Вовка-горнист честно вставал по будильнику и в центре двора «Сбор! » дудел. Мы горохом высыпали из подъездов: старшие, младшие, мелюзга примкнувшая. Утреннюю зарядку старшие проводили по очереди. Пробежка, семь кругов по двору, выстроились в шеренги по десять человек и начинаем упражнения: ноги на ширине плеч, руки в стороны… Вечно пьяненький, непросыхающий дядя Петя выходил на балкон и орал: «Переходим к водным процедурам! » Потому что в это время по радио ведущий утренней зарядки произносил именно эти слова. У моего мужа детство было похожим, если не более экстремальным. Только Богу известно, как никто из них не сорвался со льдины, на которых прыгали, как никто не утонул, соскользнув с самодельного плота, как не засыпало их в вырытых землянках, как не ушибло бревнами на лесосплаве. Они заливали катки зимой, потому что бредили хоккеем. В архиве моей свекрови до сих пор хранится газета «Советский спорт» с мутным фото десятилетнего Жени с клюшкой — капитана сборной, чемпиона Карелии в «Золотой шайбе» — всесоюзного соревнования дворовых хоккейных команд. Вольные и свободные, не привычные прятаться за спины, потому что и прятаться было не за кого, мы в то же время были отчаянными коллективистами. Один за всех, все за одного. Без коллектива ты ничто, с коллективом — сила. Поэтому мы легко, с радостью и энтузиазмом вступали в пионеры и комсомольцы. Мы собирали макулатуру и металлолом (куда их потом девали? ), мы — тимуровцы — налетали на обитель старушки — вдовы героя войны с требованием немедленно показать нам, чем помочь. Кончалось тем, что сметали за чаем, которым угощала нас вдова, все запасы конфет, печенья, варенья. И старушка боялась потом тимуровцев как саранчи. Несмотря на оголтелый коллективизм, революционные бунты нас не миновали. Я отношусь к первому поколению девушек, нарядившихся в мини-юбки. Моя юбка, естественно, была самой мини-мини. С точки зрения шокированных городских теток, оголиться до подобного бесстыдства могли только продажные девки. И нам вслед неслись все нецензурные определения, синонимы «шлюхи». Самым ласковым было: «Задницу не застудишь? » Между тем мы, девочки, были целомудренны до святой наивности: умри, но не дай поцелуя без любви. Мы покупали семечки не в магазинных пакетиках, а у торговок: пять копеек маленький стаканчик, десять — большой. Мамы ругались, когда в масле обжаренные семечки высыпались в карман светлого платья — не отстираешь потом. Мы пили воду не из бутылок, а из автоматов с газированной водой — один стакан на всех, включая алкашей, которые просили стакан «на минуточку». Копейка — вода без сиропа, три копейки — с сиропом. Какой же вкусной была та вода! И никто не заразился. А молочное мороженое за девять копеек и фруктовое — за семь? А жареные пирожки, все по пять копеек — с мясом, с капустой или с повидлой? (Так и говорили — «с повидлой». ) Никто не задумывался, почему мясной фарш в одной цене с капустой. Ключи от квартиры прятались под коврик перед входной дверью. Чудная наивность — перед каждой дверью лежит ключ! От кого запирались? Некоторые мамы вешали детям на шею ключ на веревочке. Пустая затея, «подвеска с ключом» терялась при первой же потасовке или во время прыганья на лесобазе. О, эта лесобаза, пахнущая свежеспиленной древесиной! Длинные неровные штабеля с выступающими досками по торцам. Настоящие качели, трамплины, батуты. Пружинят за милую душу, прыгаешь, летишь, подбрасываешься, перепрыгиваешь — как по клавишам фантастического пианино. И груды необструганных бревен — тоже здорово скакать. Где были сторожа этой базы? Как мы не убились? Несколько раз доски, когда мы скакали по торцам груды, расползались. Мы отскакивали, бревна, полметра в диаметре, раскатывались. Бревна — это серьёзно. Мы успевали убежать. Никого не придавило, не засыпало, не расплющило ногу или руку. Повезло. Если бы мои дети или внуки вздумали повторять те гимнастические упражнения на подобной лесобазе или Женины паводковые плавания на хлипких плотах, я пресекла бы немедленно. Утренняя зарядка во дворе продержалась одно лето. Пионерский форпост в подвале-бомбоубежище немногим более пяти лет. Старшие ребята редко выходили во двор, у них появились свои дела, за нами не присматривали. Эстафету мы выронили. Чтение книг для меня стало интереснее сражений с соседскими ватагами. Я сидела дома, читала и читала — взахлеб. Двор приходил в упадок. Взрослые продолжали выходить на субботники. Летом мужчины забивали «козла» под большим кленом, женщины в ста метрах — за отполированным локтями деревянным столом играли в лото. Лавки у стола были также маслянисто отполированы за долгие годы — нехрупкими ягодицами моих соседок. Верещали дети в колясках, строили крепости в песочнице двухлетки. Жизнь продолжалась, но что-то из нее ушло. Про детскую самодеятельность, про барбудос, стихотворные монтажи, пляски цыганок и гопак только вспоминали. Кино не крутили, лекций про положение в Латинской Америке и Африке не читали. Мы куда-то катились и воспринимали это нормально. Жизнь-то всегда меняется. Потом этот период назовут началом застоя. Я мучительно подтягивала успеваемость, заставляла себя делать домашние задания. Писала статьи в районную газету, где работал мой главный учитель — Юлий Васильевич Сафонов. В моих беспомощных, многословных заметках он заметил крупицу способностей. Он научил меня ставить настоящие большие цели, брать рекордную планку, а не ту, что легко перешагнуть. «Ты должна поступать в Ленинградский университет на факультет журналистики, — сказал Юлий Васильевич. — Не бери пример со своих одноклассников, которые пойдут учиться по месту жительства, в близлежащие вузы». Я дважды провалилась на вступительных экзаменах в Ленинградский университет. В первый год получила «двойку» по сочинению, во второй — не добрала балл на вступительных экзаменах. Это были жесточайшие удары судьбы: будто стоишь на перроне, в поезд тебя не пустили, а в его окнах — веселые лица. Поезд идет в счастливое будущее, поезд набирает ход, мимо тебя катят вагоны, в которых смеются удачливые одногодки. А ты кусаешь губы и не можешь удержать горьких слез. Я шла по питерским улицам, сжимала зубы до боли, заклинала себя: буду здесь жить, учиться! Это мой город! Я чувствую его! Я добьюсь! А в родном городе меня считали если не сумасшедшей, то близко к ненормальной. Из Кадиевки да в Ленинградский, который, по-старому, страшно сказать, Петербургский, университет — поступить? Наталья сбрендила. Помогал авторитет мамы, которую в психических отклонениях заподозрить невозможно. Мама тоже не очень верила в успех, но шла на поводу моих желаний. Нужно подтянуть английский — мама нашла педагога. Устроить на работу (без этого никак — статью за тунеядство никто не отменял, документы не примут без справки о месте работы), но чтобы свободный график и много свободного времени? Экскурсоводом в Кадиевское экскурсионное бюро. Работа по выходным: автобус с бригадой горняков или со швеями с фабрики индпошива едет в Краснодон (профсоюз оплачивает культурно-массовую работу), на родину героев-молодогвардейцев, где построили огромный и бестолковый музей. По дороге я рассказываю про историю нашего края, его боевые и трудовые подвиги. Горняки с женами и швеи с мужьями начинали пить и закусывать, едва трогались в путь. Моих рассказов хватало часа на полтора максимум. Экскурсанты принимались петь народные русские и украинские песни, я выключала микрофон. Потом они засыпали, на конечном пункте экскурсии — в музее — у них были очень забавные конфузливые лица: с одной стороны, хочется еще поддать, банкет продолжить, с другой стороны, как не проникнуться гордостью и печалью, восхищением и скорбью, слушая о героях, которые отдали жизнь за наше благополучие. Почти каждая группа, сев в автобус, поднимала первый тост за молодогвардейцев, за Победу, за мир. На третий год я выучила программы вступительных экзаменов наизусть, как таблицу умножения. Разбуди меня ночью, спроси любую дату по истории — отвечу. Цитаты из литературных произведений, куски заготовленных текстов по разным темам сочинений и для устного ответа по литературе сидели у меня в голове прочно. Я исписала несколько тетрадей, тренируясь в разборе сложных гоголевских предложений на полстраницы. За два месяца до экзаменов я приехала в Ленинград, сняла комнату, нашла питерских репетиторов, чтобы проверили уровень моих знаний. Преподаватель по русскому и литературе сказала: «Не тратьте понапрасну деньги, не ходите ко мне, к вашим знаниям я уже ничего не прибавлю». Англичанка хотела отказаться от меня по иной причине. Протестировав меня, развела руками: «Деточка, вы и «тройки» не получите. Невозможно выучить язык за несколько недель». Я мысленно чертыхнулась: «Чтоб ты сдохла, Моня! » Моней, Моникой, звали кошку моей кадиевской репетиторши. У нее Моня, у меня — Марго. Две кошатницы всегда найдут, о чем поболтать, а паст перфект и герундий задвинут в сторону. Питерской преподавательнице я сказала, что нахрапом выучить язык, конечно, немыслимо, но освоить иностранную речь для сдачи экзамена мы должны. У меня просто нет другого выхода, иного варианта — последний шанс, мамины сбережения кончаются. Репетитора сломала моя отчаянная воля, мы стали заниматься. Когда я ей позвонила после экзамена и сказала, что получила «четыре», она воскликнула: «Не может быть! » Потом помолчала немного и добавила: «Без свежей крови из провинции столицам не сдюжить. Экзаменаторы, конечно, прекрасно поняли уровень вашей подготовки. Но, в сущности, не важно, с каким уровнем приходит человек в учебное заведение. Важно — его стремление учиться. А этого у вас — через край. Будьте счастливы, Наташа! » Дальнейшие события растворились в моей памяти без остатка. Кажется, приехала мама. Или не приезжала? Теперь уже не спросишь. После нечеловеческого напряжения сил я рухнула в бездну абсолютного равнодушия. Режьте меня на кусочки, пейте кровь по капле, мучайте, пытайте — не шелохнусь. А ведь надо было с хозяйкой комнаты расплачиваться, куда-то пристроить мои вещи, покупать билеты на поезд (очередь, давка, до потасовки за плацкартные боковые места) — не помню ничего. Очнулась я в Счастье. Это город так называется — Счастье. Там был громадный летний лагерь для учащихся ПТУ Луганской области. Четыре тысячи пэтэушников, подростков обоих полов самого буйного возраста. И моя мама в лагере была заместителем директора по воспитательной работе. Хорошо платили, а мамина дочка вздумала штурмовать Петербургский университет. До начала занятий в сентябре я ела, много спала и читала книги. Несколько недель: спала, ела, читала — как выздоравливающая после тяжелой болезни. Когда пришло время моим сыновьям в вузы поступать, ситуация повторилась с исторически скорректированными вариантами. Никита хочет быть юристом. Отлично. Никита должен поступать на лучший факультет этой специальности. «В МГУ? — испуганно уточняли подруги. — Ты представляешь, что значит поступить в главный университет страны? Или у вас кто-то там есть? » Никого у нас в МГУ не было. У моих бедных детей имелась мама, которая всегда ставила образовательные планки на пределе возможностей, которая пережила собственные мучительные провалы при поступлении в вуз, но и не подумала облегчить сыновьям жизнь. Не боги горшки обжигают, даже не полубоги, даже вовсе заурядные личности, посмотрите в телевизор — вот они! Но важно подойти к тому месту, где горшки обжигают, иметь законное право горшки обжигать. Для этого надо напрячь все силы, заниматься как проклятый, превратиться в зомби, нашпигованного знаниями, в таран, который пробьет любые стены. Это трудно, но возможно. Если что-то возможно, мы обязаны этого добиться. Никаких гулянок, никаких приятелей, компьютерных игр, телевизора, только сон, еда, занятия с репетиторами по четыре часа в день и домашние задания по пять часов. Я отселила всех родных на дачу, чтобы не путались под ногами, в московской квартире мы вдвоем с Никитой три месяца жили в сумасшедшем напряжении бесконечных занятий. Временами на сына нападала тоска. Я говорила: «Терпи, Никиток, это переломный момент твоей судьбы. Переломных много не бывает. Что у тебя по истории сегодня? Опричнина Ивана Грозного? Назови даты. А по английскому? Готов пересказ текста? Сейчас перекусишь, а потом напишем тезисы сочинения про образ Родины в стихотворениях Лермонтова». Когда Никита вышел с последнего экзамена и радостно сообщил: «Пятерка! », что означало верное поступление, мне вдруг неудержимо захотелось упасть на университетском дворе под дерево, под кустик, под лавку, на худой конец — свернуться клубочком, никого не видеть, ничего не слышать, не страдать, не думать — отключиться от мира. Но я только обняла сына: «Молодец! » Через два года поступал Митя. Он окончил посольскую школу в Мексике с серебряной медалью. Единственная «четверка» в аттестате — по русскому языку. Литературу и русский язык в Митином классе преподавала я. Коллеги-учителя возмущались: поставь ты ребенку «пятерку», что, мы другим не повышаем баллы? Другим — да, я повышала, не портила аттестаты. Директор вызвал меня в кабинет: «Наталья Владимировна, я уважаю вашу принципиальность, но должны быть границы! Дмитрий поступает в МГУ, верно? С золотой медалью ему только математику сдавать, с которой у него прекрасно. Один экзамен, а не четыре! В том числе — сочинение. Я вас призываю, я вам настоятельно советую! » Поблагодарив за участие, я вышла из кабинета. Митина «четверка» по русскому — и та завышена. Не знал он русского и писал неграмотно. Хотел бы — научился, но ему лень. Это была интрига, за которой следила вся маленькая школа — поставит Наталья Владимировна сыну «отлично» или не поставит. Не поставила. На выпускном, вручая аттестат Мите, директор сказал: «Серебряная медаль. Скажи спасибо родной маме». И снова, теперь уже с Митей, два месяца сумасшедших занятий. Репетиторы, которые поначалу поражаются: у нас дети по два года занимаются перед поступлением, а вы хотите за несколько недель подготовиться. У нас в силу семейных обстоятельств, поясняю я, не было двух лет, мы живем на чужбине. Но мы будем стараться, вот увидите. Митя похудел на десять килограммов, я смолила по две пачки сигарет в день. Мите стало изменять чувство юмора, у меня случались приступы немотивированного смеха. Последним экзаменом было сочинение. Митя не помнил, что он там написал. Выполнил ли мои наказы: писать простыми предложениями, выдержать схему — вступление, основная часть, заключение, использовать заученные шаблоны. Факультет вычислительной математики и кибернетики, до глубоких знаний литературы никому дела нет. Главное — не наляпать ошибок. От оценки за сочинение зависело поступление, «удовлетворительно» не годилось, только «хорошо». Мое материнское сердце дрогнуло. «Позвони Юре», — попросила я мужа. Юра был нашим приятелем, стремительно богатевшим финансистом. В последующем наши орбиты не будут пересекаться, но тогда мы еще время от времени дружили. «Что ж вы молчали, ребята? — возмутился Юра. — Почему не сказали, что Митька поступает? У нас все схвачено». Юра вращался в сферах, где все было схвачено-перехвачено. Но Юра не мог завтра отправиться в университет, потому что его банк сжирал какой-то другой банк, а по телефону такие дела не делаются. Только послезавтра. Послезавтра было поздно, уже вывесят результаты экзамена. «Сделаю, что могу», — пообещал Юра. Мы так и не знаем, написал ли Митя самостоятельно, на нервной почве, сочинение на «хорошо», помог ли репетитор по математике, который, позанимавшись с Митей, стал подбивать: «Иди к нам на мехмат, где наука настоящая», принял ли участие репетитор-физик, который сокрушался: «Таких вот ребят на Анне Карениной прокатят. Она под поезд прыгнула, а парню на сочинении «кол» влепят». Или Юрино участие сыграло роль. Детство моих детей кончилось, когда они поступили в университет. Наступила пора самостоятельных поступков, решений, ответственности. Я уже не лезла со своими наставлениями-требованиями, старалась давать советы, если их просят. Не просили. Оставался быт: стирка, глажка, уборка, готовка еды. Периодически я вспыхивала: чистую сорочку не получит тот, кто грязную затолкал под кровать! У сыновей появилось новое выражение лица — скучающе-досадливое. Оно появлялось, когда требовалось наплести мамочке с три короба про курсовую или задания по спецкурсу и отправиться по своим делам. Когда я слышала их разговоры друг с другом или по телефону с приятелями, я ужасалась. У кого мама литератор? У кого мама русский язык преподавала? «Забить» — вместо «не обращать внимания», «не париться» — вместо «не волноваться» и так далее. Культурных людей воспитали. Три часа ночи, четыре… Мальчиков нет. Хватит вспоминать, надо действовать. Расталкиваю мужа. — Женя! Женя, очнись! — Что? — бормочет он спросонья. — Что случилось? — Никиты и Мити нет. — В каком смысле? — Дома нет. — Ну и что? — Пятый час ночи! Знаешь, я думаю, мы их неправильно воспитывали. Вспомни наше детство — вольные птицы, с утра до вечера на воле. А наши дети? Мы их посадили в клетку, мы их держали на коротком поводке, мы бесконечно твердили «надо, надо, надо! » А теперь они отрываются. Ужас, я начинаю выражаться, как наши мальчики — «отрываются»! Женя, ты меня слышишь, ты не спишь? — Хотелось бы, завтра с утра на работу. Нормальными они выросли, самостоятельными и не дураками. — Ты считаешь естественным, что каждое поколение уготавливает своим детям другое детство? — В пять утра я согласен на все. Пошли чаю попьем? Как ни хочется Жене спать, он идет со мной на кухню, пьет чай, потому что добрый муж не дрыхнет, когда жена в тревоге. — Вспомни! — призываю я. — Мы держали детей в золотых клетках, а с четырнадцати лет они сорвались с привязи. Вспомни эти сумасшедшие картинги! А потом прыжки с парашютом, дельтапланеризм! Я вопила: «Митя, в тебе полтора центнера веса, на тебе никакой парашют не застегнется и никакой купол не выдержит! » А он что? — Что? — Митя сказал: стремена ему, конечно, сильно жмут, но инструктор разрешил прыгать зимой, когда сугробы. Мы тут с тобой чаи распиваем, а ребенок приземляется с неба в сугробы! — В шестом часу утра? Вряд ли. Мы заговариваем о том, что в нашем детстве не было игровых приставок, видеомагнитофонов, плееров, пейджеров, сотовых телефонов. Не просто «не было» — возможность их существования не рассматривалась. На громадных ЭВМ работали с перфокартами женщины, ничем не отличавшиеся от закройщиц из ателье. Кстати, ателье индивидуального пошива было много, одевались там, а не в магазинах с их сиротским ассортиментом. Обувь чинили у сапожников, никому бы в голову не пришло выкинуть ботинки, у которых стерлась подошва. Автомобили не имели подушек безопасности, подъезды домов — кодовых замков, улицы — камер наблюдения, магазины — вольницы самообслуживания. Никто не следил за погодой, метеозависимых людей не существовало, про зловредные нитраты и холестерин не ведали, про СПИД не догадался написать ни один фантаст. Медсестры шестидесятых — семидесятых никогда бы не поверили, что могут существовать одноразовые шприцы, что можно избавиться от изнурительной стерилизации инструментов. Тамара Ивановна, делая маме уколы, от шприцов, привезенных из Мексики, собирала иголки. Неизвестно зачем, от восхищения. «Наташа, — говорила она, — ты посмотри, какие тонкие и острые! А сколько мы мучились со ржавыми! » — Женя, детей нет! — Придут, куда денутся. Интересно ты про наше детство вспомнила. Действительно — другая страна, другие реальности. Пошел в магазин — и купил хорошую клюшку. Женя начинает рассказывать, как хоккейные обмундирование и снаряжение они мастерили сами, потому что купить-достать его было невозможно ни по какому блату, даже Алиса Степановна не могла. Как точили коньки, как смертельно боялись сломать лыжи — вторых не купят. Мы вспоминаем, как до дрожи мечтали о джинсах и кроссовках. Еще раньше — о плаще-болонья. Этот плащ был меткой, символом, пропуском в сообщество избранных. Я умирала от горя — у меня нет плаща-болонья. На Толкаловке, громадном рынке — помеси барахолки, антикварного торжища и места сбыта спекулянтских, купленных в Москве у фарцовщиков, товаров — мама за немыслимые деньги, за всю свою зарплату, наконец, купила заветный плащ. Пятьдесят четвертого размера, мужской. Мама его перешила, подогнала под мою фигуру. Ура! Теперь я среди избранных. — О чем мечтают наши дети? — спросила я мужа. — Понятия не имею, — ответил он. — Но уж точно не об одежде. — Тебе не кажется, что их увлечение экстремальными видами спорта — следствие нашего парникового воспитания? Мы сами через край в детстве хлебнули опасностей, а детям поставили заслон. Теперь они, великовозрастные, прыгают с неба с парашютами. Зачем? Единственный ответ — чтобы испытать себя. Не удалось испытать в детстве, сейчас наверстывают. — Наташа! Ты всегда очень точно ставишь вопросы. Но! — Что «но»? — Но тут же сама на них отвечаешь. Парить на парашюте, говорю тебе со знанием дела, — большое удовольствие. Не надо искать в мальчиках ответы на вопросы, которые сама придумала. — Хорошо! Я и так изо всех сил стараюсь не лезть в их жизнь. Но посмотри на часы! Женя протяжно зевает, трясет головой, как застоявшийся конь. Мы уже не в том возрасте, не в тех силах, чтобы сутками дискутировать, вливать в себя поочередно спиртное и чай-кофе, продолжать споры. Открывается входная дверь и захлопывается. Стараясь не шуметь, мальчики переобуваются, что-то падает, они гогочут. Мы с Женей выходим: оба в халатах, мама со всклокоченными волосами, папа с прищуром — глаза закрываются, спать ему хочется отчаянно. Мне не терпится воскликнуть: «Где вы были? » Но Женя опережает: — Почему не звонили? — Папа, мы с мамой договорились выходить на связь не каждый час, а через три часа. — Выходили? — Нет, — вступает Митя. — Зачем вас будить поздней ночью? — Затем! — глубокомысленно произносит Женя и уходит в спальню, где падает на кровать и мгновенно засыпает. Я знаю, что через несколько минут мои сыновья придут на кухню, сметут все съедобное из холодильника, хотя я оставила им еду в сковородах на плите. Поверните краник газовой плиты — подогрейте. Бестолочи! На плиту не посмотрят, опустошат холодильник. Потом разбросают одежду, завалятся спать, не потрудившись постелить постель. Стою перед ними. Молча — не упрекаю, не ругаю. Этакая фигура материнской скорби в халате поверх ночной рубашки. В шесть утра.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒