Annotation 2 страница

Не только родные, но и друзья были убеждены, что Никита женится рано, а Митя, с его непростым характером, найдет спутницу жизни не скоро. Характер был, действительно, труднопереносимый. Упрямству и упорству Мити мог бы позавидовать любой диктатор. Бабушка Алиса, мать мужа, просила меня: — Скажи Мите, чтобы помылся и переоделся, мы ведь в гости идем. — Почему сами-то не скажете? — Ой, не послушает. Знаешь, Наташа, я его иногда просто боюсь. Если маму и папу Митя часто ставил в тупик, ловил в капкан наших собственных прежних утверждений, то с бабушкой Алисой и подавно справлялся. Мог, например, начать разводить антимонии про то, что если человеку хочется идти в гости в грязных шортах и с чумазыми коленками, то почему ему запрещают? И вообще, для кого он должен переодеваться, разве чужие люди важнее родных? Хотя на самом деле просто не любил все процедуры, связанные с нарядами. Моя мама, бабушка Саша, часто сокрушалась: — Мите будет очень трудно жить. С его-то характером. Не то что Никите. Никита всегда умел пойти на уступки, прикинуться покорным, легко выйти из конфликта. Оставаясь внутренне при своих убеждениях. И вот сейчас, когда Никите тридцать два, Мите двадцать восемь, я отчетливо вижу, что Мите живется легче и спокойнее. Его демоны растворились в атмосфере, а Никитины засели глубоко. Митя женился в двадцать два года, а Никита нашел свою единственную, когда ему было под тридцать. Далее я хочу высказать мысль, возможно, самую важную в этой книге. Никому не дано по детским поступкам определить, каким человек станет в будущем. На детях нельзя ставить штампы, прогнозировать их характеры. В определенном смысле это даже преступно. Перед моими глазами прошло очень много детей. Я наблюдала взросление моих сверстников и детей приятелей, друзей. Находясь в веселой компании, я могла покинуть взрослых, уйти в комнату к двухлетнему ребенку и обучать его геометрическим фигурам или цветам радуги. Мне процесс обучения, постижения малышом реальности был интереснее, чем высокоинтеллектуальная беседа на кухне. Я люблю детей, как любят музыку — за особое душевное состояние. Дети дарят очищение сознания от лишних напластований — от накруток завиральных идей и тревог. Детский смех промывает мозги так, как и не снилось никакому психотерапевту. Детские слезы настолько умилительны, что и собственные уже кажутся нелепыми. Практически всю сознательную жизнь я окружена детьми, поэтому могу говорить со знанием дела. Среди моих знакомых не было родителей-алкоголиков, или уголовников, или прочих лишенных родительских прав. Небогатая российская интеллигенция — наш круг общения. И мы грешили тем, что приписывали детям будущее, наблюдая их поведение. Жизнь перечеркнула многие прогнозы. Некоторые оптимистические — печально перечеркнула. Не тревожа раны моих друзей и знакомых, в качестве примера я приведу историю от профессионала, от детского психолога, чьи статьи я редактировала для популярных изданий. Есть семья, вполне благополучная, у мамы и папы двое сыновей, старшему четыре года, младшему два. К психологу привели старшенького, потому что сладу с ним нет, потому что юлой вертится, на месте не сидит, глаз да глаз нужен, а чуть мамин глаз в сторону — он потоп в ванной устроил или телевизор «для починки» раскурочил, или… или. Что ни день, то сплошные «или». Какой-то бешеный мальчик, ненормальный — намекают бабушки. Надо его докторам показать. Обследование происходило в маленькой университетской аудитории: комната двадцать квадратных метров — доска, преподавательский стол, два ряда по три штуки студенческих парт. В те времена хорошие детские психологи не имели оборудованных кабинетов, а зарабатывали тем, что учили в государственных вузах себе подобных бессребреников и консультировали за малую плату по знакомству приведенных детей. Двухлетнему младшему дали игрушки, он устроился между преподавательским столом и подоконником на относительно чистом полу. Психолог, предварительно побеседовав с мамой, интервьюировала и тестировала четырехлетнего буйного старшенького. Дело это не быстрое. Она ему — такие-сякие вопросы, про как засыпаешь, что любишь, что не любишь. Потом листы с рисунками, которые надо дорисовать. Старшенькому периодически становилось скучно, и он пытался отлынивать. Но тетя, к которой его привели, ловко ввертывала какую-то штуку, подначивала смешным вопросом, раззадоривала, и в итоге он выполнил все, что хотела тетя, даже не поняв, почему подчинился. Ему в голову не могло прийти, что его каракули — объект пристального изучения. — Заключительный диагноз — через три недели, — сказала маме психолог, — когда обработаем тесты. Но уже сейчас, предварительно, могу вам сказать, что страхи ваши преувеличены. Кто у меня вызывает настоящую тревогу, так это ваш младший сын. Они посмотрели на мальчика, который водил машинки туда-сюда под окном. — А что с ним? — удивилась мама. — Он у нас такой спокойный, ласковый, не то что старший. — Это и настораживает, — нахмурилась психолог. Она понимала: психически здоровый двухлетний ребенок не может катать машинки почти три часа подряд. Итог этой истории: у младшего сына обнаружилась олигофрения, с которой долго и безуспешно бились. А из старшего буйного вырос замечательный человек, который всю жизнь опекал умственно отсталого брата. Примеров тому, как из идеальных детей вырастают нравственно незрелые личности, немало. Но еще больше примеров: из буянов и непосед получаются активные, целеустремленные человеки. Далеко ходить не надо — мои собственные дети, которые не раз шокировали окружающих своим поведением, а у меня вызывали отчаяние: что вырастет из этих хулиганов? Никита с младенчества проявлял блатные наклонности. Он рано начал говорить, то есть произносить слоги. Ему было восемь месяцев, когда при очередном осмотре врач записала в медицинской карточке: «Произносит отдельные слоги». Из невинного лопотанья: ба-на-ва-па — к десяти месяцам осталось почему-то вульгарное «бля» и «ху», которые он твердил постоянно. Стыдно было с ним на люди выйти. Окружающих шокировало, что малыш, сидящий у мамы на руках, матерится как сапожник. Когда Никита научился говорить словами, складывать их в предложения, ситуация нисколько не улучшилась. Непостижимым образом своим детским умишком он вылавливал в человеческой речи выражения, отличные от нейтрального смысла. Замечу, что в нашей семье даже «черт подери! » не употреблялось, а самым крепким выражением было «холера! », которое использовала бабушка Саша, когда рушилась полка со всей посудой и у нас не оставалось ни одной тарелки или чашки. Но ведь была уличная речь и проклятый телевизор. Смотрим фильм. Партизана расстреливают фашисты. — Стреляй, падла! — рвет на груди рубаху партизан. — Мама, что такое падла? — тут же спрашивает Никита. — Не обращай внимания, — отмахиваюсь, чтобы ребенок не концентрировал внимания. — Смотри, сейчас наши на фрицев нападут. Не тут-то было. Никита сползает со стульчика и шмыгает из комнаты. Я ловлю его в тот момент, когда он уже постучал соседке по питерской коммунальной квартире в дверь, старушка на пороге. — Марья Геворгивна, ты падла? — блестя глазками, спрашивает Никита. К счастью, восьмидесятилетняя соседка была туга на ухо. — Да, маленький, — отвечает она, — заходи, я тебе конфетку дам. В овощном магазине. Дедок с трясущимися руками хотел переложить лук в матерчатую авоську, но рассыпал. — Вот старый дурак! — громко заявляет Никита. И хотя мой сын ползает по полу, собирая головки лука, складывает их дедушке в авоську, я удостаиваюсь осуждающих взглядов продавцов и покупателей. В какой-то момент ростки бандитско-блатных наклонностей Никиты довели меня до слез. Ему двадцать раз было говорено, что его книги — это его книги, а наши со стеллажей трогать нельзя. Ушла на кухню, где готовила еду, возвращаюсь. Никита вытащил запретные книги, раскрыл их, выстроил дорожку и ходит по страницам бесценных сочинений Чехова. С интересом скосился на маму: как я буду реагировать. Не ожидал, что я рухну на стул и заплачу. Ведь еще от вчерашнего не отошла. Вчера произошло следующее. Собираемся на прогулку. Зима, мороз, ребенка надо одеть быстро, чтобы не взопрел, а одна галошка на валеночек никак не находится. — В более, в более, — твердит Никита, сидя на полке с обувью и болтая ногами. «В борще», — с ужасом перевожу я с детского. Мария Ивановна, другая соседка по коммуналке, сегодня варила борщ. До сих пор испытываю перед ней, давно покойной, вину. Не призналась в поруганности блюда. Галошку Никитину я из борща выловила, под краном отмыла, натянула сыну на валенок и бегом на улицу. В Адмиралтейском скверике Никиту схватила за грудки и трясу: — Как ты мог? Зачем ты галоши соседям в кастрюли кидаешь? Никита поднимает руки вверх и выскальзывает из шубки, как сосиска из оболочки. Замерзнет. Надо быстро расстегнуть пуговицы на шубке, надеть на сына, укутать. Чтобы он и второй раз, и третий проделал тот же фортель. Ему весело, и мне никак не удается втолковать своему ребенку, что проказы бывают милыми, а бывают и недопустимыми. Никита смеется, а мне хочется схватить его и запустить в сугроб. И вот теперь Никита нахально ходит по моему любимому Чехову. Дети часто провоцируют взрослых, ожидая той или иной реакции. Я сама была такой. И реакция парадоксальная, непредвиденная, неожидаемая их выбивает из колеи. Мама должна была накричать, поставить в угол, но плакать? — Мамочка? — подходит и обнимает мои коленки. — Почему ты плачешь? — Потому что тебя посадят в тюрьму. — Когда? — Когда ты вырастешь. — Как вырасту, сразу посадят? — Нет, сначала ты совершишь несколько преступлений. — А если не совершу? — Тогда не посадят. — А если я книжки на место уберу, ты не будешь плакать? Было бы слишком смело предположить, что этот разговор имел судьбоносный эффект. В последующем у нас с Никитой были еще и разрисованные стены подъезда, и сожженные кнопки в лифте, и группа «Белый голубь», которую он сколачивал из соседских мальчишек, каждому вручив печать, вырезанную из ластика, насмерть перепугав родителей мальчиков. Они к нам приходили и шепотом докладывали, что в доме завелся какой-то уголовник, он собирает банду, совращая наших детей. Мы натурально таращились в испуге, зная, что «уголовник» — это наш старшенький. Ныне Никита юрист и законник, каких поискать. Буква Закона для него последняя инстанция. Любые наши споры натыкаются на железобетонность Никиты: когда изменится Закон, тогда и поговорим. А пока мы должны жить по правилам, на то они и прописаны. Иначе — бардак. Про сжигание кнопок в лифте я хочу рассказать отдельно. Пять лет прожив на съемных квартирах в Москве после переезда из Ленинграда, мы, наконец, в 1986 году получили собственную. Типовую, трехкомнатную, в Орехове-Борисове, там, «где кончается география», как говорили наши друзья, приезжая к нам в гости. За три года наш новый дом (точнее — подъезд, вестибюль, лестницы) превратился в гетто. Грязь, вонь, незакрывающиеся двери с хлопающими фанерами вместо стекол, лифты, напоминающие кабинки общественного туалета, — словом, весь набор разрухи конца восьмидесятых. Кстати, не только я, но и мои подруги, жившие в других районах Москвы, периодически не выдерживали, брали швабры, ведра, тряпки и мыли подъезды. Хватало на пару дней, а потом вандалы с удвоенной силой пакостили. Груды окурков и шелухи семечек подсолнечника становились еще больше, пустых бутылок прибавлялось, и собаку нельзя было вывести на улицу без того, чтобы она на лестнице не вляпалась в отходы человеческой жизнедеятельности. И каково же мне было обнаружить, что среди вандалов — мой дорогой старшенький сыночек, который поджигает кнопки в лифте. — С тобой будет разбираться отец, пусть он тебя убивает, — процедила я и ушла в другую комнату. По будням отец видел детей мирно спящими в кроватках, потому что уходил на работу до их пробуждения. Вечером едва успевал прочитать им книжку или рассказать очередную серию про кучевечков. По выходным Женя старался придумать сыновьям какую-нибудь игру, вроде поиска сокровищ в соседнем парке (поискам по карте, «странным образом» оказавшейся в нашем почтовом ящике). Как-то один из наших знакомых — человек без педагогических понятий, спросил Никиту: — У вас кто в семье главный, мама или папа? Я мысленно чертыхнулась, но, услышав Никитин ответ, поразилась и порадовалась. У нас, оказывается, правильный расклад семейных ролей. — Главная у нас мама, — сказал Никита, — но мама делает вид, что главный папа. Делала я вид или не делала, однако отцовское наказание — воображаемо страшное, но без конкретики — всегда оставалось последним орудием воздействия на растущих сыновей. До прихода Жени обстановка в семье была зловеще тревожной. Никита трудился над домашним заданием с небывалым усердием, моя мама, хмурясь, штопала носки. Я готовила ужин, в задумчивости почистила всю имеющуюся в доме картошку. Митя меня пытал: «Никиту папа быстро убьет или медленно? » Мужской гнев, как известно, непредсказуем. Недаром мужчины веками сражались, воевали, испытывали кровожадный азарт. И у моего добрейшего мужа неизвестно что находится в глубине души. Женя говорил, что вандалам, которые гадят в подъездах, надо отрывать гениталии, чтобы не размножались. Но не станет же он отрывать это самое родному сыну? А как воздействует? Словом, к приходу мужа я опасалась его гнева не меньше, чем Никита и бабушка. Митя не в счет, ему только интересно было. Спустить на тормозах я не могла, но и оставить без наказания Никитины антиобщественные действия было нельзя. Я придумала. Вот как это происходило. Женя на пороге. Я стою с потерянным лицом (далось без труда). — Что? — спрашивает муж. — Наташа, что случилось? — Ты только не волнуйся, но Никита сжег лифт. Женя побледнел. Как он мне потом рассказывал, первыми его мыслями были подсчеты: «Сколько стоит лифт? Прорву денег. Где мы их возьмем? » — Совсем сжег? — хрипло спросил Женя. — Не совсем, только кнопки. Женя облегченно вздыхает, и я понимаю, что переборщила с предупреждающими действиями. Теперь никакого наказания вообще может не быть, кроме безобидных нравоучений, которые Никите как горох об стенку. Женя отчаянно голоден, обедать он не успевает, мечтает об ужине. И все воспитание насмарку? — Где этот поджигатель? — рявкает Женя почти весело. Никита на полусогнутых выползает в прихожую. Позади маячат взволнованная бабушка и любопытствующий Митя. — Знаешь, что я с тобой сделаю? — спрашивает отец. Подозреваю, сам еще не знает, что сделает, лишь осмысливает. Но у меня готов план. — Никита знает, — вступаю я, — что сейчас мы пойдем в диспетчерскую нашего района и честно признаемся, что наш сын — вредитель и хулиган. «А ужин? — читаю я в глазах мужа. — Тащиться по темноте бог знает куда, не понятно за чем». «Потерпи, — также взглядом отвечаю я. — Что важнее: твой прием пищи или бандитские наклонности сына? » — Никита, одевайся! — командую я, снимая с вешалки свою куртку и переобуваясь. По дороге в диспетчерскую голодный отец прочитал сыну злую нотацию, мораль которой: тот, кто сегодня кнопки в лифте поджигает, завтра страну под откос пустит. Ты, Никита, вредитель или защитник Родины, которая и наш город, и улица, и подъезд, и лифт? Насчет родины — подъезда и лифта — муж явно переборщил. Натощак Женя читает сыновьям морали гораздо пафоснее, чем на сытый желудок. Диспетчер за пультом, к которой мы прорвались, путано объясняя через переговорное устройство в железной двери причину визита, была немолодой и полноватой, со следами усталости на лице, отличающими измотанных российских женщин, которым до смерти надоели горящие избы и кони на скаку. Но, кроме нас — дур, тушить пожары и лошадей привязывать некому. — На что жалуетесь? — точно доктор спросила диспетчер. Не могла же я сказать: «На сына жалуемся»? — Дело в том, — начала я, — что Никита, вот он перед вами… Никита, подними голову и смотри тете в глаза. Никита сегодня поджигал кнопки в лифте. По адресу Ореховый бульвар, дом шестьдесят три, подъезды первый и второй. — Никита наш сын, — уточнил Женя, чтобы диспетчер не подумала, будто мы схватили постороннего хулигана. — Во даете! — удивилась диспетчер. — Чего только здесь не насмотришься, но чтоб родного ребенка приводили! Ее удивление портило трагизм случившегося. Первым нашелся Женя: — Мы готовы нести ответственность, моральную и материальную, последняя, что очевидно, представляет собой штраф, который, вероятно, превысит стоимость велосипеда, который был обещан Никите. Слишком витиевато говорил. Диспетчер не уловила сути. — Первый раз вижу таких родителей, — сказала она. — Кругом беспредел, и хоть бы кто-нибудь рыпнулся. Остались-таки еще сознательные. Ладно, есть у нас фонд на починку лифтов, оформлю заявку, какой, говорите, адрес? Мы с Женей как по команде сделали шаг назад, чтобы Никита не видел наших лиц, и принялись жестами и мимикой объяснять диспетчеру: требуется припугнуть ребенка. Несколько секунд она переводила взгляд с наших кривляющихся физиономий на испуганное Никитино лицо. Сообразила, умница. — А что с вашим бандитом делать? — притворно грозно нахмурилась диспетчер. — Полагается его в детскую комнату милиции сдать. Мальчик, хочешь в милицию? — Не хочу, — плаксиво прошептал Никита. — А портить государственное имущество еще будешь? — Не буду. — Смотри мне! На первый раз простим, но если еще нашкодишь, от кутузки не отвертишься. Мы поблагодарили, попрощались и ушли. Зная, какие слова мой сын еще не ведает, я пояснила: — Кутузка — это тюремная камера для преступников. — Да? — удивился Никита. — Я думал, так собачку зовут. — Собачья кличка Тузик. — А если собачка девочка? — Ребята, — простонал муж, — я хочу есть, как все собаки, вместе взятые, как Тузики и Кутузки. Что у нас на ужин? Мы сидели на кухне, заканчивали ужинать. Нам с Женей было почему-то весело. Вспоминали, как я огорошила его: «Никита лифт сжег», как Женя спал с лица, какие Макаренки у нас работают диспетчерами, и покупать ли Никите велосипед. Если покупать, то как обставить, не ущемляя наказания за сожженные кнопки. Дверь кухни имела вставку из рифленого стекла. Вдруг видим за дверью маленькую неясную тень, кто-то копошится. И к стеклу с обратной стороны прилипает маленькое трогательное детское ушко. Мы с Женей зажали рты ладонями, чтобы смех погасить. Это Митя подслушивает, Никита его прислал, разведать планы родителей. ПРОГНОЗЫ ОТМЕНЯЮТСЯ (ПРОДОЛЖЕНИЕ)

Трудновоспитуемыми называют детей, совершающих антисоциальные поступки. Но есть еще вполне законопослушные дети, которые вовсе невоспитуемы. Они ничего не принимают на веру: ни традиций, ни правил, ни устоев, ни этикета. Таким был мой Митя. Ему еще повезло, что родился не в мусульманской семье. Потому что друзья-мусульмане рассказывали мне, как их заставляли учить Коран — без обсуждений, без вопросов. Вызубрить, запомнить — иначе строгое телесное наказание. В подобной ситуации на теле маленького Мити не осталось бы живого места. Прочитав, шестилетним, Библию для детей, он нашел семь несоответствий и навсегда отказался от религии. Митя был подростком, когда приехавший из Питера школьный друг мужа, режиссер Григорий Никулин, поговорил с нашим младшеньким и поразился: — Впервые в жизни встречаю абсолютно самодостаточного человека. Митька ваш — идеальная, санерегулируемая субстанция с хорошим интеллектуальным потенциалом. Мне не понравилось, что моего сына назвали субстанцией, но, с другой стороны, хоть и неловко в том признаться, — определенные культурные навыки нам так и не удалось привить младшему сыну. Исчерпав все аргументы — от уговоров-объяснений до воплей, — я, например, махнула рукой на то, что столовый нож Митя принципиально держит в левой руке. — Мне так удобнее. Почему, мамочка, я должен следовать какому-то этикету, когда мне нравится есть с вилкой в правой руке и с ножом в левой? Я сдалась по этому и по другим пунктам воспитания культурного человека. И вот теперь, когда во время семейного обеда Митя ловит грозный взгляд жены: «В какой руке у тебя нож? Какой пример ты подаешь сыну? » — и со вздохом меняет расположение приборов, я тихо радуюсь. Ага, достали! Правильно говорится: наши внуки отомстят нашим детям. Неординарные поступки Мити всегда забавны в последующих пересказах, поэтому я и узнаю о них задним числом, когда поезд ушел. Меня берегут от лишних переживаний, спасибо! Узнай в момент свершения, долго сокрушалась бы по поводу своих родительских промашек, совершенных даже не по глупости, а из-за усталости сражаться с этим маленьким буддой. Детские выходки абсолютно книжного домашнего мальчика Мити, вредного и настырного, со своим мнением, которое не разбить никакими аргументами, с главной установкой: «Оставьте меня в покое! » — я опущу. Приведу поздний и характерный, с точки зрения Митиной юношеской «самости», пример. Митя окончил факультет вычислительной математики и кибернетики Московского государственного университета имени Ломоносова. Окончил на «отлично». Митя помнил дату вручения дипломов. Но почему-то думал, что вручение дипломов — это прийти в деканат, расписаться и получить книжечку. Теперь представьте картину. Актовый зал МГУ. Выпускной бал: девушки в вечерних платьях, юноши в парадных костюмах. Ректор вручает дипломы. Первыми на сцену поднимаются обладатели красных дипломов. В том числе — Митя. Он прямо с дачи, с электрички. Сандалии, меж перемычек которых отчетливо видны нечистые пальцы с ободками грязи под ногтями. Пестрые шорты выше волосатых колен, растянутая майка с фривольным рисунком и пошловатой надписью… Бейсболку Митя догадался снять. Так и выходил на сцену к ректору… Мой мальчик посмешище, чудаковатый гений? Не гений — определенно. Я долго боялась его гениальности. Успокоилась, когда познакомилась с Митиными однокурсниками. Какие ребята! Что за светлые умы! Ян, Стасик, Татьянка, Александр. Спасибо вам, дети, за мое материнское спокойствие! Кроме Мити, в России есть еще немало светлых умов. Другое дело, как расходуются их силы, на что сегодня идет их колоссальный потенциал. Это — для другой книги. Прекрасная учительница, преподававшая Мите математику, рассказывала мне, как довелось ей некоторое время поработать в маленькой провинциальной школе, и был там мальчик не просто способный, а небывало, фантастически способный. И над ним смеялись, потому что из носа у него постоянно текли зеленые сопли. Наверное, хронический гнойный гайморит. Учительница уехала, а мальчик вырос и стал работать, как все мужики в поселке, — на лесосплаве, баграми бревна подгребать, на баржу грузить. Возвращаясь к моей главной идее — на детях нельзя ставить штампов, клеймить их, программировать на ту или иную судьбу, подталкивать к правильным, с нашей точки зрения, поступкам, вроде приобретения профессии, нами вычисленной, — я хочу рассказать про Митю сегодняшнего. Про семью мальчика, которого в детстве никто не понимал. Во-первых, его не понимали идеологически, потому что он ставил взрослых в тупик простым вопросом: «Почему? » И многие после серии его «почему» вынуждены были разводить руками. Во-вторых, его не понимали вербально — Митя говорил очень быстро и невнятно. Не речь, а каша. Он всегда быстро думал, язык не успевал артикулировать, на выходе оказывалась сумятица звуков. Не люблю примеров из личной жизни в производственной сфере. Это когда педиатр говорит родителям: «Моя дочь до трех лет пустышку сосала». Или сантехник заявляет: «У меня такой кран пять лет стоит». Дорогие господа! Ваш личный опыт меня интересует постольку поскольку. Для меня главное — научное или инженерное, апробированное и проверенное, решение проблемы. Профессиональное! И все-таки один раз я привела высказывание Мити в качестве аргумента. Редакционное совещание в «Науке и жизни». От многомиллионных тиражей, от всеобщей славы и любви читателей мы скатились к тридцати тысячам тиража, который падает и падает. В киосках «Науку и жизнь» не найти, сплошь и рядом, узнав, где я работаю, спрашивают: «А разве журнал еще выходит? » Как же! Выходит, не изменившись за десятилетия ни в манере подачи материалов, ни в рубриках, ни в оформлении. Наступив на горло своим принципам, я сказала на том совещании: — Мой младший сын, студент МГУ, наш читатель по идее, замыслу и задаче. Я спрашиваю сына: «Почему ты не читаешь «Науку и жизнь»? Отвечает: «Вы пишете медленно, а я читаю быстро». Речь была не о скорочтении, хотя в свое время меня, читательницу многолетнюю и маниакальную, по-спортивному оставил позади младший сын. И когда мы сравнивали объем информации, усвоенный за единицу времени, меня отбрасывало еще дальше. В «Науке и жизни» никогда не работали глупые, бесталанные или плохо образованные люди, или лентяи. Отбор в журнал был жесточайший. У тебя может быть семь, двадцать семь, триста двадцать семь пядей во лбу, но, если разведка донесла про твой склочный характер, никогда тебе не трудиться в «Науке и жизни». Поэтому наш коллектив состоял из не просто интересных людей, а исключительных, как в профессиональном смысле, так и в человеческом. А нашими авторами была элита российской науки, подвижники и настоящие ученые. Общение с ними — одна из самых больших удач моей жизни. Но средний возраст редакторов журнала перевалил за шестьдесят, и меняться, подстраиваться под стиль и формы усвоения знаний современными ребятами, вроде Мити и его друзей, большинство не могло, да и не хотело. «Наука и жизнь» выходит и сегодня, по-прежнему выполняя благородную задачу популяризации науки и знаний. И еще про Митино косноязычие, которое я слегка поправила негуманным — это если мягко сказать, а если попросту — зверским образом. Естественно, для начала я привела Митю к логопеду, пожаловалась на то, что ребенок говорит точно с горячим пельменем во рту. Врач попросила Митю прочитать стишок, повторить за ней несколько скороговорок и сказала, что проблем с дикцией у него нет. — Как нет, — поразилась я, — если, кроме мамы, папы, бабушки и брата, никто его не понимает? — Ему нужно говорить медленнее и не высовывать язык. — В каком смысле? — Когда ваш сын говорит, он высовывает язык меж зубов, отсюда невнятность, — устало пояснила врач. Вы заметили, что наши врачи большей частью ужасно усталые? Просидишь к ней два часа в очереди, а потом чувствуешь себя наглецом, который досаждает усталому занятому доктору со всякой ерундой. Однако косноязычие моего сына — вовсе не ерунда. Возможно, по сравнению с детьми, которые пять согласных не выговаривают, трехлетний Митя годится в чтецы-декламаторы, но только для выступлений в логопедическом детском саду. — Сыночек, — попросила я, — подожди меня за дверью. Когда Митя вышел, я уточнила, какие все-таки упражнения требуется выполнять. — Говорить медленно и не высовывать язык, — повторила врач еще более устало и посмотрела на меня как на человека с проблемами слуха или, того хуже, с умственными проблемами. Митю я заранее настроила, что для исправления дикции ему придется ходить на специальные занятия и регулярно выполнять дома упражнения. Когда врач сказала, что никаких усилий не потребуется, Митя остался доволен. Рано радовался. — Прикуси язык, — велела я ему дома. — Хорошенько прикуси! Больно? — Больно! — В языке, сыночек, находится много нервных окончаний, поэтому отрезать его очень больно. Врач не хотела тебя пугать, но мне за закрытой дверью сказала, что если ты не научишься держать язык за зубами, то придется делать операцию, укорачивать язык. Понял? — уточнила я, довольная результатом, потому что сыночек испуганно вытаращил глаза. И в последующем, когда Митя начинал тараторить, я его останавливала: — Говори медленнее! Помни про язык! Основа и принцип Митиного жизнеустройства — олимпийское спокойствие. Несудьбоносные проблемы, страсти нероковые, тревоги пустые оставляют Митю равнодушным. Словом, заботы, которые беспокоят нормальных людей ежедневно, Мите — по барабану, напрягать нервную систему из-за ерунды Митя не станет. Как же, спросите, он живет? Вполне счастливо и спокойно. При том, что Митина жена Галя, как большинство талантливых и неординарных людей, вспыльчива, подвержена панике и бурным проявлениям эмоций. Когда Галя о чем-то взволнованно рассказывает, негодует, возмущается и призывает весь мир разделить ее чувства, Митя мысленно просчитывает: проблема серьезная или надуманная? Коль серьезная, он спокойно и рационально разложит проблему на составляющие, доходчиво, с примерами и аналогиями, представит суть, обрисует способы решения и ненавязчиво предложит оптимальный, с его точки зрения, выход. Митя проявит терпение, потратит свое драгоценное время, когда тому есть повод. Но гораздо чаще оказывается, что жена нервничает по пустякам. И тогда Митя, улыбаясь, говорит нараспев: — Я тебя люблю! В зависимости от ситуации это подразумевает вопрос-утверждение: «Я тебя люблю, но сколько можно наступать на те же самые грабли? » — «Я тебя люблю, но охота тебе по пустякам расстраиваться? » — «Я тебя люблю, но давай, ты остынешь, и мы поговорим завтра». Моя женская солидарность ликует, когда Митя в очередной раз что-то разбивает из посуды, натягивает носки от разных пар или забывает купить хлеб, и Галя, подражая моему сыночку, произносит нараспев: — Я тебя люблю! Ненаглядный мой внучек Кирюша, сын Мити и Гали, тоже довольно часто говорит: «Я люблю тебя! » При этом — никакого маминого или папиного подтекста, никакого ерничества. Для Кирилла эта фраза — установление гармонии с приятными ему людьми. Если мы с внуком долго не видимся, объясняемся в любви каждые пять минут. Прошлым, две тысячи девятого года, летом переселялись на дачу, Кириллу три с половиной года. Семья у нас большая. Если без гостей садимся за стол, то на десятерых накрываем. Надо было купить продукты. Рынок в ближайшем городке. Я затовариваю сумки, муж таскает их в машину. Мясной отдел, где я скупаю оптово и для людей, и для собак. — Бабушка, я люблю тебя! — говорит Кирюша. Мы с ним еще до конца не можем поверить своему счастью — предстоящим четырем месяцам на даче. — Я тебя тоже обожаю, мой любимый! — отвечаю я и прошу продавщицу: — Десять килограммов куриного фарша для животных. Она смотрит на Кирилла будто на чудо природы. Минуя весы, точно в трансе, достает один за другим из холодильника пакеты с фаршем и выкладывает передо мной. Рыбный отдел. Сценарий повторяется. Уже куплено рыбное филе четырех видов, тушки морского окуня и трески. Остались крабовые палочки и консервы. — Бабушка, я люблю тебя! — громко произносит Кирилл. — И я тебя люблю, мой ненаглядный. Продавщица роняет из рук консервы. А потом, опомнившись, пытается дать «такому хорошему мальчику» селедку бесплатно: — Пусть покушает, умничка, она слабосоленая. Бакалейный отдел и хлебный киоск пропущу. Закупаем овощи. Естественно, мешками — картофель, лук, морковь, свеклу, капусту. Хилые ранние овощи и фрукты — килограммами. У продавщицы лицо трусливой воровки — из тех, что мелочь из кармана вытащит, а украсть миллион побоится. — Бабулечка, я люблю тебя! — говорит Кирюша, у которого уже десять минут не было возможности выразить свои чувства, потому что бабушка торговалась. — И я тебя, мое солнышко! Продавщица на чистом глазу пытается меня обвесить, отвлекая вопросом, заданным с притворно-участливым видом: — Внук у вас недоразвитый, да? — Напротив, очень развитый ребенок. И я сейчас верну все покупки, потому что вы беззастенчиво мухлюете с весами и калькулятором. Есть предел наглости, на который я способна закрыть глаза, но этот предел вы перешагнули. — Бабушка, я очень люблю тебя! — Куколка моя! — присаживаюсь и обнимаю внука. — Ты мой драгоценный! Бабушка тратит время на ерунду и глупости вместо того, чтобы с тобой разговаривать. Овощная продавщица пересчитывает общую сумму. Кажется, все куплено. — Кирюша, свет моих очей! Зайчик, солнышко, кормилец! Ты хочешь, чтобы бабушка купила тебе здесь, на рынке, игрушку? — Хочу. — Какую? — Пистолет или автомат. — О! — только и могу я произнести. Галя решительно против милитаристских игрушек. Чем позже появятся они в Кирюшином обращении, тем лучше. Откровенно говоря, на даче в кладовке у меня уже припасен автомат, сверкающий при надавливании на курок и разговаривающий утробным голосом: «Есть! Убит! Ха-ха-ха! » Но ведь звук можно отключить. Переключаю внимание Ки-рюши на большой грузовик. Надо ведь песок навозить в песочницу. На даче работают таджикские рабочие, мостят дорожки из тротуарной плитки. Все они деликатные, спокойные и приятные люди, но одного молодого человека Кирюша особенно выделяет, с ходу запомнил, как его зовут. — Улугбек! — обращается Кирилл к рабочему, который в данный момент катит тяжело груженную тачку с гравием. — Да, Кирилл? — Я тебя люблю! Улугбека точно подстреливают, он дергается, тачка вихляется, гравий сыпется на землю. Почему наивное проявление чувств нас шокирует? Испытывая явный недостаток нежного внимания со стороны окружающих, получая это самое внимание, мы впадаем в ступор. Улугбек постепенно привык к манере моего внука выражать свое отношение к людям, которые нравятся. И стал отвечать все свободнее и свободнее. — Улугбек! Я люблю тебя! — И я тебя люблю! — широкая радостная улыбка. — Хочешь, на тачке покатаю? Проводив родных и друзей, мы, наконец, остались на даче с Кириллом вдвоем. В первую же ночь он шмыгнул ко мне в спальню: — Бабуля, я с тобой чуть-чуть-чуть полежу? Когда ему хочется подчеркнуть, усилить свою мысль, Кирилл повторяет слово, которое ему кажется самым важным. И не дождавшись согласия, ныряет под одеяло, ползет к моей подушке. — Давай никогда-никогда, — шепчет он, — никогда-никогда-никогда не уезжать с дачи и жить тут с тобой всегда-всегда-всегда? — Хорошо, но в Москве у тебя столько прекрасных игрушек. Если ты без них заскучаешь или без мамы и папы, — говорю я, сознавая, что последовательность выстроила неверную, — поедешь домой. — Договорились. Бабулечка, дай мне свою ручку, я каждый пальчик поцелую. — А ты мне свою дай… И вот лежим мы, целуем друг другу пальчики. Я понимаю, что зависла в счастливом небытии, в точке наивысшего блаженства. И мне ничего, ничего-ничего-ничего больше не надо. Ведь через год-два все изменится. Кирилл будет становиться все строптивее, непослушнее, своевольнее, будет испытывать нас на прочность, отвоевывать независимость и выкидывать фортели. Точно как его отец и дядя. И фраза: «Я тебя люблю» — пропадет, заморозится, чтобы растаять в другие времена. БИТЬ ИЛИ НЕ БИТЬ

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒