Ускользающий «Оскар» 6 страница

Мэй провела Арчера в гостиную, раздвижные двери которой были плотно закрыты и занавешены тяжелыми желтыми портьерами. Здесь миссис Уэлланд, понизив голос, поведала ему детали катастрофы. Оказалось, что накануне вечером произошло что‑ то таинственное и ужасное. Около восьми, как раз после того, как миссис Минготт разложила пасьянс, что она всегда делала после обеда, раздался звонок и дама под густой вуалью попросила принять ее.

Лакей, услышав знакомый голос, распахнул дверь в гостиную и объявил: «Миссис Джулиус Бофорт», – и затем закрыл двери, оставив женщин наедине. Они пробыли вместе, как ему noказалось, около часа. Когда миссис Минготт позвонила, миссис Бофорт уже не было в комнате, а старая дама, бледная, громадная и страшная, сидела одна в своем огромном кресле и сделала знак помочь ей переправиться в ее комнату. В этот момент сильно расстроенная, она все же была в полном здравии. Горничная‑ мулатка уложила ее в постель, принесла, как обычно, чашку чая, слегка прибралась и ушла, но ранним утром, в три часа, снова раздался звонок, и двое слуг, поспешив на необычный зов (старая Кэтрин обычно спала крепко, как ребенок), нашли свою хозяйку сидящую в подушках с кривой ухмылкой на лице и неподвижной вывернутой крошечной кистью руки.

Удар был несильным – она смогла членораздельно объяснить слугам, что делать, и вскоре после первого визита доктора смогла контролировать лицевые мышцы. Но вся семья пребывала в огромной тревоге; и таким же огромным было возмущение, когда из фрагментарных слов старухи стало ясно, что Регина, оказывается, приезжала с просьбой – невероятная наглость! – оказать поддержку Бофорту, помочь им с мужем, не покидать их в трудную минуту. То есть, собственно говоря, просила семью покрыть своим авторитетом их страшный позор.

– Я сказала ей: «Честь всегда остается честью, а честность – честностью в доме Мэнсон Минготтов, и так будет до тех пор, пока меня не вынесут вперед ногами», – с трудом, хрипя и заикаясь, говорила в ухо склонившейся к ней дочери полупарализованная старуха. – И когда она сказала: «Но, тетушка, ведь мое имя – Регина Даллас», я ответила: «Когда он осыпал тебя драгоценностями, ты была Регина Бофорт, и ты должна остаться Региной Бофорт, когда он покрыл тебя позором».

Все это, плача и задыхаясь от ужаса, сообщила миссис Уэлланд, бледная и уничтоженная необычной необходимостью зафиксировать свой взгляд на чем‑ то неприятном и позорном.

– Если б я как‑ то могла скрыть это от мистера Уэлланда! Он всегда говорит: «Августа, не будь безжалостна, не разрушай мои последние иллюзии», – и как мне укрыть его от всех этих неприятностей? – причитала бедная дама.

– В конце концов, мама, он ничего не увидит, – сказала дочь, и миссис Уэлланд вздохнула:

– Да, спасибо Небесам, он в безопасности в своей постели, и доктор Венком обещал удерживать его там, пока бедной маме не станет лучше, а Регина в конце концов куда‑ нибудь не денется.

Арчер сел у окна и безучастно смотрел на пустынную улицу. Было очевидно, что он был вызван исключительно для моральной поддержки встревоженным дамам – другая помощь от него не требовалась. Телеграммой был вызван мистер Лавел Минготт, а всем родным в Нью‑ Йорке разослали сообщения с посыльным. И теперь делать было совершенно нечего, кроме как обсуждать приглушенными голосами обстоятельства бофортовского бесчестья и непозволительный поступок его жены.

Миссис Лоуэлл Минготт, писавшая послания в соседней комнате, снова появилась и присоединилась к беседе. В былые времена, согласились друг с другом старшие дамы, жена человека, который был нечист в бизнесе, мечтала только об одном: держаться в тени и как можно скорее исчезнуть с глаз вместе с мужем.

– К примеру, так поступила бедная бабушка Спайсер, твоя прабабушка, Мэй. Конечно, поспешила добавить миссис Уэлланд, – денежные затруднения твоего прадедушки были просто личными – он проигрывал в карты, подписал кому‑ то денежное обязательство, – точно я не знаю, мама никогда не говорила об этом. Но она выросла на периферии, потому что ее матери пришлось покинуть Нью‑ Йорк после случившегося позора – в чем бы он ни заключался. И они жили одни на берегу Гудзона, зимой и летом, пока маме не исполнилось шестнадцать. Бабушке Спайсер никогда и в голову бы не пришло просить семью помочь ей «сохранить лицо», как выразилась Регина; хотя личный позор не идет ни в какое сравнение с разорением сотен невинных людей.

– Конечно, Регине более пристало спрятать свое лицо, чем просить других людей помочь его сохранить, – согласилась миссис Лавел Минготт. – Я так понимаю, что изумрудное ожерелье, в котором она в прошлую пятницу появилась в Опере, было послано ей на пробу от Болла и Блэка. Интересно, получат ли они его обратно?

Арчер безучастно слушал хор голосов безжалостных дам. Идея необходимости абсолютной честности в финансовых делах была первой заповедью джентльменского набора и так глубоко проникла в него, что никакие сентиментальные соображения не могли поколебать ее. Авантюрист, подобный Лемюэлу Стразерсу, мог получать миллионы на сапожной ваксе посредством темных делишек; но незапятнанная репутация была своего рода noblesse oblige[84] финансового мира старого Нью‑ Йорка.

Судьба миссис Бофорт тоже не особенно трогала Арчера. Без сомнения, он жалел ее больше, чем разъяренные родственники; но ему казалось, что связь между мужем и женой, если и могла быть взломана в обычных обстоятельствах, в несчастье должна быть неразрывной. Как сказал мистер Леттерблэр: когда муж в беде, место жены рядом с ним; но общество вовсе не должно быть на его стороне, и нахальное предположение Регины, что это не так, ставило ее чуть ли не на место его сообщницы. Сама идея, что женщина может просить семью прикрыть позор ее мужа, была неприемлема, потому что именно этого Семья как общественный институт не могла сделать.

Мулатка‑ горничная позвала миссис Лавел Минготт в прихожую, и та вернулась, озабоченно нахмурившись:

– Она хочет, чтобы я телеграфировала Эллен Оленской. Я, конечно, написала Медоре и Эллен письмо; но, кажется, мама не считает, что этого достаточно. Я должна написать в телеграмме, чтобы Эллен приехала сюда без Медоры.

На это заявление никто не отозвался. Миссис Уэлланд смиренно вздохнула, а Мэй поднялась со своего места и стала собирать газеты, разбросанные по полу.

– Я полагаю, это должно быть сделано, – сказала миссис Лоуэлл Минготт таким тоном, словно надеясь услышать возражения.

– Конечно, это надо сделать, – сказала Мэй, обернувшись. – Бабушка знает, чего она хочет, и мы должны следовать ее желаниям. Хотите, тетя, я составлю текст телеграммы? Если отправить ее сейчас же, Эллен, возможно, сможет приехать завтра утренним поездом.

Она произнесла ее имя по слогам и так отчетливо, как будто позвонила в два серебряных колокольчика.

– Но это никак нельзя сделать немедленно. Слуги оба отправлены с записками и телеграммами.

Мэй с улыбкой повернулась к мужу:

– Но здесь Ньюланд, готовый нам помочь. Ведь ты можешь отправить телеграмму, Ньюланд? Как раз есть время до ленча.

Арчер встал, пробормотав, что он готов. Она уселась за маленький письменный столик, написала текст телеграммы своим крупным детским почерком и вручила ее Арчеру.

– Какая жалость, – сказала она, – что вы не встретитесь с Эллен! Ньюланд, – добавила она, обращаясь к матери и тетке, – должен быть в Вашингтоне по патентному делу в Верховном суде. Я надеюсь, что дядя Лоуэлл вернется к завтрашнему вечеру, а поскольку бабушке стало лучше, мне кажется, не следует просить моего мужа отказаться от важного поручения, не так ли?

Она замолчала, как будто в ожидании ответа, и миссис Уэлланд быстро согласилась:

– Конечно нет, дорогая. Бабушка ни за что не захочет этого.

Выходя из комнаты с телеграммой, он услышал, как его теща сказала, обращаясь, по‑ видимому, к миссис Лавел Минготт: «С какой стати ей понадобилось телеграфировать Эллен Оленской? » – а чистый голосок Мэй произнес: «Возможно, для того, чтобы еще раз постараться убедить ее, что ее долг – быть рядом с мужем».

Входная дверь закрылась за Арчером, и он поспешил на телеграф.

Глава 10

– Ол… Ол… как это по буквам, я что‑ то не разберу, – спросила резкая молодая дама, которой Арчер протянул телеграмму жены через медную стойку конторы «Вестерн Юнион».

– Оленская – О‑ л‑ е‑ н‑ с‑ к‑ а‑ я, – повторил он, забирая назад листок, чтобы печатными буквами написать иностранную фамилию над неаккуратным почерком Мэй.

– Непривычное имя для нью‑ йоркского телеграфа, во всяком случае в этом квартале, – услышал вдруг Арчер у своего плеча и, обернувшись, увидел Лоуренса Леффертса, который, пытаясь притвориться, что не смотрит в текст телеграммы, смотрел куда‑ то поверх его плеча, задумчиво подергивая ус. – Приветствую, Ньюланд, я так и думал, что поймаю вас здесь. Я только что узнал о том, что у старой миссис Минготт удар, и по дороге домой увидел, как вы сюда свернули. Вы ведь оттуда?

Арчер кивнул и просунул телеграмму под решетку.

– Плохи дела, а? – продолжал спрашивать Леффертс. – Думаю, плохи, раз вызываете родственников и даже Оленскую.

Арчер стиснул зубы – он чувствовал нестерпимое желание заехать кулаком в эту красивую самодовольную физиономию.

– А вам что за дело? – спросил он.

Леффертс, о котором было известно, что он никогда не вступал в споры, иронически приподнял брови, как бы предупреждая о том, что рядом свидетель – девушка‑ телеграфистка. Его взгляд напомнил Арчеру, что демонстрировать гнев в общественном месте – «дурной тон».

Менее чем когда‑ либо Арчер был склонен придерживаться правил «хорошего тона»; но, разумеется, нестерпимое желание расправиться с Лоуренсом Леффертсом физически уже исчезло. Он расплатился, и молодые люди вместе вышли на улицу. Там Арчер, к которому вернулось самообладание, заговорил:

– Миссис Минготт значительно лучше; доктор считает, что можно уже не тревожиться.

И Леффертс, испытав явное облегчение, стал спрашивать его, дошли ли до него эти ужасные слухи насчет Бофорта…

В этот день все газеты объявили о крахе Бофорта. Эта весть заслонила собой известие об ударе миссис Минготт, и только те, кто слышал о таинственной общности между этими двумя событиями, могли связать болезнь старой Кэтрин с чем‑ то еще, кроме бремени лет и плоти.

Нью‑ Йорк был потрясен историей с Бофортом. Никогда, сказал мистер Леттерблэр, не случалось ничего позорнее – ни на его памяти, ни на памяти даже того Леттерблэра, который основал фирму. Банк продолжал принимать платежи целый день после того, как стало ясно, что крах неминуем; и так как многие клиенты Бофорта принадлежали к тому или другому правящему клану, поведение Бофорта выглядело особенно циничным. Если бы миссис Бофорт не провозгласила, что подобное «несчастье» (именно так она характеризовала случившееся) является хорошей проверкой друзей «на прочность», сочувствие к ней, может быть, слегка сгладило общее негодование против ее мужа.

Но теперь – особенно после ее ночного визита к миссис Минготт, цель которого стала многим известной, – все пришли к выводу, что ее цинизм даже превосходит цинизм самого Бофорта. Некоторые злорадствующие (из тех, чьи ценные бумаги не были в залоге у Бофорта) как раз и решили вспомнить, кем, собственно‑ то говоря, являлся Бофорт; и в конце концов, если Регина Даллас из Южной Каролины становится на его точку зрения и толкует о том, что он вот‑ вот опять «встанет на ноги», нет другого выхода, как просто констатировать неразрывность брачных уз.

Общество должно научиться обходиться без Бофортов, и дело с концом. Что же касается этих его несчастных жертв – таких, как Медора Мэнсон или бедные старушки Лэннинг, и некоторые другие заблудшие леди из хороших семей, то им надо было думать раньше и следовало бы прислушиваться к таким достойным людям, как мистер Генри ван дер Лайден…

– Самое лучшее, что могут в этой ситуации сделать Бофорты, – сказала миссис Арчер таким тоном, словно она ставила диагноз и прописывала курс лечения, – уехать жить в маленькое поместье Регины в Северной Каролине. Бофорт всегда любил держать лошадей, вот он и будет разводить рысаков. Я бы сказала, что у него явный талант в этой области.

Каждый согласился с ней, но никто не снизошел до вопроса, что же собираются делать Бофорты на самом деле.

На следующий день миссис Мэнсон Минготт чувствовала себя намного лучше и окрепшим голосом, достаточным для того, чтобы дать указание никогда при ней не упоминать о Бофортах снова, спросила у доктора Бенкома, какого черта родственники подняли такой шум по поводу ее болезни.

– Чего можно ждать, если в мои годы ужинать салатом из цыпленка? – вопросила она, и доктор стал обсуждать с ней диету – и в конце концов удар трансформировался в несварение желудка. Но, несмотря на это, твердый тон Кэтрин не вернул ей прежнее отношение к жизни. Возрастающий старческий эгоизм хотя и не умерил ее любопытства к соседским делам, но приуменьшил и так не слишком большое сочувствие к их бедам. Что касается Бофорта, то, казалось, она просто выкинула беднягу из головы. Но зато, погрузившись в изучение симптомов своей болезни, она неожиданно стала испытывать сентиментальный интерес к некоторым членам семьи, к которым раньше выказывала полнейшее равнодушие.

В частности, ее внимания наконец удостоился мистер Уэлланд. Именно его изо всех своих зятьев она игнорировала упорнее всего; и все попытки его жены изобразить его как человека сильного характером и необыкновенных интеллектуальных способностей («о, если бы его только „признали“! ») вызывали у нее насмешливое кудахтанье. Теперь его знаменитая болезненная мнительность, напротив, сделала его объектом необычайного интереса, и миссис Минготт отдала царственные распоряжения, чтобы он явился и они смогли сравнить диеты, как только у нее спадет температура, – старая Кэтрин впервые осознала важность измерения температуры.

Через сутки после уведомления мадам Оленской пришла телеграмма, что она будет из Вашингтона вечером следующего дня. Арчеры завтракали у Уэлландов, и возник вопрос, кто же сможет встретить ее в Джерси‑ Сити, и эта сложнейшая задача немедленно начала обсуждаться всем семейством – словно Джерси был бог знает где. Все согласились, что миссис Уэлланд не может ехать туда потому, что она должна сопровождать мужа к старой Кэтрин, и экипаж взять тоже нельзя, поскольку, если, увидев тещу в первый раз после удара, он сильно расстроится, его немедленно нужно будет сопроводить домой. Сыновья Уэлланда будут заняты на работе, мистер Лавел Минготт будет на пути с охоты, и минготтовская карета будет отправлена встретить его. Что касается Мэй, то никто бы не рискнул просить ее в этот холодный предзимний вечер отправиться одной на паром, пусть даже и в собственной карете. Однако не встретить Оленскую значило нарушить правила гостеприимства и, кроме того, нарушить волю старой Кэтрин.

Как это в стиле Эллен, устало заметила миссис Уэлланд, поставить семью перед такой трудной задачей.

– Беда всегда следует одна за другой, – простонала бедная леди: это был один из редких случаев, когда она пожаловалась на судьбу. – Боюсь, что положение мамы не так хорошо, как уверяет доктор Бенком, раз она хочет немедленно вызвать Эллен, хотя ее совершенно некому встретить.

Эти слова были довольно необдуманны, поскольку были высказаны в запале; и мистер Уэлланд тотчас же воспользовался этим промахом.

– Августа, – сказал он побледнев и положив вилку на стол, – у тебя есть причины думать, что на мистера Бенкома уже нельзя положиться? Может быть, ты заметила, что он уже не так тщательно следит за моим здоровьем или состоянием твоей матери?

Теперь наступил черед побледнеть миссис Уэлланд – при мысли о возможных последствиях своих необдуманных высказываний. Однако она сумела рассмеяться, положив себе добавку запеченных в раковине устриц, и, вновь облачаясь в обычную броню бодрости, воскликнула:

– Дорогой, как ты мог такое подумать! Я имела в виду, что после того, как мама сказала, что долг Эллен – вернуться к мужу, кажется странным ее внезапный каприз увидеть ее, когда добрая полдюжина внуков и внучек находится рядом с ней. Но мы никогда не должны забывать, что мама, несмотря на свою замечательную жизнеспособность, очень немолодая женщина.

Мистер Уэлланд все еще хмурился, и было очевидно, что его тревожное воображение сосредоточилось на ее последних словах.

– Да, твоя мать очень стара, а Бенком, возможно, не слишком много понимает в болезнях старых людей. Как ты сказала, дорогая, беды всегда следуют одна за другой, и через десять‑ пятнадцать лет, возможно, мне следует поискать другого врача. Всегда лучше сделать это раньше, чем позже.

Высказав столь спартанское решение, мистер Уэлланд решительно взял вилку снова.

– Но все же, – начала снова миссис Уэлланд, поднявшись из‑ за стола и направляясь в царство пурпурного атласа и малахита в дальнем углу гостиной, – я по‑ прежнему не понимаю, как Эллен доберется сюда завтра вечером, а я люблю, чтобы все было спланировано по крайней мере за двадцать четыре часа.

Арчер оторвался от созерцания небольшого полотна в восьмиугольной рамке черного дерева с ониксовыми медальонами, на котором пировали два кардинала.

– Могу я встретить ее, – предложил он, стараясь говорить равнодушно. – Мне не составит труда уйти пораньше из офиса и сесть в экипаж возле парома, если Мэй пошлет его туда.

Его сердце, едва он начал говорить, возбужденно забилось.

Миссис Уэлланд издала вздох облегчения, и Мэй, которая стояла у окна, повернулась к мужу и просияла одобряющей улыбкой.

– Вот видишь, мама, все уладилось за сутки, как ты и хотела, – сказала она и наклонилась поцеловать мать во все еще нахмуренный лоб.

Экипаж Мэй ждал ее у порога. Она должна была подбросить Арчера до Юнион‑ сквер, где он собирался пересесть на бродвейскую конку, чтобы доехать до офиса. Она устроилась в углу сиденья и затем сказала:

– Я не стала нервировать маму, поднимая новые вопросы; но как ты собираешься встречать Оленскую завтра и привезти ее в Нью‑ Йорк, когда сам должен быть в это время в Вашингтоне?

– Я не еду, – кратко ответил он.

– То есть как? Что‑ то случилось? – Ее голос, чистый, как звук колокольчика, был пронизан супружеской заботой.

– Нет никакого дела, то есть оно отложено.

– Отложено! Как странно. Я видела сегодня утром записку мистера Леттерблэра бабушке – он собирается в Вашингтон по важному патентному делу, которое будет слушаться в Верховном суде. Ты же говорил, тебе необходимо ехать именно по патентному делу?

– Ну да, это так. Но не может же сразу уехать вся контора! Леттерблэр решил ехать сегодня утром.

– То есть дело НЕ отложено? – уточнила она с настойчивостью, которая настолько не была ей свойственна, что кровь бросилась ему в лицо.

– Нет, отложена МОЯ поездка, – ответил он, ненавидя себя за то, что зачем‑ то пустился в ненужные объяснения по поводу своей поездки в Вашингтон, и вспоминая, где он читал, что умные лжецы приводят детали, а самые умные их избегают. Было не так уж трудно врать Мэй, но было крайне неприятно видеть, как она старается скрыть, что проверяет его. Я поеду позже, разве это не удача для вашего семейства? – продолжал он с легким сарказмом. Пока Арчер говорил, он чувствовал, что она смотрит на него, и тогда он посмотрел ей прямо в лицо, чтобы она не думала, что он пытается избежать ее взгляда. Секунду они смотрели глаза в глаза и, возможно, проникли в мысли друг друга глубже, чем сами того желали.

– Да, нам ДЕЙСТВИТЕЛЬНО повезло, – спокойно согласилась Мэй, – что ты сможешь встретить Эллен. Ты же видел, как мама благодарна тебе за твою любезность.

– Ты знаешь, я всегда готов помочь.

Карета остановилась; он выпрыгнул на мостовую, Мэй подалась к нему и взяла его за руку.

– До свидания, дорогой, – сказала она, и ее глаза засияли такой нестерпимо яркой голубизной, что ему пришло потом в голову, уж не блестели ли в них слезы.

Он повернулся и поспешил через Юнион‑ сквер, повторяя про себя нечто вроде беззвучной песенки:

– Целых два часа от Джерси‑ Сити до старой Кэтрин! Целых два часа а может быть, и больше!

Глава 11

Темно‑ синяя коляска Мэй, с которой еще не сошел свадебный глянец, встретила Арчера у парома, и он благополучно добрался до Пенсильванского терминала в Джерси‑ Сити.

Было пасмурно, шел снег, и в огромном гулком вокзале были включены газовые фонари.

Стоя на платформе в ожидании вашингтонского экспресса, Арчер подумал о том, что существуют чудаки, которые верят, что настанет день, когда под Гудзоном протянут тоннель[85] и пенсильванские поезда будут приходить прямо в Нью‑ Йорк. Впрочем, такие же выдумщики предсказывали и постройку судов, способных пересекать Атлантику за пять дней, и изобретение летающих машин, освещение электричеством, беспроволочную телефонную связь и другие диковины, подобные чудесам из сказок Шехерезады.

«Может быть, какому‑ то из этих чудес и суждено осуществиться, – подумал Арчер, – лишь бы подольше не строили тоннель». С детским предвкушением счастья он представлял, как совсем скоро Оленская сойдет с поезда и он выхватит взглядом ее лицо из массы ничего не значащих для него лиц, как она пойдет с ним к карете, опираясь на его руку, как потом карета медленно поползет к пристани, потому что по такой погоде копыта лошадей будут скользить по мостовой, как они будут въезжать на паром среди нагруженных повозок и орущих извозчиков и как потом, в наступившей тишине, они будут бок о бок сидеть в неподвижной карете, занесенной снегом, и они почувствуют, как земля, вращаясь вокруг солнца, уходит у них из‑ под ног. Было просто невероятно, как много он хотел сказать ей, и слова эти уже теснились в груди, собираясь вот‑ вот сорваться с его губ…

Пыхтя и грохоча, поезд подходил все ближе и ближе и медленно въехал в вокзал, словно чудовище, нагруженное добычей, вползало в свою берлогу. Арчер подался вперед, расталкивая локтями окружающих и пытаясь заглянуть в окна высоко нависших вагонов. Затем внезапно он увидел бледное и удивленное лицо Оленской рядом с собой, и им снова овладело горькое чувство, что эти черты совершенно стерлись из его памяти.

Они шагнули навстречу друг другу, и он предложил ей руку.

– Сюда, здесь моя карета, – только и сказал он.

Далее все было именно так, как и представлялось ему. Он поставил ее вещи, усадил в карету и – как припоминал потом – долго докладывал о здоровье бабушки и кратко обрисовал ситуацию с Бофортом («Бедная Регина! » – воскликнула она с явным сочувствием, что его удивило). Меж тем карета выбралась из сутолоки вокзала и потащилась по скользкому склону к пристани – вместе с неопрятными почтовыми повозками, тачками с углем, мечущимися лошадьми и пустыми катафалками – о, эти катафалки! При виде их Оленская зажмурила глаза и схватила Арчера за руку.

– О нет, только не это – бедная бабушка!

– Нет, нет, ей намного лучше – правда. Этого не произойдет, я уверен! – воскликнул он, как будто бы от этого зависело что‑ то в их отношениях.

Ее рука все еще оставалась в его руке, и, когда карета въехала на мостки, перекинутые на паром, он наклонился, расстегнул ее тесную перчатку и благоговейно поцеловал теплую ладонь. Она отняла руку с легкой улыбкой, и он спросил ее:

– Вы не ожидали, что встречу вас я?

– О нет.

– Я собирался в Вашингтон, чтобы повидать вас. Я уже почти уехал… мы едва не разминулись.

– О‑ о! – испуганно отозвалась она, будто они избежали какой‑ то опасности.

– Знаете, я почти забыл вас.

– Забыли? Меня?

– Я имею в виду… как бы это объяснить… Это всегда так. Каждый раз вы возникаете передо мной заново.

– О да, я понимаю вас… понимаю.

– То есть у вас тоже так?

Она кивнула, глядя в заснеженное окошко.

– Эллен… Эллен… Эллен…

Она не ответила, и он замолчал, глядя на ее профиль, четко вырисовывающийся на фоне снежной мглы за окном. «Что она делала в эти нескончаемые четыре месяца, хотел бы я знать», – подумал он.

Как, в сущности, мало знали они друг о друге! Таяли драгоценные мгновения, но он позабыл все, что хотел ей сказать, и только беспомощно размышлял об их близости и разобщенности, и это, казалось, подчеркивалось даже тем, что они, сидя рядом в карете так близко, не решались взглянуть в лицо друг другу.

– Какая чудесная карета! Она принадлежит Мэй? – спросила она, вдруг отвернувшись от окна.

– Да.

– Это ведь Мэй послала вас встретить меня, не так ли? Как любезно с ее стороны!

Мгновение он молчал; затем мстительно сказал:

– После нашей встречи в Бостоне меня посетил секретарь вашего мужа.

В своем коротком послании к ней он ничего не сообщил об этом и имел намерение похоронить этот инцидент в своей душе. Но ее ненужное напоминание о том, что эта карета принадлежит его жене, заставило Арчера сказать это. Он посмотрит, будет ли ей так же приятно услышать о месье Ривьере, как ему о Мэй! Однако, как обычно, ему не удалось заставить ее выйти из себя, и она не выказала ни малейшего удивления. «Следовательно, он написал ей», – заключил про себя Арчер.

– Мистер Ривьер приходил к вам? – спросила она наконец.

– Да, а вы не знали?

– Нет, – просто ответила она.

– Но вы не удивлены?

– Что ж тут удивительного? – слегка поколебавшись, ответила она. – Он рассказал мне, когда приезжал в Бостон, что познакомился с вами. Кажется, в Англии.

– Эллен, я хочу спросить у вас одну вещь.

– Да.

– Я хотел спросить у вас это сразу после встречи с Ривьером, но я не хотел это писать в записке. Это Ривьер помог вам уехать – когда вы решили оставить мужа?

Сердце его билось так сильно, что он едва мог дышать. Неужели и этот вопрос она встретит с той же невозмутимостью?

– Да, я обязана ему многим, – ответила она без малейшей дрожи в голосе.

Ее слова звучали так естественно, почти безразлично, что волнение Арчера угасло. Еще раз ей удалось – своей простотой – заставить его почувствовать всю глупость своей приверженности к условностям как раз тогда, когда он уже считал, что покончил с этим.

– Мне кажется, что вы самая честная женщина из всех, кого я когда‑ либо встречал, – пробормотал он.

– О нет, но, возможно, одна из наименее суетных, – ответила она, и он почувствовал в ее голосе улыбку.

– Зовите это как вам угодно – вы принимаете вещи такими, как они есть.

– О, просто так сложилось. Мне пришлось смотреть в лицо Медузе Горгоне.

– Но это не ослепило вас! Вы поняли, что она просто старое пугало!

– Она никого не ослепляет; она просто иссушает слезы.

Ответ ее словно запечатал губы Арчера, с которых была готова сорваться мольба – столько печального жизненного опыта стояло за ним. Медленное движение парома вдруг прекратилось – он с такой силой врезался в причал, что карету тряхнуло, а Арчера и О ленскую бросило друг к другу. Весь дрожа, Арчер ощутил прикосновение ее плеча и обнял ее.

– Но если вы не слепы – тогда вы должны видеть, что так не может продолжаться.

– Что именно?

– То, что мы вместе – и не вместе.

– Нет. Вам не следовало встречать меня, – сказала она упавшим голосом.

Потом вдруг она повернулась, обвила его шею руками и прижалась губами к его губам.

В тот же момент карета тронулась, и свет газового фонаря у выезда с причала упал в окно. Она отстранилась, и они сидели не двигаясь, пока карета старалась выбраться из пробки на пристани. Когда они наконец выехали на ровную дорогу, Арчер заговорил торопливо:

– Не бойтесь меня, можете не забиваться в угол, что вы сейчас делаете. Сорванный второпях поцелуй – это совсем не то, что мне нужно. Посмотрите, я даже не касаюсь рукава вашего жакета. Вы полагаете, я не понимаю, что вы не хотите, чтобы наше чувство выродилось в обычную тайную интрижку? Когда нас разделяет расстояние, все мои мысли сгорают в ярком пламени желания; но стоит вам появиться… и я тут же осознаю, что вы для меня намного больше того, что я помнил, чего я желал, и то, что я хочу, настолько не укладывается в то, что мы можем иметь: быть вместе час‑ другой, что я могу совершенно спокойно сидеть рядом с вами. Просто сидеть и ждать, когда же осуществятся мои мечты… Несколько мгновений она молчала, затем спросила:

– Что значит – осуществятся?

– Но вы же верите, что это будет, не так ли?

– Мечты о том, чтобы мы были вместе? – Она внезапно резко рассмеялась. – Хорошенькое же вы выбрали место, чтобы сказать мне об этом!

– Вы хотите сказать, что мы в карете моей жены? Давайте выйдем из нее. Вы же не боитесь снега?

Она рассмеялась снова, уже более мягко.

– Нет, я, конечно, не выйду и не пойду пешком, потому что мне нужно как можно скорей быть у бабушки. А вы останетесь сидеть рядом со мной, и мы будем смотреть в лицо реальности, а не предаваться мечтам.

– Не знаю, что вы подразумеваете под реальностью. Единственная реальность для меня только эта.

Она встретила эти слова долгим молчанием, и тем временем карета, выехав с какой‑ то темной улочки, покатила по ярко освещенной Пятой авеню.

– Так что же вы решили, что я буду вашей любовницей? Поскольку вам хорошо известно, что быть вашей женой я не смогу.

Грубость ее высказывания поразила Арчера – женщины его круга стеснялись произносить такие слова, если даже речь о них и заходила в разговоре. Он заметил, что Оленская произнесла слово «любовница» спокойно, как будто оно было для нее привычным, и он подумал, что в той ужасной жизни, которую она покинула, при ней его употребляли свободно. Ее вопрос заставил его судорожно вздрогнуть, и он с трудом заговорил:

⇐ Предыдущая 13 14 15 16 171819 20 21 22 Следующая ⇒