Ускользающий «Оскар» 2 страница

Вскоре после приезда в Лондон он столкнулся с герцогом Сент‑ Острей, и герцог, мгновенно узнав Ньюланда, сердечно его поприветствовал. «Я надеюсь, вы заглянете ко мне», – пригласил герцог, но какой же благовоспитанный американец мог принять подобное приглашение? Больше они не виделись…

Молодой чете даже удалось избежать встречи с английской тетушкой Мэй, женой банкира, потому что она не вернулась еще из Йоркшира; но, надо признаться, они нарочно отложили визит в Лондон до осени – ведь если бы они приехали в разгар сезона, это дало бы повод родственникам, с которыми они не были знакомы, обвинить их в неделикатности и навязчивости.

– Возможно, у миссис Карфри вообще никого не будет – в это время Лондон похож на пустыню, и ты перестаралась в своем желании быть краше всех, – сказал Арчер Мэй, которая сидела рядом с ним в двуколке и была так безукоризненно хороша в небесно‑ голубом плаще на лебяжьем пуху, что грешно было окунать ее в лондонскую копоть и осеннюю грязь.

– А пусть не считают, что мы одеваемся как дикари, – сказала она с презрением, которое до глубины души возмутило бы индейскую принцессу Покахонтас. [68] И Арчер снова подивился тому священному преклонению американских женщин, даже тех, кто лишен суетности, перед этим божеством высшего света – одеждой.

«Это их военные доспехи, – подумал он, – этим они защищаются от неизвестного и бросают ему вызов». И он понял впервые, почему Мэй, которой не пришло бы в голову завязать лишнюю ленту в волосах для того, чтобы понравиться мужу, с такой серьезностью и внимательностью заказывала свой немалый гардероб.

Он оказался прав – гостей у миссис Карфри было немного. Кроме хозяйки и ее сестры, в длинной холодной гостиной оказалась еще одна укутанная шалью дама, ее муж, добродушный приходской священник, застенчивый племянник миссис Карфри и смуглый джентльмен небольшого роста с живыми глазами, которого она представила как домашнего репетитора мальчика, назвав при этом какую‑ то французскую фамилию.

В эту невыразительную компанию, к тому же освещенную довольно тусклым светом, Мэй Арчер вплыла словно лебедь в лучах заката; она казалась ярче, крупнее, прекраснее, чем обычно, и так напористо шелестела шелками, что Арчер понял, что с помощью этого натиска она пытается побороть свою робость.

«Господи, о чем же я буду с ними говорить? » – беспомощно взывали к Арчеру ее глаза в ту самую минуту, когда все в комнате были потрясены ее блистательным обликом. Но красота, пусть даже и не вполне уверенная в себе, всегда найдет отклик в сердце мужчины; и тотчас же и викарий, и гувернер с французским именем ринулись ей «на подмогу».

Однако, несмотря на все их старания, обед оказался довольно тоскливым. Арчер заметил, что Мэй, пытаясь показать свою непринужденность в общении с иностранцами, становилась невыносимо провинциальной в своих высказываниях. Поэтому – хотя красота ее и вызывала оживление и восхищение – ее реплики не давали возможности собеседникам выказать остроумие. Викарий вскоре сдался; но гувернер, который правильно и свободно говорил по‑ английски, продолжал изливать свое галантное красноречие до тех пор, пока дамы, к явному облегчению обоих участвующих в беседе сторон, не удалились в гостиную.

Викарий, выпив стакан портвейна, вскоре заспешил на какую‑ то важную встречу, а робкий племянник, как оказалось тяжелобольной, был уложен в постель. Арчер с гувернером остались беседовать за стаканом вина; и вдруг Арчер ясно ощутил, что эти разговоры ясно напоминают ему общение с Недом Уинсеттом, которого он так давно не видел.

Оказалось, что у племянника миссис Карфри нашли туберкулез и он был вынужден покинуть Харроу и отправиться в Швейцарию, где он провел два года в мягком климате у озера Леман. Поскольку он был склонен к чтению книг, ему наняли мистера Ривьера, который и привез его назад в Англию и должен оставаться с ним до весны, когда он отправится в Оксфорд. И с подкупающей простотой мистер Ривьер добавил, что тогда ему придется искать другую работу.

Было непохоже, подумал Арчер, что он долго останется без места – с такими разносторонними интересами и дарованиями. Он был лет тридцати, с худощавым некрасивым лицом (Мэй назвала бы его внешность заурядной), которому игра ума придавала невероятную выразительность; но в живости его лица не было ничего пошлого и легкомысленного.

Отец Ривьера умер молодым; он занимал небольшой дипломатический пост, и не подлежало сомнению, что сын пойдет по стопам отца. Но непреодолимая страсть к писательству заставила молодого человека заняться журналистикой, затем литературой (без всякого успеха) и, наконец, после подобных попыток и изломов судьбы, от подробности которых он избавил своего слушателя, он сделался гувернером английских юношей в Швейцарии.

Впрочем, перед этим Ривьер долго жил в Париже, был частым гостем у Гонкуров, получил от Мопассана совет не писать (что, впрочем, показалось Арчеру высочайшей честью) и часто толковал с Мериме в доме его матери. Было очевидным, что он всегда отчаянно нуждался в деньгах (имея на руках мать и незамужнюю сестру) и что его литературные амбиции похоронены навечно. С материальной точки зрения его положение не особенно отличалось от положения Уинсетта; но он жил в мире, который, по его словам, обеспечивал духовную пищу тому, кто в этом нуждался. Поскольку Уинсетт умирал именно от того, что не мог получить этой пищи, Арчер с некоторой завистью посмотрел на этого пылкого нищего, который, будучи бедняком, ощущал себя богачом.

– Я думаю, монсеньор, вы не будете возражать, что интеллектуальная свобода и независимость не нуждается в официальном одобрении власть имущих или чьих‑ то критических суждениях? Именно поэтому я бросил журналистику и занялся довольно тупым делом – стал работать репетитором или частным секретарем. Конечно, это сплошная тягомотина, но никто не посягает на твою моральную свободу, и ты, как говорят французы, остаешься quant à soi. [69] И когда возникает любопытный разговор, ты можешь вступить в него и высказать любую точку зрения абсолютно бескомпромиссно, не оглядываясь ни на кого и отвечая только за себя. О, интересная беседа – ничто не может сравниться с ней, не так ли? Воздух идей – это единственный воздух, которым можно дышать. И я никогда не жалел, что бросил дипломатию и журналистику – две различные формы самоотречения.

Он закурил новую папиросу и остановил взгляд на Арчере.

– Оставаться самим собой и смотреть жизни в лицо – ради этого можно жить и на чердаке, не правда ли, монсеньор? Но к сожалению, чердак также надо оплачивать, и я боюсь, что тратить жизнь на частное гувернерство, равно как и еще на что‑ нибудь «частное», примерно так же вредно для развития воображения, как должность второго секретаря посольства в Будапеште. Иногда мне кажется, что я должен рискнуть – по‑ крупному. К примеру, как вы полагаете, могу ли я рассчитывать на что‑ то в Нью‑ Йорке?

Арчер изумленно уставился на собеседника. Нью‑ Йорк для молодого человека, приятельствовавшего с Гонкурами и Флобером, который считает безыдейную жизнь невозможной! Он продолжал ошеломленно смотреть на него, раздумывая, как бы ему объяснить, что все его преимущества и дарования будут, несомненно, только мешать ему.

– Нью‑ Йорк… Нью‑ Йорк… Но почему это должен быть именно Нью‑ Йорк? – запинаясь, произнес он, силясь представить, что же такое может предложить его родной город человеку, который, по‑ видимому, нуждается только в интересной беседе.

Внезапный румянец окрасил бледную кожу месье Ривьера.

– Я… Я думал, в вашей столице… Неужели интеллектуальная жизнь богаче здесь? – спросил он. Затем, очевидно, ему пришла в голову мысль о том, что его могут принять за просителя, и он поспешно продолжил: – Иногда высказываешь мысли, обращаясь больше к себе, чем к собеседнику. На самом деле я вовсе не собираюсь… – И, поднявшись, прибавил непринужденно: – Однако, миссис Карфри, наверное, считает, что пришла пора нам подняться наверх.

Возвращаясь домой, Арчер глубоко задумался над их разговором. Час, проведенный с месье Ривьером, подействовал на него как глоток свежего воздуха, и он импульсивно едва не пригласил его обедать на следующий день, но он уже начал осознавать, почему женатые мужчины не всегда поддаются своим внезапным импульсам.

– Этот гувернер весьма интересный человек – мы с ним прекрасно побеседовали после обеда о книгах и разных других материях, – осторожно заметил он, сидя в двуколке.

Мэй пробудилась от мечтательной дремы, которая до женитьбы казалась ему столь многозначительной, пока шесть месяцев, проведенные вместе, не дали ему к ней ключа.

– Маленький француз? Разве он не показался тебе ужасно заурядным? – холодно спросила она, и он догадался, что она разочарована тем, что пришлось обедать в обществе викария и гувернера. Это в Лондоне‑ то! Разочарование это было вызвано не то чтобы снобизмом, а присущим старому Нью‑ Йорку понятием, ради чего стоит, а ради чего не стоит подвергать свое достоинство риску общения с незнакомцами в другой стране. Если бы родители Мэй принимали миссис Карфри на Пятой авеню, они бы предложили ей что‑ нибудь более весомое, чем учитель и священник.

Арчер был раздражен и принял вызов.

– Заурядным? Заурядным в чем? – осведомился он, и Мэй отвечала с неожиданной готовностью:

– Во всем, кроме своих занятий. Эти люди всегда так неловки в обществе. Но впрочем, – обезоруживающе добавила она, – у меня просто не было случая оценить его ум.

Арчеру не нравилась ее манера произносить «умный», впрочем так же, как и «заурядный», и он внезапно испугался своей растущей склонности фиксироваться на тех чертах в жене, которые ему не нравились. В конце концов, ее точка зрения не была для него новостью. Это была точка зрения любого из людей, среди которых он вырос, и он принимал ее как должное, хотя и не придавал ей большого значения. Еще несколько месяцев назад он не знал ни одной «приличной» женщины, которая смотрела бы на жизнь иначе, но ведь если мужчина его круга женится, то непременно на приличной женщине…

– Ладно, тогда я не приглашу его обедать, – заключил он со смехом, и Мэй, сбитая с толку, удивленно спросила:

– Боже, обедать? Гувернера миссис Карфри?

– Во всяком случае, не в один день с семейством Карфри, если ты против. Но я бы не возражал еще раз побеседовать с ним. Он спрашивал про работу в Нью‑ Йорке.

Изумление Мэй пересилило ее желание быть нейтральной – Арчер был уверен, что она заподозрила, что он заразился этой тлетворной «иностранщиной».

– Работу в Нью‑ Йорке? Какую? Мы не держим французских гувернеров – что он будет делать?

– Главным образом, как я понял, наслаждаться приятной беседой, – упрямо парировал Арчер, и она одобрительно рассмеялась:

– О Ньюланд, как забавно! Как это по‑ французски!

В целом он был даже рад, что она обратила в шутку его желание пригласить месье Ривьера. Было бы трудно избежать в послеобеденном разговоре вопроса о Нью‑ Йорке; а чем больше Арчер думал об этом, тем меньше он мог вписать месье Ривьера в картину того Нью‑ Йорка, каким он знал этот город.

Он вдруг ощутил с холодной дрожью внутри, что еще не одна проблема будет впредь отрицательно решена за него; но когда, заплатив кучеру, он прошел в дом вслед за длинным шлейфом жены, он решил утешиться банальным суждением, что первые шесть месяцев брака всегда бывают самыми трудными.

«После этого, я надеюсь, мы притремся друг к другу», – подумал он. Но он прекрасно понимал – хуже всего было то, что давление Мэй было направлено именно на те углы его натуры, остроту которых он бы предпочел сохранить.

Глава 3

Небольшая яркая лужайка простиралась до скалистого обрыва, за которым виднелось огромное яркое море.

Дерн аккуратно окаймляла полоса из алой герани и колеуса, и чугунные вазы, выкрашенные в цвет шоколада, были расставлены, через равные промежутки, по краю дорожки, которая вела к морю, а на аккуратно выметенный гравий ниспадали гирлянды гераний и петуний.

Ровно посередине между краем обрыва и квадратом деревянного дома (который также был шоколадно‑ коричневым, и только железная крыша веранды была выкрашена в желто‑ коричневую полоску, чтобы создать иллюзию матерчатого тента), на фоне кустарника, были расположены две большие мишени. На другой стороне лужайки, напротив мишеней, был натянут настоящий тент, под которым были расставлены скамейки и садовые кресла. Дамы в летних платьях и джентльмены в серых сюртуках и цилиндрах сидели или просто стояли на лужайке; то и дело какая‑ нибудь стройная девушка в накрахмаленном муслине выходила из‑ под тента с луком в руках и посылала стрелу в цель, а зрители прерывали свой разговор, чтобы узнать результат.

Ньюланд Арчер с любопытством наблюдал это действо с веранды. По обе стороны сверкающих свежей краской ступеней стояли ярко‑ синие фарфоровые вазы на ярко‑ желтых фарфоровых же подставках с колючими зелеными растениями. Вдоль веранды тянулся бордюр из голубых гортензий, также окаймленных красными геранями. За спиной Арчера в стеклянных дверях гостиной, из которых он вышел, колыхались кружевные занавески и был виден сверкающий паркет с островками ситцевых пуфиков, карликовых кресел и бархатных столиков с серебряными безделушками.

Ньюпортский Клуб лучников всегда проводил свои августовские состязания у Бофортов. Этот вид спорта, до сих пор не знавший себе равных по популярности, если не считать крокета, начал слегка отступать перед натиском лаун‑ тенниса, который все же пока считался игрой грубой и неизящной. А уж лучшей возможности для дам показать свои новые туалеты и грациозные позы, как с луком и стрелами в руках, и быть не могло.

Арчер с усмешкой смотрел на знакомую сцену. Его крайне удивляло, что, несмотря на перемену в его отношении к жизни, она продолжает идти абсолютно по‑ старому. Именно здесь, в Ньюпорте, он впервые осознал, как велика эта перемена. В круговерти Нью‑ Йорка прошедшей зимой, после того как они с Мэй поселились в новом желто‑ зеленом доме с эркером и вестибюлем в стиле Помпеи, он с облегчением погрузился в рутину повседневности, и возвращение к своей работе в конторе послужило как бы связующим звеном с его прежним «я». Затем – он помнил – были приятные волнения по поводу покупки серого рысака для кареты Мэй (ее подарили Уэлланды) и хлопоты по устройству его новой библиотеки, которую, несмотря на неодобрение семейства, он устроил так, как хотел, – с темными тиснеными обоями, шкафами, креслами и столами в изысканно простом стиле «истлейк». Снова в «Сенчери» он встречался с Уинсеттом, а в «Никербокере»[70] – с золотой молодежью своего круга. Если присоединить сюда часы, посвященные работе, приему гостей и выездам в свет, посещению Оперы и других театров, жизнь, которой он жил, казалась делом совершенно естественным и непреложным.

Но Ньюпорт… Ньюпорт означал исчезновение обязанностей и непрерывные развлечения. Арчер пытался уговорить Мэй провести лето на отдаленном острове в штате Мэн с довольно выразительным названием Маунт‑ Дезерт, [71] где несколько безрассудных жителей Бостона и Филадельфии жили лагерем в местных хижинах и пытались соблазнить ньюйоркцев рассказами о необыкновенных пейзажах и «дикой», почти охотничьей, жизни среди лесов и вод.

Но Уэлланды всегда ездили в Ньюпорт, где они владели одним из квадратных домиков на обрывистом берегу, и их новоиспеченный зять не смог привести ни одного аргумента, почему они с Мэй не могут к ним присоединиться. Как довольно ядовито заметила миссис Уэлланд, стоило ли заказывать летние платья в Париже, если их некому будет показывать; это был один из тех доводов, которые Арчер еще не научился парировать.

Сама Мэй никак не могла понять его смутной неприязни к этому несомненно чудесному способу летнего времяпрепровождения. Она напомнила ему, что до женитьбы он всегда любил Ньюпорт, и поскольку ему было нечего на это возразить, он смог только ответить, что теперь, когда они вместе, он, наверное, понравится ему еще больше. Однако, стоя на веранде Бофортов и глядя на лужайку, разукрашенную нарядной толпой, Арчер с внезапной дрожью ощутил, что все это ему совершенно не по сердцу.

Бедное дитя, Мэй, конечно, в этом не виновата. Если в путешествии им случалось иногда дуться друг на друга, то, возвратившись в привычные условия, они восстановили полное согласие. Арчер предвидел, что она ни в чем не разочарует его, и оказался прав. Он женился, как и большинство молодых людей, потому, что встретил совершенно очаровательную девушку в тот момент, когда нескончаемые любовные приключения, с их почти обязательной театральностью, стали вызывать у него неприязнь, а Мэй олицетворяла собой покой, постоянство, товарищество, чувство долга.

Он не мог упрекнуть ее в том, что она обманула его ожидания, – Мэй дала ему все, на что он рассчитывал. Несомненно, прекрасно было быть мужем одной из красивейших и пользующихся известностью молодых нью‑ йоркских дам, особенно если она благоразумна и имеет хороший характер, – Арчер всегда ценил подобные качества. Минутное же безумие, потрясшее его накануне свадьбы, он научился воспринимать как последний неудачный любовный эксперимент. Мысль о том, что он в здравом уме мог когда‑ нибудь думать о женитьбе на графине Оленской, была совершенно невероятна, и Эллен осталась в его памяти как самый трогательный и печальный призрак прошедшего.

Однако это отрешение и абстрагирование дорого ему стоили – он чувствовал, как в его мозгу образовалась гулкая пустота, которую заполнили раздражение и нигилизм, наверное, поэтому оживленное общество на бофортовской лужайке напоминало ему детей, резвящихся на кладбище.

Он услышал позади себя шорох юбок, и через стеклянные двери на террасу выпорхнула маркиза Мэнсон. Как всегда, она была в пестром наряде с фестонами, в сникшей соломенной шляпке, привязанной к голове газовым шарфом, над огромными полями которой забавно торчал крошечный черный бархатный зонтик с ручкой из слоновой кости.

– Мой дорогой Ньюланд, я и не знала, что вы с Мэй здесь! Только вчера приехали? Да, да, конечно, дела… работа… я понимаю. Многие мужья в состоянии приехать сюда только на уик‑ энд. – Она искоса взглянула на него, жеманно склонив голову набок. – Но брак есть непрерывное жертвоприношение, я всегда говорила моей Эллен…

Сердце Арчера, как это уже однажды было, внезапно остановилось, словно захлопнув дверь между ним и внешним миром; но на сей раз он, видимо, быстро справился с собой, потому что он услышал, как Медора отвечает на вопрос, который ему каким‑ то образом удалось произнести.

– Нет, я остановилась не здесь, а у Бленкеров, в их прекрасном уединении в Портсмуте. Бофорт был так любезен послать за мной сегодня утром своих рысаков, чтобы я могла посмотреть прием в саду, который устраивает Регина, но к вечеру я вернусь к сельской жизни. Бленкеры такие оригиналы, они сняли простую старую ферму в Портсмуте, где собирают интересных людей… – Она словно сжалась под полями спасительной шляпы и добавила, внезапно покраснев: – На этой неделе доктор Агатон Карвер проводит у них сеансы «Внутренней мысли». Какой контраст с этой веселой сценой мирских удовольствий! Но я живу контрастами! По‑ моему, отвратительно скучна лишь смерть. Я всегда говорю Эллен: берегись скуки, она мать всех смертных грехов. Но мое бедное дитя сейчас в периоде экзальтации, отвращения к миру. Я полагаю, вам известно, что она отклонила все приглашения провести лето в Ньюпорте, приглашение даже своей бабушки? Я с трудом уговорила ее поехать к Бленкерам, поверите ли? Жизнь, которую она ведет, противоестественна. Ах, если бы она послушалась меня тогда, когда все еще было возможно… когда дверь была открыта… Но не спуститься ли нам, чтобы посмотреть на этот увлекательный матч поближе? Я слышала, Мэй побеждает?

Навстречу к ним из‑ под тента двинулся Бофорт, высокий, грузный, слишком тесно затянутый в лондонский сюртук, с орхидеей в петлице из собственной оранжереи. Арчер, не видевший его два или три месяца, был поражен изменениям в его облике. В ярком летнем свете он казался не дородным, а тяжелым и обрюзгшим, и если бы не его прекрасная осанка, он бы выглядел просто как разряженный переевший старик.

Разные слухи ходили о Бофорте. Весной он надолго уезжал в Вест‑ Индию на своей новой паровой яхте, и все, кому пришлось с ним столкнуться, говорили, что его сопровождала дама, весьма смахивающая на Фанни Ринг. Яхта, построенная на верфях в Шотландии, с изразцовыми санузлами и прочей немыслимой роскошью, говорили, обошлась ему в полмиллиона, а жемчужное ожерелье, которое он приподнес жене по возвращении, было великолепно, как и полагается искупительным жертвам. Состояние Бофорта было достаточно велико, чтобы после этого устоять, но тревожные слухи продолжали циркулировать, причем не только на Пятой авеню, но и на Уолл‑ стрит. Некоторые говорили, что он неудачно спекулировал с акциями железных дорог, другие – что из него вытягивает средства одна из самых ненасытных представительниц древнейшей профессии. Впрочем, на каждый новый слух о своем неминуемом банкротстве Бофорт отвечал новой экстравагантной выходкой – покупкой новой оранжереи для орхидей, скаковой лошади или приобретением новых Мейсонье[72] и Кабанеля для своей картинной галереи.

Он приветствовал маркизу и Ньюланда своей обычной полунасмешливой улыбкой:

– Привет, Медора! Как мои рысаки? Сорок минут, а? Совсем неплохо, экономит трату нервов. – Он обменялся рукопожатием с Ньюландом и пошел рядом с ними обратно. Идя рядом с миссис Мэнсон, он что‑ то тихо сказал ей, но Ньюланд не расслышал вопроса.

Маркиза отвечала ему со своей неприятной вульгарной гримаской: «Que voulez‑ vous? »[73] – и морщина, разделявшая брови Бофорта, стала глубже, но усилием воли он придал своему лицу более мягкое выражение и одобрительно взглянул на Арчера:

– Вы знаете, Мэй, очевидно, получит первый приз.

– В таком случае он останется в семье, – прожурчала Медора. В этот момент они поравнялись с тентом, и миссис Бофорт встретила их в девическом облаке розовато‑ лилового муслина и развевающихся вуалей.

Мэй как раз вышла из‑ под тента. В своем белом платье, опоясанном бледно‑ зеленой лентой, с венком плюща на шляпке, она имела тот же вид Дианы‑ охотницы, что и в день помолвки на балу у Бофортов. Но прошедшее время, казалось, не привнесло в выражение ее глаз ни одной мятежной мысли и не заставило сильнее биться ее сердце; и хотя Арчер знал, что ей не чужды ни мысли, ни чувства, он в который раз удивился, что опыт не оставляет на ее облике ни малейшего отпечатка.

Держа в руке лук и стрелу, она остановилась у меловой отметки, подняла к плечу лук и прицелилась. Поза ее была столь классически‑ грациозна, что среди присутствующих пронесся одобрительный гул, и Арчер почувствовал гордость собственника, которая столь часто внушала ему обманчивое и недолговечное чувство удовлетворения. Ее соперницы – миссис Реджи Чиверс, девицы Мерри и множество других розовых пташек семейств Торли, Дагонетов и Минготтов – взволнованно толпились позади нее, склонив каштановые и белокурые головки над таблицей очков, и их светлые муслины со шляпками, украшенными цветами, переливались нежной радугой. Купаясь в лучах летнего яркого солнца, все они были молоденькими и хорошенькими – но ни одна не обладала той легкостью нимфы, с которой его жена, напрягая мускулы и счастливо хмурясь, всей душой стремилась победить.

– О боже, – услышал Арчер голос Лоуренса Леффертса, – ни одна из них не способна так держать лук!

И Бофорт отозвался на это:

– Да, но это единственный род мишени, где она попадает в цель.

Арчер внезапно рассердился. Собственно, это замечание Бофорта в адрес его жены всего лишь отдавало дань ее «порядочности» и любого мужа на его месте только порадовало бы. Если какой‑ то неотесанный человек находит, что ваша жена непривлекательна, это только доказывает ее порядочность; но все же легкая дрожь пронзила его сердце.

Что, если «порядочность», возведенная в крайнюю степень, превращается в свою противоположность? Что, если она занавес, скрывающий пустоту? Он посмотрел на Мэй, раскрасневшуюся, но хладнокровную, только что пославшую стрелу в самое «яблочко», и у него возникло чувство, что ему еще ни разу не пришлось этот занавес поднять.

С простотой, которая венчала все ее достоинства, Мэй принимала поздравления своих соперниц и остальных гостей. Никто не ревновал к ее успеху, потому что ей удалось внушить всем чувство, что она осталась бы такой же спокойной и в случае неудачи. Но когда ее глаза встретились с глазами мужа, она прочла в них гордость, и лицо ее расцвело от удовольствия.

Плетеная коляска миссис Уэлланд, запряженная пони, уже ждала их, и они двинулись в путь вместе с остальными каретами. Мэй была за кучера, Ньюланд сидел с ней рядом.

Послеполуденное солнце все еще горело на ярких лужайках и кустарниках; по Бельвю‑ авеню, вверх и вниз, катились в два ряда ландо, «виктории», «дог‑ карты» и «визави», [74] унося нарядных дам и господ, покидающих бофортовский «прием в саду» или просто совершающих ежедневную прогулку по Океанскому бульвару.

– Может, навестим бабушку? – внезапно предложила Мэй. – Хочется самой рассказать ей, как я выиграла приз. До обеда еще много времени.

Арчер согласился, и она повернула пони на Наррагансетт‑ авеню, пересекла Спринг‑ стрит и на‑ правилась в сторону Скалистой Пустоши. В этом совершенно немодном районе Екатерина Великая, как всегда равнодушная к общепринятым обычаям, еще в юности построила нечто вроде шале с большим количеством шпилей и поперечных балок на клочке недорогой земли с видом на залив. Ее полускрытые чахлыми дубами веранды смотрели на гладь залива, усеянную островами. Въездная дорога вилась между железными волами и синими стеклянными шарами на клумбах с геранью и вела к парадной двери из прекрасно отполированного орехового дерева под полосатым тентом крыши веранды. За ней лежал узкий коридор с наборным черно‑ желтым паркетом, выложенным в форме звезд, а в коридор выходили четыре небольшие квадратные комнаты с мрачными велюровыми обоями, с потолками, на которых художник‑ итальянец, не жалея сил, изобразил все божества Олимпа. В одной из этих комнат, с тех пор как на миссис Минготт обрушились лавы плоти, была спальня, а в примыкавшей к ней она проводила дни напролет, восседая в огромном кресле между открытой дверью и окном, обмахиваясь веером из пальмового листа. Однако ее чудовищно громадный бюст так сильно выступал вперед, что воздух, приводимый в движение веером, колыхал исключительно бахрому салфеток на подлокотниках кресла.

С тех пор как старая Кэтрин посодействовала ускорению свадьбы, она выказывала Арчеру сердечность, которую обычно испытывают к тем, кому удалось оказать услугу. Она была убеждена, что причиной его нетерпения была безумная страсть; и, будучи пылкой сторонницей импульсивных действий (если они не вели к непомерным денежным тратам), она часто заговорщически подмигивала ему и обожала насыщать свою речь намеками, истинный смысл которых, к счастью, ускользал от Мэй.

Она с большим интересом рассматривала стрелку с бриллиантовым наконечником, которая была приколота на груди Мэй, рассуждая по ходу дела о том, что в ее время, разумеется, ограничились бы филигранной брошью, но нельзя отрицать, что Бофорт понимает толк в подобных вещах.

– Это настоящая фамильная драгоценность, дорогая, – прокудахтала старая дама. – Ты должна оставить ее в наследство старшей дочери. Она ущипнула Мэй за руку, глядя, как краска заливает ее лицо. – Ну, ну, что я такого сказала, что ты зарделась как маков цвет? Разве у вас не будет дочерей – только мальчишки, а? О боже, посмотрите, как она краснеет – второй слой краски! Неужели и этого сказать нельзя! Милостивый боже, когда мои дети умоляют меня закрасить всех этих богов и богинь на потолке, я всегда говорю: слава богу, что, кроме них, существуют еще близкие, которых ничто не может шокировать!

Арчер расхохотался, и Мэй, красная до корней волос, последовала его примеру.

– Ну а теперь, дорогие, расскажите мне про праздник, а то я от этой полоумной Медоры ни одного толкового слова не услышу, – продолжала прародительница.

– Кузина Медора? Но я думала, она возвращается в Портсмут, – сказала Мэй.

– Да, конечно, но сначала она заедет сюда за Эллен. А, вы не слышали, что Эллен приехала на пару дней навестить меня? Такое безобразие, что она отказалась провести здесь лето; но я уже лет пятьдесят как перестала спорить с молодежью. Эллен! Эллен! – закричала она своим резким старческим голосом, делая потуги склониться к окну так, чтобы увидеть лужайку за верандой.

Ответа не было, и миссис Минготт в нетерпении постучала палкой по натертому до блеска паркету. Служанка‑ мулатка в ярком тюрбане, появившаяся на зов, сказала, что она видела, как «мисс Эллен» спускалась по тропинке к морю.

– Будь добр, сгоняй по‑ родственному за ней, – повернулась к Арчеру миссис Минготт. – А эта симпатичная леди пока расскажет мне, что происходило у Бофортов.

За те полтора года, что минули со дня их последней встречи, Арчер не раз слышал имя графини Оленской и даже знал основные события ее жизни. Он знал, что прошлое лето она провела в Ньюпорте, где постоянно появлялась в обществе; но осенью она внезапно сдала «именно такой, как надо, домик», подобрать который для нее стоило столько усилий Бофорту, и решила обосноваться в Вашингтоне. Зимой, он слышал, она (как, впрочем, говорили обо всех хорошеньких женщинах в Вашингтоне) вращалась в «изысканном дипломатическом обществе», которое маскировало индифферентность к светским развлечениям администрации президента. Он слушал эти рассказы и различные противоречивые мнения о ее внешности, сплетни о том, кого она выбирала себе в друзья, с таким чувством, словно ему рассказывают о ком‑ то давно умершем; но когда Медора упомянула ее имя на матче лучников, Эллен О ленская вруг ожила для него снова.

⇐ Предыдущая 9 10 11 12 131415 16 17 18 Следующая ⇒