ГЛАВА 2. ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ВМЕСТО РОДИТЕЛЕЙ

ВМЕСТО РОДИТЕЛЕЙ

ГЛАВА 10

Спустя две недели я ехала в мамином фургончике в колледж. Из Хиллхауса позвонили в декабре, сообщили, что я принята и могу приступать к учебе в январе, если мне будет угодно.

Угодно ли мне было?

Мама и Дашай отвезли меня в Орландо к врачу (одному из наших), который проверил мне слух. Он не обнаружил никаких тревожных симптомов и сказал, что головокружения у меня могли быть вызваны воспалением среднего уха, которое обычно проходит само по себе. Затем мы отправились в торговый центр, чтобы купить мне одежду для школы – джинсы и футболки, аккуратно уложенные теперь в чемоданчик на колесиках, – а потом обедать, в процессе чего они пытались вызвать у меня положительные эмоции по поводу «новых начинаний».

Мае дошла до того, что процитировала читанное где‑ то выказывание, что, мол, оставить родительский дом – все равно что родить самого себя.

– Гадость какая, – поморщилась я.

По пути она рассказывала мне, как сама уезжала из дома.

– Я всегда знала, что хочу в Хиллхаус. Ведь туда поступали самые крутые ребята из старших классов.

Говорят, у меня буйное воображение, но мне оказалось нелегко представить собственную маму в виде озабоченной «крутыми ребятами» старшеклассницы.

– А родители хотели, чтобы ты туда поступила?

– Родители умерли, когда мне было четырнадцать, – бесстрастно отозвалась она. – Мы с сестрой отправились жить к родственникам.

Потерять родителей в четырнадцать лет казалось мне невероятным. Я долгие недели тосковала по исчезнувшему отцу, но представить себе, что он мертв, что больше никогда не вернется, – это было невозможно.

– Мама умерла от рака. – Мае свернула на I‑ 75. – А у папы вскоре после этого случился инфаркт.

– Они были старые?

– Им шел четвертый десяток. Не старые. Это одна из причин, почему я хотела стать вампиром, – чтобы никогда не страдать, как они.

Мимо проносился пейзаж. Я откинулась на сиденье и задумалась.

– Не переживай, Ари. – Мама погладила меня по плечу. – Твой отец вернется.

– Но где он? Почему от него нет вестей?

– Я точно не знаю. Но подозреваю, что он отправился в погоню за твоим «черным человеком».

Мы остановились на обед – креветки с овсянкой в маленьком городке в Джорджийской низменности, где вдоль обочин покачивалась на заливных лугах серебристая и бледно‑ зеленая трава и воздух сладко пах подсохшим сеном. Усевшись снова за руль, мама вручила мне небольшую ламинированную карточку. На ней присутствовала моя фотография, имя, число и месяц рождения. Но проставленный там год делал меня на семь лет старше.

– Мне это сделали на черном рынке в Майами, – пояснила она.

Я таращилась на свою якобы совершеннолетнюю фотографию.

– Никогда ни о каком черном рынке не слышала.

– А что тебя так потрясло? Как, по‑ твоему, мы получаем водительские права и паспорта? – Она опустила стекло. – Разве твой отец не упоминал о Вамполье – Вампирском подполье? Это важная часть нашей сети взаимопомощи.

– Зачем мне фальшивое удостоверение личности?

Она вставила ключ в зажигание, но двигатель запускать медлила.

– Ты обнаружишь, что у большинства твоих друзей такое есть, чтобы ходить в бары и клубы. Им совершенно ни к чему знать, что тебе всего четырнадцать. Администрации колледжа твой истинный возраст известен. Они считают тебя вундеркиндом.

Мое высшее образование будет основано на лжи, подумала я.

– Без некоторого количества вранья никуда не впишешься. – Мае не отрывала глаз от приборной панели. – Тебе всего четырнадцать, Ари. Ты хочешь, чтоб с тобой обращались как с ребенком?

Она завела машину.

– Некоторые вампиры делают пластические операции, чтобы создать эффект старения. Таким образом, они могут жить в обществе смертных много лет, и никто ничего не заподозрит.

– Они делают операции, чтобы казаться старше? – Мне это показалось смешным. Каждый раз, проезжая по Флориде, я замечала придорожные рекламные щиты, вопящие об омолаживающих процедурах. Один гласил: «Даже ваш парикмахер не будет знать наверняка».

– Самые лучшие хирурги, те, что в Майами, делают изменения незаметными, – сказала мае. – Они могут даже сделать так, чтобы человек выглядел словно после легкой подтяжки или подкожных инъекций. – Мы ехали по проселочной дороге; послеполуденное солнце окрашивало луговые травы в бледное золото. – Разумеется, этого хватает только на какое‑ то время – продолжительность человеческой жизни. Затем нам приходится переезжать, получать новое удостоверение личности и начинать сначала, как сделал твой отец. Нам нужно поговорить еще об одной вещи. – Мае перевела взгляд с дороги на меня. – О сексе.

– Я все знаю, – быстро ответила я.

Мама поправила зеркало заднего вида.

– Ты знаешь «факты жизни». Но в курсе ли ты, как они работают в случае с вампирами?

К тому времени, когда фургон свернул в кампус Хиллхауса, я узнала все о вампирском сексе – по крайней мере, в теории – и впервые в жизни подумала, что моя мама ханжа.

Поскольку чувства наши настолько обострены, вампиры склонны воспринимать мир с гораздо большей интенсивностью, нежели люди. Мама сказала, что тот же принцип справедлив и для секса.

– Это одна из причин, почему сангвинисты и небьюлисты проповедуют воздержание, – сказала она. – Секс между двумя смертными может быть страстным, но секс между двумя вампирами может оказаться всепоглощающим, даже жестоким.

– Может оказаться? – Несмотря на нежелание обсуждать секс с мамой, мне хотелось знать больше. – Но это не всегда так?

– Я не знаю. – В ее голосе послышались оборонительные нотки. – Я храню целомудрие с тех пор, как стала вампиром.

«Моя мама ни с кем не спала четырнадцать лет? »

– Даже не пыталась?

– Ни разу.

Мысль эта меня шокировала. Затем я сообразила, что папа тоже, вероятно, воздерживался от секса столь же долго – но по какой‑ то неведомой причине, меня это не настолько волновало.

– Мае, тема щекотливая, но я не собираюсь отказываться от секса навсегда, если ты к этому клонишь.

– Я хочу, чтобы ты была осторожна. – Она отвернулась, и я гадала, каково ей. – Взвешивала возможные последствия. Если ты решишь что‑ нибудь сделать, тебе понадобится принять меры предосторожности.

– Я знаю о контрацепции.

– Более того. – Она снова повернулась ко мне. – Дашай немного рассказывала мне о том, как это происходило у них с Беннетом – как у нее периодически гормоны вырывались из‑ под контроля. Возможно, тебе придется справляться с чувствами, которых ты никогда ранее не испытывала. И, Ари, не делай ничего, пока не будешь знать, что готова.

«И как я это узнаю? » – подумала я. Но не стала спрашивать об этом маму. К своему большому удивлению, мне стало ее жалко.

Дверь комнаты номер сто четырнадцать в Сьюард‑ холле была обклеена осколками фарфора и мелкими камешками, складывавшимися в слова «внутреннее святилище». Дверь была заперта, и на стук никто не отозвался, поэтому я воспользовалась ключом, выданным мне в конторе администратора. Дверь, скрипнув, распахнулась.

В комнате было два окна, задернутых черными занавесями, под потолком торчала лампочка без абажура. Две односпальные кровати стояли вдоль противоположных стен, в ногах у них притулились потрепанные деревянные письменные столы. Возле одной из кроватей были сложены в штабель четыре чемодана. На полу, скрестив ноги, сидела девушка с длинными темными волосами и зашивала крохотные складочки на рубашке. При виде нас она удивилась не меньше, чем мы при виде нее.

– Ты, должно быть… – я вынула из кармана рюкзака ордер, – Бернадетта.

Она молча таращилась на нас. У нее были огромные темные глаза и уши, формой напоминавшие морские ракушки, которые она имела обыкновение прятать в волосах.

– Я Ариэлла, твоя новая соседка по комнате. А это моя мама.

Она перевела взгляд на маму и снова уставилась на меня.

– Э‑ э… можешь звать меня Ари.

Она медленно расплела ноги и поднялась.

– Я думала, у меня наконец будет отдельная комната. – Голос у нее был низкий и мелодичный, и в нем начисто отсутствовало подразумеваемое словами сожаление.

Я заметила на стене над одной из кроватей плакат с портретом Эдгара Аллана По и на миг задумалась: а не может ли она быть одной из нас?

– Можешь звать меня Бернадеттой, – сказала она. – Только враги зовут меня Берни.

О прощании с мамой в тот день мне и думать не хотелось. Затащив в комнату мой чемодан и четыре коробки с вещами (включая «санфруа» и «пикардо» в бутылочках с рецептурными этикетками – спасибо доброму доктору из Орландо), я пошла проводить ее до фургончика.

– Наверное, тебе будет безопаснее некоторое время не приезжать домой. – Мае отвернулась, и я поняла, что она пытается не расплакаться. – Но ты пиши мне. Звони. Если заскучаешь по дому, я приеду и заберу тебя, ладно?

Я хотела отозваться: «Ладно», но голос сорвался. Мы торопливо обнялись, и я почувствовала, как она вложила что‑ то мне в правую ладонь. Затем я повернулась и направилась обратно к корпусу. Я не хотела видеть, как она уезжает.

В общей комнате я разжала ладонь и развернула сложенную квадратиком красную салфетку. В центре ее лежал маленький зеленовато‑ золотистый кот на черном шелковом шнурке, а под ним на полоске бумаги было написано: «Этот амулет был сделан в Египте около 1170 года до нашей эры. Носи его и береги себя».

Мае, как всегда, писала с наклоном вправо. «Вечная оптимистка», – подумала я. Я продела голову в шнурок, и кот улегся между ключиц, как будто всегда там был.

Вернувшись в комнату, я обнаружила, что Бернадетта держит в руках бутылочку с «санфруа» и читает рецепт.

– Ты хроник? – спросила она.

– У меня волчанка, – ответила я той же ложью, какой потчевал мир отец, дабы сойти за смертного. Мы с мае решили, что так будет проще всего.

– Некоторые могут начать смеяться над тобой, – предупредила она. – Но большинство учили быть терпимыми к людям с хроническими физическими недомоганиями.

Бернадетта была более чем толерантна: при слове «волчанка» лицо ее просияло, и она стащила с полки над своим столом медицинский словарь.

– «Lupus erythematosus, – прочла она. – Хроническое воспалительное заболевание, поражающее суставы, кожу, почки, кровяные клетки, сердце и легкие. Волчанка развивается, когда иммунная система атакует собственные ткани и органы тела». – Она оторвалась от словаря. – Ого!

– Это не заразно, – сказала я.

– Это было не отрицательное «ого». – Она читала дальше: – «Признаки и симптомы включают в себя сыпь в форме бабочки, артрит, нарушение работы почек и светочувствительность». Не говоря уже о проблемах с мозгом, сердцем и легкими. – Она захлопнула книгу. – У меня астма и гипогликемия. Покажешь мне сыпь?

– У меня нету. – Я потянулась к бутылочке с «санфруа», и она отдала ее мне. – По‑ твоему, болезни интересны?

– Более того. Они – знаки избранности. – Она повела рукой в сторону зашторенных окон. – Мир там, снаружи, оказывает на нас болезнетворное воздействие. И неудивительно! Мы, чувствительные особи, эволюционировали дальше так называемых здоровых людей. Они меня пугают. Как вот моя прежняя соседка, Джеки. Она была такая здоровая, просто невыносимо: ела сахар, и фастфуд, и красное мясо – и хоть бы хны. У нее не выработалась чувствительность, подобная нашей, а если когда‑ нибудь и выработается, это ее, наверное, убьет. Мы с тобой счастливицы. – Когда Бернадетта улыбалась, она становилась сказочно очаровательной. Тут я заметила ее тень на ковре и постаралась скрыть накатившее разочарование.

– Что случилось с Джеки? – Я разглядывала голый матрас, которому предстояло стать моим.

– Она отправилась домой, в Хилтон‑ Хэд. – На сей раз улыбка Бернадетты была снисходительной. – Слишком скучала по мамочке.

Бернадетта настояла на том, чтобы помочь мне распаковаться. Она поставила на музыкальный центр диск и сказала, что команда называется «Внутреннее святилище». Вынимая свитера и джинсы из чемодана и раскладывая их по ящикам комода, она пританцовывала под печальную музыку. В черных джинсах и сборчатой белой блузке она казалась испанской танцовщицей.

– У меня спецкурс по танцам, – сообщила она. – Основное‑ то литра. А ты?

Я сказала, что думала специализироваться на междисциплинарных исследованиях.

– Это означает, что ты выберешь по ходу дела. – Она поместила три блузки в комод, сделала пируэт и в итоге снова оказалась у чемодана. – Хиллхаус – рай для ребят вроде нас. Более традиционные персонажи тут не задерживаются – ну, знаешь, будущие топ‑ менеджеры, юристы и врачи. Те, кто хочет, чтобы на каждый вопрос был всего один ответ. Время от времени у нас заводится пара‑ тройка таких, но быстро переводятся куда‑ нибудь или просто вылетают.

– Совсем?

– Некоторые совсем. Это место их деморализует. Некоторые люди не в состоянии управиться со свободой. – Она взяла жакет и протанцевала к стенному шкафу. – Наряды у тебя классные, но уж слишком новые на вид. Ну, это мы быстро поправим.

Я расставляла книги на полке возле моего письменного стола. У Бернадетты на книжной полке валялись перья, камушки, кусочки стекла и россыпь катушек всех цветов.

Она терла пилкой для ногтей колени моих новых вельветовых джинсов. Когда я спросила зачем, она объяснила, что подвергает джинсы «стрессу», чтобы они выглядели «обитаемыми».

– А чего ты решила поступать зимой, вместо того чтобы подождать до осени?

Мы с мае обсуждали, как справляться с такими вопросами.

– У нас в городе пропала девочка. Родители решили, что мне самое время уехать.

(Позже, когда я рассказала ей, что, когда я еще жила на севере, мою лучшую подругу убили, Бернадетта долго ходила под впечатлением. «У тебя такая драматичная жизнь», – сказала она. )

Сейчас же она произнесла:

– У тебя мама красивая.

Вернувшись к чемодану, она извлекла мой брючный костюм из метаматериала. Мае возражала и позволила мне его взять, только когда я привела сильный аргумент, что мне может понадобиться сделаться невидимой в новом окружении.

– В таком можно на работу устраиваться.

– Это для особых случаев. – Я следила, как она несет его к шкафу и вешает, – мне не хотелось, чтоб и этот костюм «подвергли стрессу».

– А чем твой папа занимается? – спросила она.

– Он ученый. – Я сложила носки и белье в ящик комода. – Он редко бывает дома. Как бы приезжает и уезжает.

– Знакомо. Мои развелись три года назад.

Я взяла большой сверток из коробки, приехавшей со склада в Саратога‑ Спрингс, срезала бумагу и пузырчатую упаковку и извлекла мою любимую лампу. Фарфоровый абажур казался гладким, но если включить ее в сеть и повернуть выключатель, на панелях абажура возникали ярко раскрашенные птицы.

– О‑ о‑ о, – выдохнула Бернадетта.

– Мне ее мама купила. Она стояла у моей кровати с младенчества, – сказала я, аккуратно ставя лампу на столик рядом с койкой. – Если я просыпалась ночью, я включала ее и разговаривала с птицами. У них есть имена.

– Какие? – Бернадетта подошла и провела пальцами по абажуру.

– Не скажу. – Я не хотела, чтобы она смеялась надо мной. Имена были из волшебных сказок: голубь был Золушкой, а кардинал – Краснозорькой.

– По крайней мере, ты доверяешь мне настолько, что сказала, что дала им имена. – В ее голосе слышалась тоска. Видимо, немногие доверяли ей настолько.

Когда мы вечером пошли на ужин, Бернадетта встала во главе столика в кафетерии и так громко произнесла: «Объявление! » – что весь зал затих.

– У нас новенькая! – крикнула она. – Встань, – шепнула она мне.

В подвальном кафе, где пахло капустой и жареными овощами, сидело около сотни студентов. Я не хотела вставать.

Я встала.

– Это Ари Монтеро, – провозгласила Бернадетта. – Моя новая соседка из Флориды.

Кое‑ кто захлопал, другие принялись отпускать комментарии, слившиеся в неразборчивый гул. Двое или трое засвистели и завыли, что я восприняла как комплимент.

– Как долго продержится эта, Берни? – бросил юноша с короткими светлыми волосами.

– Заткнись, Ричард. – Бернадетта уселась рядом со мной. – Он президент клуба соцэкологии, – сказала она. – Членов там полторы штуки: он и его девушка.

Я не стала уточнять, кто из них половина.

Наутро я приняла участие в кратком семинаре по ориентации. Вновь поступивших было всего трое, и наш «посредник», молодой человек по имени Джек, сказал:

– Будь это осенний семестр, я бы велел вам посмотреть налево и направо и спросить себя, которые двое из вас не будут здесь через четыре года. Но поскольку вас всего трое, это было бы жестоко.

Один из новичков спросил:

– Что, уровень отсева так высок?

Ответа Джека я не услышала. Я смотрела на своих товарищей‑ новеньких и гадала, которые двое из нас исчезнут.

Джек прошелся по нашим учебным и рабочим расписаниям. Я уже решила записаться на курсы по литературе, философии и физике, а накануне вечером Бернадетта уговорила меня записаться на американскую политику, куда ходила сама.

– Преподша по американской политике, может, и зануда, но у нас будут выходы в поле, – говорила она. – Тебе надо еще записаться на инвайроменталистику – они ходят в ночной поход на болото Окифиноки.

– Может, в следующем семестре, – пообещала я.

Джек назначил меня в команду по переработке отходов.

– В конюшнях все забито, – объяснил он. – Лошадей любят все, а мусор никто.

Я просмотрела список студентов, назначенных в команду по переработке отходов, задержавшись на имени Уолкера Пирсона. Я подумала о мальчике, который выпрыгивал из кучи листьев. Сколько ребят по имени Уолкер Пирсон может учиться в Хиллхаусе?

– Ничего не имею против мусора, – сказала я.

Первая неделя в Хиллхаусе пролетела так быстро, что у меня не оставалось времени скучать по дому. Занятия по литературе и философии полюбились мне с первого дня, потому что преподаватели были умные и явно любили учить. Преподавательница по американской политике казалась умной, но говорила осторожно, а ее затравленный взгляд наводил меня на мысли о проблемах в личной жизни. Преподаватель физики, напротив, держался крайне уверенно, но я скоро обнаружила, что он вовсе не так умен, как полагает сам.

На втором же занятии я совершила ошибку, задав профессору Эвансу (в Хиллхаусе преподавателей с докторскими степенями не называли «доктор», кафедральные и администрация считали эту академическую традицию снобистской) вопрос после лекции. По взглядам других студентов и мимике самого профессора я поняла, что задавать вопросы на этом курсе не принято.

Профессор Эванс пустился в длинные рассуждения о бозоне Хиггса, частице, про которую папа мне все объяснил в ясных и изящных подробностях.

– Все частицы обретают массу через взаимодействие со всепроникающим полем, называемым полем Хиггса, проводимым бозоном Хиггса, – говорил папа. – Существование бозона Хиггса было предсказано, но до сих пор не зафиксировано. Его существование необходимо для шестнадцати частиц, из которых состоит вся материя, иными словами, наблюдение известного предполагает присутствие неизвестного. – «Снова присутствие и отсутствие», – подумала я тогда.

Мой отец обладал обширными познаниями в области теоретической физики частиц и был способен обсуждать этот предмет на великолепном английском языке – две добродетели, не присущие профессору Эвансу. Продолжая бубнить, он начал делать фактические и синтаксические ошибки, путать названия ускорителей и имена ученых. В этот момент я настроилась на его мысли и была потрясена их горечью. Он думал, что я специально задала вопрос, дабы смутить его, выставить напоказ его невежество. И он все говорил и говорил, делая новые и новые ошибки.

Большинство других студентов уже перестали слушать его.

Я не знала, что и делать. Если указать ему на ошибки, он еще больше расстроится. Поэтому я помалкивала, а когда занятие кончилось, покинула аудиторию первой.

– Эй, Ари!

Я обернулась. Возле двери стоял Джек, наш «проводник» по ориентации. Я заметила его еще раньше, он сидел на задних рядах.

– Я понимаю, ты новенькая и все такое, – сказал он. – Но лучшее, что можно делать на этих уроках, – это спать с открытыми глазами.

– Я так не умею. – Я сложила руки на груди.

– Тогда советую тебе бросить этот курс.

Так я в конечном итоге и оказалась на инвайроменталистике.

К команде по сортировке мусора я присоединилась после обеда. Они базировались в низком бетонном здании возле коровника. Запах коровника мне нравился гораздо больше.

Одни группы забирали мусор из зданий городка и приносили мешки сюда, где другие распределяли разнообразное добро по сортировочным столам, отделяя полезные вещи от того, что можно пустить в переработку, и будущего компоста. Первый раз меня поставили на сортировку.

Когда я только вошла в комнату, где происходила сортировка, двое студентов перебирали разложенный по столу мусор, а рядом с ними мальчик по имени Уолкер жонглировал апельсинами. Все были в перчатках.

С тех пор я прочла немало теорий о том, что привлекает людей друг к другу, – рассуждения о том, что они притягиваются физическими и психологическими особенностями, напоминающими им об их родителях. Я не знаю, насколько это применимо к вампирам.

Я предпочитаю более простое объяснение: во‑ первых, Уолкер притягивал мой взгляд потому, что был наиболее визуально привлекательным человеком из всех, кого я видела до сих пор, а во‑ вторых, потому, что был беспечен и загадочен.

Выгоревшие на солнце волосы, стройное загорелое тело, свободная поношенная одежда – ничто из этого по отдельности не объясняло его привлекательности в целом.

– Ты кто? – В его речи слышался мягкий южный акцент.

Я задержала взгляд на столе, прежде чем поднять глаза на него.

– Меня зовут Ари.

Глаза у него были более светлого оттенка синего, чем у меня. Они напомнили мне цвет новой гостевой комнаты в мамином доме: синеву Индийского океана.

– Ты сегодня вообще работать собираешься, Уолкер? – Один из студентов поправил рукава фланелевой рубашки затянутыми в перчатки руками.

Уолкер шагнул в сторону, потом отодвинулся от меня, споткнувшись обо что‑ то, хотя я ничего не увидела. Это было одно из считанных неловких движений, совершенных им у меня на глазах.

Я надела перчатки. Студенты выбрасывали всевозможные вещи: фотографии, книги, диски, одежду, даже старые телевизоры – наряду с настоящим мусором. Мы выбирали полезные штуки и складывали их в тележку. Потом их отчистят и поставят в «бесплатный магазин» кампуса. Мы сортировали стекло, бумагу и жестянки на переработку, а остатки еды складывали в тачку, которая поедет на компостную кучу.

Когда я в следующий раз явилась на работу, Уолкер встал за сортировочный стол рядом со мной. Мы не особенно разговаривали во время работы, но остро сознавали близость наших рук на столе. Он пах свежестью, как леса вокруг кампуса, что резко контрастировало с мусором, который мы разбирали.

Он спросил, в чем я специализируюсь, а когда я задала ему тот же вопрос, ответил:

– Я специализируюсь в магии. Я собираюсь стать выдающимся фокусником.

Позже в тот же день мы одновременно потянулись за яблоком. Прикосновение отозвалось электрическим ударом, даже сквозь перчатки.

На следующий день я первый раз пошла на американскую политику. Уолкер сидел там, в заднем ряду. Я села рядом. В течение нудной лекции он тайком показывал фокусы, вытаскивая из уха монетки и перья из волос.

Словосочетание «Внутреннее святилище» едва ли описывает комнату, которую я делила с Бернадеттой. Люди приходили и уходили в любое время дня и допоздна ночью. Они приходили одолжить книги или диски, принести угощение, или книги, или диски, или одежду. (Большая часть моей новой одежды была «подвергнута стрессу» Бернадеттой, дабы придать нарядам крутизны, и теперь они пользовались большим спросом. ) Большинство наших посетителей составляли студенты Хиллхауса, но попадались и студенты из других колледжей, и просто бродяги, скитавшиеся от города к городу, от кампуса к кампусу по всей Америке. Для самопровозглашенного изгоя Бернадетта была очень популярна.

По ее словам, дома, в Луизиане, у нее остался молодой человек. Он не звонил и не навещал ее, но она показывала мне его фотографию: худощавый, бритый наголо парень с пирсингом на бровях протягивал руку в объектив, словно прося о чем‑ то.

Время от времени появлялся Уолкер и обычно спрашивал, не хочу ли я с ним позаниматься. Это означало, что мы с ним шли через весь кампус и находили тихое местечко в библиотеке. По пути мы разговаривали о том, где жили раньше (он был родом из Северной Каролины, и его акцент казался мне сексуальным), и о том, где бы нам хотелось побывать (мы оба хотели поездить по Европе; Уолкеру особенно хотелось попасть в Прагу, откуда был родом его дед).

Однажды вечером Уолкер играл мне на гитаре. Это была потрепанная акустика, но играл он, на мой взгляд, неплохо. Тогда он впервые сказал мне, что я красивая. Слово мерцало серебром, пересекая пространство между нами, и, когда оно коснулось меня, я почувствовала, что начинаю светиться от комплимента.

Учились ли мы? Нечасто. Мы ходили на занятия и выполняли задания, не особенно задумываясь о них. Для меня здешний учебный процесс был куда проще, чем папины уроки.

Танцы и барабанные круги устраивались в Хиллхаусе регулярно. Равно как и поэтические чтения и костры. Кальян и выпивка были популярными способами отдыха, но Бернадетта сказала, что в государственных колледжах они распространены куда больше. Она не прибегала ни к тому ни к другому.

– Слишком банально, – говорила она.

Время от времени Бернадетта уставала от постоянной активности, захлопывала дверь и запирала на ключ. Затем вынимала из стола колоду карт Таро и предлагала позаплетать мне волосы.

Раскладывая карты, Бернадетта всегда представляла меня Рыцарем Чаш, потому что, по ее словам, я в профиль походила на него. Когда она в последний раз раскидывала для меня карты, Рыцарь оказался покрыт десяткой Мечей, что она интерпретировала как несчастье, боль, возможно, смерть любимого человека. В непосредственной близости лежала четверка Мечей, что, по ее словам, означало одиночество, выздоровление или изгнание.

– Это не карта смерти, хотя выглядит она именно так, – пояснила она.

На карте был изображен лежащий на саркофаге рыцарь с молитвенно сложенными ладонями.

– Здорово, – проворчала я.

Меня подмывало полностью отмахнуться от ее толкований, но я не стала. Я припомнила, как папа рассказывал о юнгианской концепции синхронности – в противовес причинности. Синхронность обнаруживает закономерности и смыслы в кажущихся совпадениях, и в случае с Таро можно утверждать, что психическое и умственное состояние субъекта отражается в выборе карт и их интерпретации.

Боялась ли я несчастий, одиночества, болезни, изгнания? Разумеется. Это повседневные страхи большинства вампиров и многих людей.

Что до причесывания, то легкие прикосновения ее рук к моим волосам напоминали мне о матери, и я старалась вежливо отказываться. (Я звонила мае дважды, и оба раза разговор выходил натянутый, только напоминая нам, как сильно мы друг по другу скучаем. Я решила лучше не звонить. )

Иногда по вечерам Бернадетта читала вслух свои стихи, где обычно говорилось о смерти. Ее вилланель[10] про то, как она видела своего отца в гробу, выбила меня из колеи, особенно потому, что я знала, что он жив и явно здоров.

Она читала вслух новый сонет. Начинался он словами:

Розы, черные, как оникс,

На гробу моем лежат.

Слезы, что роса уронит,

Юность мне не возвратят.

В этот момент у меня зазвонил мобильник. Я вылетела за дверь и говорила уже в коридоре.

– Привет, Ари, – раздался голос Осени. – Не хочешь сходить в торговый центр?

– Привет. Я уже не живу в Сассе.

Я рассказала ей, что поступила в колледж, а она сказала, что и не догадывалась, что мне уже пора. О Хиллхаусе она никогда не слышала.

– Это маленький колледж в Джорджии, – сказала я. – Здесь красиво.

– Может, я к тебе приеду, – сказала она. – Мне вернули права, и, похоже, я получу Джессову машину.

– Он ее отдает?

– Он в десантники намылился, – сообщила она. – А ты не знала?

– Я там больше не живу, – повторила я.

– Я думала, он тебе звонил. – В голосе Осени послышалось смущение. – Я давала ему твой телефон.

– А почему он поступает в десант? – Я не могла представить Джесса в форме.

– Ну, подраться он всегда любил. К тому же ему самое время убраться из города.

Она сказала, что полиция и ФБР оставили его в покое, но Мистина мама завела привычку таскаться за ним повсюду и задавать вопросы. Что‑ что, а это я легко могла себе представить.

– О Мисти новости есть?

– Глухо. Как сквозь землю провалилась. – Осень закашлялась, и я подумала, не продолжает ли она курить. – У тебя найдется для меня койка, если я приеду?

Я заколебалась с ответом. Хиллхаус был для меня все еще внове, и я не знала, понравится ли здесь Осени… нет, если честно, я сомневалась, впишется ли она сюда. Затем мне стало совестно. С пропажей Мисти я осталась для Осени самым близким к понятию «друг» существом.

– Лучше прихвати спальник, – сказала я. – Так поступает большинство гостей.

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 91011 12 13 14 Следующая ⇒