Первый вечер

И вот наступил, давно с нетерпением ожидавшийся, вечер пятницы 7‑ го декабря, когда «Старинный театр» распахнул свои двери.

Два раза торжественно прозвучали фанфары, и эти резкие голоса меди пробудили в душе странное ощущение чего-то таинственного, нездешнего. Полумрак скрыл от наших глаз скучные, ненужные лица соседей. Медленно ушел к верху великолепный занавес Александра Бенуа, открывая перед нами вход в какое то неведомое, отжившее царство, откуда сейчас на нас вот… вот глянут образы неведомой жуткой красоты…

Священнодействие началось.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

… Тишина. Ночь, одевшая своим затканным мерцающим золотом, покровом небольшой средневековый город, уже готовится {19} уступить место лучезарному дню. Тонкий сумрак скользит по крутым, сложенным из дикого камня, ступеням храма, по порталу и высоко поднявшейся стене из такого же грубо отесанного плитняка; на предрассветном неб, подернутом прозрачной сеткой крошечных облаков, четко вырисовываются угрюмые безглазые башни городской цитадели; в тесном пространстве, замкнутом церковной оградой, на бугре, простирающемся к верху до самых ступеней храма, смутно проектируются в хаотическом беспорядке, окованные глубоким сном человеческие фигуры, мужчины, женщины, дети, все в том положении, как ночь застала их — изнуренных, измученных, одних от дальней дороги, других от забот, болезней, страха перед вечно стерегущей их опасностью. Все спят мертвым сном, и лишь один старый пилигрим, покаянием терзающий тело и душу, всю ночь провел в молитве, и тихое утро застало его все в том же положении, на коленях, с лицом, обращенным к порталу собора, с руками, воздетыми к небу в безмолвной мольбе.

Вот розовый отблеск зари чуть заметно коснулся верхнего угла храма. Начинают {20} понемногу просыпаться. С трудом сбрасывают с себя тягостные оковы крепкого сна, который всегда так силен под утро, потягиваются, расправляют усталые члены, кряхтят, и тотчас же в душе у всех возникает одна лишь забота, одна мысль о том, что сегодня ждет их здесь, на этой соборной паперти. Ведь это сценическое представление, эта литургическая драма, в XI веке столь тесно связанная с религиозными обрядами, служащая как бы дополнением к богослужению, более рельефным, сильнее влияющим на экстатически настроенную душу, эта драма должна сегодня подействовать как чудо, целительным бальзамом пролиться в смятенные встревоженные души и принести тихий мир в сердца людей. И от этого напряженного ожидания чуда царствует в толпе такое беспокойство.

— А что, ежели дождик будет? Неужели действо здесь отменят? — тревожно спрашивает одна женщина.

— И мы напрасно торопились, — подхватывает другая.

Общее возбуждение растет, смотрят на небо, которое и в самом деле пасмурно и своим хмурым видом только еще пуще подчеркивает тревогу и смуту, царящие {21} там внизу, в умах бедных, слабых, маленьких людей.

— Вы слышали что-нибудь про черную смерть? говорят, она близко? — раздается вопрос.

Напоминание о черной смерти еще больше усиливает возбужденно-скорбное состоите толпы. Женщины начинают, всхлипывать, мужчины в волнении выкликают бессвязные фразы, не знают, на кого бы свалить вину за все угнетающие народ напасти. Нервная приподнятость и заразительная истеричность еще более усиливаются, когда показываются флагелланты. Их приближение замечают еще издали. Сначала чуть слышно раздаются каше-то печальные звуки. Потом они вырастают в мрачную, полную надрыва, мелодию, пение звучит громче, громче… и наконец флагелланты медленно входят в ворота, пробираются среди взволнованной толпы, мрачные, полуголые, в лохмотьях, с всклокоченными волосами, с горящими глазами, достигают церковной паперти и, взобравшись на ее ступени, вдруг отчаянно принимаются хлестать себя по плечам, спине, бокам, оглашая воздух неистовыми воплями, а толпа в экстазе {22} вторит им, пока они не исчезают где-то за углом храма.

Между тем, пока толпа в ожидании представления живет своей жизнью, идут приготовления к действу. Вот принесли из храма и разостлали на ступенях богатый ковер, что сейчас же вызвало среди зрителей оживленный обмен впечатлении; вот вынесли оттуда же и поставили на паперти кресло, обитое блестящей медью…

— Трон Ирода!.. Трон Ирода! — так и покатилось в толпе с разнообразными интонациями, из которых некоторые уже вперед намекали на то, как будет принят зрителями царь Ирод.

Наконец, закончились все приготовления, собрались все, кого ожидали: и бургомистры, и начальник города, и знатнейшие обыватели, женщин разделили от мужчин и последние стали направо, первые же налево, и вот, медленно вышел на паперть старый аббат… Все склонилось ниц, глубокая тишина разлилась в воздухе, нарушаемая лишь торжественными звуками церковного напева:

— Молчание… молчание! Вознесем хвалу Создателю! Молчание… Мы приступаем к действу.

{23} И старый аббат поворачивается и преклоняет колена перед церковными дверями; там в глубине храма, в таинственном сумраке стоят ясли, и предвечный Младенец лежит в них, как живой. И торжественное пение хора, воссозданное по уцелевшим фрагментам, несется из храма, и волны органа колеблют воздух, на паперть выходят монахи, и действо понемногу начинает разыгрываться, причем для большого сохранения колорита текст драмы читается и поется на латинском языке. Появление Ирода вызывает в толп волнение. Вот приходят три волхва с дарами, впереди них мальчик со звездою:

— Мы, кого вы видите перед собою, цари Тарса, Аравии и Савы, приносящие дары Христу Царю, рожденному Господу.

И медленно переступая с ноги на ногу, благоговейно склонив головы, волхвы скрываются в церкви. Вместо них на паперть становится светлый дух, прекрасный ангел с тонко одухотворенным и бесстрастным ликом небожителя, с распущенной по плечам густой волной золотых волос, и начинает петь в тоне глубоко сосредоточенной мелодии:

{24} — Исполнилось все, предсказанное пророками, да не будете вы, возвращаясь другой дорогой, доносчиками перед карающим царем.

И пока он поет, в толпе слышатся судорожные всхлипывания. Зрители уже давно настроены на религиозный лад, нервы у всех приподняты; это торжественное пение, эти пастухи, волхвы, пришедшие поклониться Младенцу, вся обстановка, воскрешающая в памяти величайшее событие мировой истории, наэлектризовали толпу и подготовили почву для дальнейшего. Вбегает вестник, обращаясь к Ироду: «Ты обманут, повелитель, волхвы вернулись другой дорогой! » Грозное волнение прокатывается по толпе; в это время оруженосец начинает нашептывать Ироду, что нужно сделать; раздается чей-то истерический вопль: «Проклятый! он велит избить младенцев! » Толпа поднимается, как один человек: последняя фраза Ирода исчезает в море бушующих голосов, истерических выкликов, женского и детского плача… Никакая усилия властей не в состоянии уже сдержать толпу, и она, вся охваченная одним чувством отчаяния, гнева, протеста, отдавшаяся во власть религиозного экстаза, лавой устремляется на {25} паперть. Все смешалось в общем пестром беспорядке, и… мгновенно тухнет электричество на сцене. Пьеса кончена. Очарование исчезло. А оно было очень сильно. Коллективная работа художника Рериха, режиссера Санина, делившего с ним труд М. Н. Бурнашева, всех артистов и статистов, проникновенно воплотила поэтическую грезу Н. Н. Евреинова, перу которого принадлежит пролог и картина представления в XI век. В конечном итоге вся его пьеса вполне соответствовала одной из задач «Старинного театра» — показать не только, как играли драматическая произведения девять веков назад, но и как их смотрели.

Снова прозвучали фанфары, снова открылся занавес, и со сцены опять повеяло средними веками, но уже несколько в иной форме. «Действо о Теофиле», миракль трувера XIII в. Рютбефа, переносит нас в ту эпоху развития театрального зрелища, когда, перестав быть частью богослужения и утратив священный характер, драма с церковной паперти сошла на площадь, приобрела уже другой более светский колорит, стала разыгрываться не духовенством, а народом, текст ее подвергся более свободной разработке, причем в него вошел элемент комического, {26} а с внешней стороны драма потребовала для себя оригинальной постановки в виде разделения сцены на три яруса: небо, землю и ад. Легенда, послужившая основой для данного действа, была известна уже в VI веке, а затем разработана в форме поэмы Гросвитой, монахиней монастыря в Гандерсгейме в Х‑ м веке, рейнским епископом Марбодом в XI‑ м веке и монахом Готье де Коинси в XIII‑ м. В кратких чертах содержание миракля таково.

Теофил, раздавший все свое имущество бедным и лишенный кардиналом своего сана, обращается за советом к волшебнику Саладину. Саладин спускается в ад, вызывает заклинаниями дьявола и приказывает ему помочь Теофилу. Возвратившись к себе, Саладин направляет Теофила в ад. Дьявол берет от него расписку в том, что Теофил будет служить ему и отвернется от бога, за что обещает ему свою помощь. В это время кардинал посылает своего слугу Задиру за Теофилом. Когда последней приходит к нему, он возвращает ему сан. По совету дьявола, Теофил делается «черств и горд». Но вскоре раскаивается и обращается к нему с мольбой о прощении. Светлый Дух спускается {27} с неба в ад и вырывает от Дьявола расписку Теофила. Все возносят хвалу Создателю.

Это представление, несмотря на весь свой общий архаизм, было очаровательно. Художник И. Я. Билибин дал для него на редкость красивую и выдержанную декорацию в стиле миниатюр XII века. Все исполнение в должной степени было проникнуто примитивностью, и тут опять таки сказалась огромная работа, которую нужно было выполнить для того, что бы добиться определенной однообразной тональности речи и сообщить жестам актеров необходимую простоту, выявить, так сказать, то элементарное зерно, из которого могла впоследствии развиться более совершенная форма сценической игры. Когда занавес поднялся, все действующая лица уже сидели на своих местах: в верхней части, изображавшей рай, — Светлый Дух, в средней, символизировавшей землю, налево — кардинал со своим слугой, по середине, ближе к правой стороне — Теофил — и у самого края — его приятели Пьер и Томас; в глубине — волшебник Саладин. В правом углу на авансцене помещалось лицо, исполнявшее оригинальную обязанность: громко возглашать авторская ремарки. Когда, {28} например, Теофил кончил свой первый монолог, этот глашатай или преко провозгласил:

— «Здесь идет Теофил к Саладину, который говорил с дьяволом, когда хотел».

Он не только докладывал о поступках действующих лиц, но даже объяснял их душевные переживания:

— «Тогда уходит Теофил от Саладина и думает, что отречься от кардинала — дело нешуточное. Он говорит»:

Или еще оригинальнее:

— «Здесь Теофил отправляется к дьяволу и страшно боится».

Это было чрезвычайно характерно и очень привлекало внимание публики, тем более, что актер, изображавший преко, имел не только стильную фигуру, прекрасно держался, но и сумел придать своему голосу при произношении ремарок совершенную бесстрастность. В результате и это «действо», такое далекое от современного театра, такое простое и наивное по форме и содержанию, оставило впечатление чего то повитого тонкой дымкой поэзии.

⇐ Предыдущая 123 4 Следующая ⇒