Хелпикс

Главная

Контакты

Случайная статья





Григорий Федосеев 30 страница



Я стою с полотенцем в руках, не налюбуюсь. Сколько света! Как чудесно мешается тяжелый пурпур осин с ярко-зеленой хвоей стлаников, омытых ночным туманом. В густых космах увядшей травы горят разноцветные фонарики...

Нина уже встала. Я застаю ее на реке за чисткой посуды.

-- Каким чудесным утром встречает тебя первый день! -- кричу я, далеко не дойдя до берега.

Нина кивает головой.

-- Рано встала, боялась, что вы уйдете без меня.

-- А я ведь раздумал брать тебя на голец.

Ее лицо мгновенно омрачается.

-- Зачем же без меня решили этот вопрос?

-- Пользуюсь данной мне властью.

-- Но если вам дано право отменять свои решения, то вы можете и восстанавливать их?

-- Конечно.

-- Тогда я иду с вами на голец!

-- Ты с первого шага убедишься, что сделала глупость, -- говорю я. -Посмотрю, что на тебе останется, бедная женщина! В каком виде предстанешь ты хотя бы перед Михаилом Михайловичем.

-- Не сердитесь, постараюсь и перед Михаилом Михайловичем не потерять женского достоинства.

-- Послушайся доброго совета, останься в лагере и, чтобы не было скучно, наведи тут порядок. Как видишь, мы, мужчины, не очень-то требовательны к себе в условиях таежного общежития.

-- Клянусь всеми богами -- как вернемся, займусь лагерем: выскоблю, вымою, расчищу...

-- Вот уж не думал, что ты такая упрямая.

Пригнали оленей. Надо торопиться, путь не близкий. Петя Карев отправит без меня фонари и гелиотропы на пункты вместе с предписанием о подаче света.

Омрачает мошка. Она сегодня чуть свет приступила к своим обязанностям. Уже с утра засовываю голову в накомарник и, видимо, на весь день.

III. С нами Нина. Тороплю геодезистов. Лагерь под останцем. Ночные наблюдения. Охота за снежными баранами.

Караван ведет Улукиткан. Мы с Ниной идем позади. Продвигаемся вверх по галечному берегу Маи. Солнце уже обогрело тайгу. Горы отступили. В море света долина кажется слишком широкой и плоской. Вдоль русла, далеко до скал, тянется стеною лес, отодвинутый от реки половодьем.

Мы не торопимся. Нину разбирает любопытство. Диво для нее и болтовня кедровок, и тайга в брызгах позолоченной листвы, и неожиданный всплеск хариуса. То она остановится, прислушивается к шуму переката, точно пытается что-то угадать в этих ломких звуках. То вдруг, пробудившись, догоняет нас с радостным криком.

Улукиткан сворачивает к реке, останавливается у самой воды.

-- Однако, тут бродить будем, -- говорит он и начинает проверять вьюки на спинах оленей, подтягивать ремни.

Нина пугливо смотрит на прозрачный слив, усыпанный галькой, поворачивает ко мне голову,

-- Да, да, будем переходить реку, -- говорю я твердо. -- Это первое действие таежной арифметики.

-- Не такие задачи решала, -- храбрится Нина.

Я начинаю разуваться.

-- Послушай, Нина, воспользуйся оленем -- это, пoжалуй, будет надежнее.

-- Ни за что! Боязно. -- И она пугливо смотрит то на оленя, то на слив, гладкий, без единой завитушки, и прозрачный, как плавленое стекло.

-- Пошто напрасно ноги мочить будешь! -- говорит Улукиткан. -- Мой орон сильный, хорошо пойдет -- не упустит.

-- Нет, нет, не сяду!

В конце концов нам удается оторвать ее от земли и водворить на оленя.

-- Упаду!..

-- Улукиткан, веди! -- командую я.

-- Снимите, упаду... а-а-ай... -- и ее голос наполняется ужасом.

-- Сниму при условии, что вернешься в лагерь.

Она теряется от неожиданного предложения, но тотчас же берет себя в руки. Страх исчезает. На свежий румянец щек ложатся белые пятна. В глазах грозовой блеск -- это уже Любка -- решительная, смелая.

-- Что же, Улукиткан, вы стоите? -- говорит она мягко и начинает толкать пятками оленя.

Караван трогается. Нина хватается левой рукой за мое плечо. Зашумел под копытами оленей быстрый слив. Старик оказался хитрее меня, не снял олочи, идет твердо, торопится. Я бреду босиком по скользким камням, балансирую, как на канате. Уже минуем средину реки, самую глубокую. И тут моя нога застревает между камней. Невероятным усилием я выхватываю ее, но уже не могу удержать падающее по инерции тело. За мною в воду летит Нина. Я едва успеваю в последний момент поймать ее.

-- Пойдешь дальше? -- тут уж я не выдерживаю.

Нина встает, поворачивает ко мне лицо, все облепленное мокрыми волосами, и утвердительно кивает головою.

-- Предупреждаю, впереди есть место повеселее! И тут обнаруживается, что река унесла ее накомарник.

Как хорошо, что нас караулит солнце! На берегу мы выкручиваем одежду, снова надеваем ее на себя, и караван скрывается в узком ущелье.

Над сутулыми хребтами, куда идет наш путь, над нарядной тайгою, пахнущей спелой ягодой и упавшим листом, стынет прозрачная тишина бабьего лета. Хорошо в эту пору в лесу. Под серым сводом осеннего неба все кажется умиротворенным и уставшим. Какая грустная красота заключена в прощальном сиянии лесов, в их величественном увядании. Склоны гор пылают вечным закатом.

Тайга с трудом впускает нас в свои таинственные чертоги.

Лес захламлен папоротником, корявым валежником, сучьями. Всюду обкатанные валуны, бог знает когда принесенные сюда ледником. Тишину нарушает неистовый грохот ручья, стремительно бегущего с вершины ущелья.

Звериная тропа, присыпанная багряными листьями и умятая ногами геодезистов, ползет в глубь гор. С каждым шагом ближе теснятся стволы великолепных елей, густая черемуховая поросль; то и дело путь преграждает валежник, точно нарочно поваленный на тропе.

Нина идет без накомарника (от моего она отказалась). Комары липнут к ее обнаженному лицу, жадно сосут кровь и остаются красными бусинками на щеках, на лбу, на подбородке.

Ущелье сжимается. Дичь, безлюдье -- то, что любят звери. Они проводят здесь день, спасаясь от гнуса, забившись в густую тенистую чащу. Всюду мы видим их следы, лежки. Да вот и они: точно из-под земли в широкий просвет выкатывается стадо сокжоев, и все разом, словно по команде, замирают, повернувшись в нашу сторону.

Стадо прикрывает крупный самец, с величественными рогами. Он стоит весь на виду, гордый, могучий, захваченный тревогой.

-- Где ты, Нина, увидишь такую картину!

Мой голос доносится до стада. Сокжои беспорядочным стадом бросаются вперед, исчезают.

Теперь нас осаждает мошка. Нину не узнать: вместо лица бесформенная маска, вымазанная кровью и усыпанная мелкими шишками-укусами. Она устала бороться с этой мелкой тварью, не чувствует ее укусов. И только иногда рука как бы случайно пройдется по лицу, оставляя кровавые мазки на вспухшем теле. Осенью мошка ядовитая, и злая, как черт.

-- Надевай мой накомарник или сейчас же повернем назад, -- говорю я угрожающим тоном и, не дожидаясь ответа, натягиваю ей на голову тюлевую сетку. -- Есть хочешь?

Она утвердительно кивает головой.

-- Обедать будем через час, а пока что вот тебе кусочек лепешки, замори червячка...

-- Нога что-то левая... -- и я вижу, как она морщится от боли.

-- Ушибла?

-- Нет, кажется, растерла.

-- Снимай сапог, надо перемотать портянку. А вообще, Нина, все идет как по писаному: следующая неприятность куда хуже -- ноги откажутся идти.

-- И все-таки я пойду! -- перебивает она меня.

-- Пойдешь. Теперь поздно раскаиваться.

-- Вот уж и не собираюсь. Дойду без жалоб.

-- Буду рад услышать эти же слова и на последнем подъеме.

Караван трогается. Шаги оленей глохнут в мягкой моховой подстилке, и кажется, будто мы не идем, а плывем по этому необычному зеленому океану тайги. На ходу Нина жует лепешку. Вряд ли она вспомнит сейчас что-либо вкуснее и слаще этого черствого куска.

В лесу чаще появляются просветы. В них видны скалы. Точно призраки, поднимаются они над вершинами деревьев, врезаясь остриями в небо.

На едва заметной тропе попадаются внушительные вмятины косолапого и совершенно крошечные отпечатки копытец кабарги. В одном месте мы увидели лопатообразный рог с изгрызенными концами. Его уронил сохатый в прошлую зиму, и росомахи оттачивали на нем свои хищные зубы. Все это я поясняю Нине, иначе у нее не сложится полного впечатления о тайге.

Лес кончается. Стало светло, словно двери распахнулись. Воздух заткан паутиной. Дальше путь преграждает старая гарь, широким поясом перехватившая ущелье. Обугленные деревья скрестились на земле в уродливых позах, точно смерть их застала в страшной схватке. На всем лежит печать катастрофы.

Тропа ныряет в завал, петляет, забирается под навесы, извивается между стволами, как удав в предсмертных муках. И хотя наши люди, прежде чем попасть с инструментами на вершину хребта, много поработали тут топорами, проход остается узким, сучья рвут вьюки, ловят одежду.

Проклятая мошка! Теперь она переключилась на меня. Отчаянно хлещу себя ветками. Лицо, руки горят, как от ожога.

Олени выбились из сил. На первом ягельном пригорке, среди зеленых стлаников -- привал. Ветерок отпугивает гнус, и к нам снова возвращается способность любоваться красотами живой природы.

Нина опечалена -- из гари она вынесла от брюк одни лоскуты. Дальше ей придется идти в моем плаще.

Я набрасываю на ягель потник, кладу в изголовье мягкий вьюк, и Нина падает пластом, не забыв в последнюю минуту подставить лицо горячему солнцу.

Разлился по горам солнечный день. Потемнели скалы. Взвился к небесам дымок костра. Нина спит как убитая. На загорелом распухшем лице озабоченность. Обед готов, но жалко будить, а время не ждет. Я немилосердно тормошу ее. Не помогает.

-- Ты не хочешь дальше идти? -- спрашиваю я.

Никакого впечатления. Я снова трясу ее, но уже изо всех сил.

-- Мы уходим. Догоняй! -- говорю громко.

Раскрываются узкие глазные щелочки, и оттуда смотрят сонные глаза.

-- Не уходите, еще капельку, -- вымаливает она, а сама поворачивается на бок, снова засыпает.

Я теряю терпение. Хватаю ее, подношу к " столу", усаживаю, и тут она просыпается.

Быстро расправляемся с едою. Вьючим отдохнувших животных. Сразу берем очень крутую россыпь. У первой скалы поправляем вьюки. Улукиткан высматривает проход, нацеливается идти извилистой щелью, заваленной угловатыми обломками. Я отстегиваю от связки четырех оленей, веду его следом.

Бедная Нина, каких мучений ей стоит первое знакомство с нашей жизнью, с тайгою и горами. Вряд ли она еще когда-нибудь рискнет отправиться в поход с геодезистами.

Упорство побеждает, мы на отроге. Мрачное ущелье скрывают от нас нависающие над ним скалы. Нина отстала. Олени на первой террасе падают без сил. Мы с Улукитканом на пределе изнеможения. Но какая радость -- близко видна пирамида, установленная на остроконечном шпиле. Это здорово подбадривает нас. Бойка черным комочком несется к вершине, спешит дать знать о нас, а я тороплюсь вернуться к Нине.

Нахожу ее далеко внизу. Она стоит, прислонившись спиною к скале, отяжелевшая голова упала на плечо. В одной руке накомарник, в нем душно подниматься. У ног лежит брошенный посох. На меня смотрят усталые глаза, в них отпечаталось выражение безразличия.

-- Пошли, Нина, наверху отдохнешь!

-- Еще далеко?

-- Нет, собери все силы. -- И я встряхиваю ее, даю в руки посох. -Пошли!

-- Ноги, мои бедные ноги, они не идут, -- голос ее дрожит.

Я расстегиваю пояс, пропуская конец через пряжку.

-- Бери петлю в руки, крепко держись.

Я перекидываю через плечо ремень, Нина отрывается от скалы, трудно шагает моим следом. Теперь ей мешают полы плаща, посох кажется свинцовой тяжестью, а непослушные волосы нависают на глаза, и она не может, как раньше, рывком головы, отбросить их назад. Но я упорно тащу ее, не оглядываясь, и мысленно кричу на себя: " Чего спотыкаешься, черт побери! "

-- Теперь-то ты уж будешь знать, что такое геодезия.

-- А у вас ноги не болят?

-- Я не обращаю на них внимания.

-- Да?.. Этого мне, видно, никогда не достичь. Как жалок человек -- он даже не имеет запасных ног, всю жизнь на одних, -- говорит она серьезно.

Через каждые десять метров отдых. И так до самого верха, медленно, долго. Меня окончательно поражает ее упорство.

До подножия гольца, где расположен пункт, немного более километра. Подъем некрутой, по каменистому гребню. Усаживаем Нину на оленя. Теперь она не протестует. Я пристраиваюсь рядом в роли подставки, за которую она может держаться руками, и караван трогается.

Бойка давно на пункте, сообщила о нашем прибытии, но там почему-то никакого оживления. Неужели никого нет?

Видим -- на гребень, из боковой лощины, выходит какое-то странное существо: ноги и туловище медведя, вставшего на задние лапы, а вместо головы огромная копна, точно он несет какой-то материал для берлоги. Тоже направляется к вершине. Улукиткан свистит. Копна сваливается на землю. Это человек. Он узнает нас, бросается навстречу. Мы прибавляем шагу.

-- Приветствую дорогих гостей в своих поднебесных владениях! -- кричит Михаил Михайлович, заграбастывая Улукиткана. -- Ты жив, слава богу! -- и тискает его от всей души. Затем он здоровается со мною, протягивает руку нашему третьему, спутнику, да так и замирает с протянутой рукой -- перед ним незнакомая женщина.

-- Нину не узнаешь? -- говорю я.

-- Нина?! -- восклицает он с облегчением. -- Наконец-то я вас увидел. Где пришлось встретиться! -- Он помогает ей слезть с оленя.

-- Ну, ты, медведь, осторожнее! -- предупреждаю я его. -- Думаешь, ей легко досталось свидание с тобою?

-- Не учел, простите...

-- Как далеко забрались, не боитесь? -- спрашивает она, а сама не может стоять на ногах, держится за меня.

-- Некогда бояться. Если не у инструмента стоишь, то по хозяйству. Забот хоть отбавляй. Сегодня после утренней работы за дровишками ходил в лощину, далеко, -- поясняет он.

-- Вы снизу носите дрова? -- удивляется она. Кажется, это больше всего поразило ее.

-- А воду берем еще ниже.

-- Я бы скорее согласилась жить без костра и без чая.

-- В этом нет надобности. Мы привычны, иначе обленишься.

-- И одичаешь, -- добавляю я.

-- Это уж обязательно. -- Он мельком осматривает себя сверху, затыкает в брюки передний край рубашки и со смущением замечает, какие у него безобразные сапоги: задники сильно скосились набок, причем, в одну сторону, левый оскалился, и, хотя он стянут ремешком и Михаил Михайлович старается ногу поднимать повыше, сапог так и норовит пастью впиться в камни.

Нину усаживаем на оленя. По пути Михаил Михайлович взваливает на свою широкую спину вязанку стланикового сушника. Косые лучи солнца лижут горы. Густые тени уже наполнили ущелья. Оконтурились лохматые края откосов. Теперь хребты, ложбинки, пропасти, изломы выступают яснее, и горы, когда смотришь на них с высоты в этот вечерний час, кажутся огромной рельефной картой. На них кое-где видны останцы -- каменные столбы, немые свидетели разрушений. Они пережили самое большое -- испытание временем...

Вот и лагерь под толстым останцем. Палатка, три полога, горка немытой посуды, костерок, зажатый двумя обломками, на которые ставятся котелок с варевом, оленьи седла, потки, клочки вычислительной бумаги. Поодаль валяются донельзя истоптанные ботинки, на камнях выветриваются спальные мешки, вывернутые шерстью наружу.

Отпущенные олени легли на россыпи серой живой кучей, и так плотно, точно кто их побросал один на другого. Глядя на них, я почему-то подумал: как часто мы несправедливы к этим четвероногим рабам, безропотно отдающим себя служению человеку, а может быть, и жестоки в своих чрезмерных требованиях к ним. И удивительно, ведь олени всегда имеют возможность уйти в тайгу, присоединиться к сокжоям -- своим прямым сородичам, жить вольно, по-звериному, и навсегда распрощаться с вьюками, с лямками, с побоями, так нет, -- слишком велика у них сила привязанности к людям;

Стаскиваем с Нины сапоги, заталкиваем ее под полог. Она улыбается. На распухшем бронзовом лице блаженство уставшего человека, наконец-то добравшегося до постели.

Гостья сгибает в коленях ноги, кладет сложенные ладони под щеку и со вздохом уходит в сон.

Огромная туча, грязно-синяя с огненными краями, придавила солнце к горизонту. Ее толстое тело походит на странную крепость, с мощными уступами бастионов и высокой башней, на которой торчат немыми символами орудия. Туча тяжелеет, гасит теплый свет над землею, сливается с горами. А солнце, обреченное, но все еще сильное, пронизывает крепость и сквозь рваные щели бросает на землю пучки живого, дрожащего света, все слабеющего, меркнущего...

Из всех вечеров, какие я помню, этот был самый ясный, тихий, а воздух самый прозрачный.

Всегда затянутые дымкой горы на этот раз были обнажены, резко очерчены и так близко придвинуты к нам, что глаза без напряжения могли легко проследить линии отрогов, сливающихся у горизонта в один мощный хребет, и разглядеть провалы с их гранитными стенами.

-- Миша, какая видимость! Разве ты вечером не наблюдаешь?

-- Надо бы, да помощник с рабочими ушел в ущелье за водою.

-- Может, я заменю его?

-- Тогда пошли.

До шпиля, где над бетонным туром возвышается пирамида, метров триста крутизны. Горы падают, сливаются зубцы, купола, отроги. И только наш голец господствует над этим горным хаосом, над беспредельным безмолвием. С его вершины, заканчивающейся крошечной площадкой, мы увидим на дне глубоких расщелин вечернюю тайгу.

Михаил Михайлович устанавливает на туре инструмент -- тяжелый теодолит, приводит его в рабочее положение. Я осматриваю горы. Джугдыр уходит от нас на север, беспокойный, вздыбленный, прикрытый густым облаком, словно серым шинельным сукном.

-- Голец Сага -- видишь? -- говорит мне Михаил Михайлович, показывая рукою вправо от Джугдыра.

За Маей, скрытой от нас в глубине провалов, виден безымянный хребет, широкий и плоский, расчлененный мелкими ложбинами. Издалека он напоминает пустыню после смерча, покрытую гигантскими дюнами. С первого взгляда узнаю Сагу -- господствующую вершину этого хребта, угрюмую и толстую, как откормленный боров. До нее по прямой километров сорок!

Михаил Михайлович наводит на вершину тяжелую трубу инструмента, припадает глазами к окуляру.

-- Дьявольщина! -- досадует он. -- Пирамида плохо видна -- плохая проектировка.

-- Может, глаза твои устали от долгой работы, дай взгляну.

Он уступает мне место у инструмента. В трубу, с большим оптическим увеличением, Сага кажется совсем рядом, вся как на ладони, облитая ровным светом закатного солнца. Вижу и пирамиду, но тускло, в синеве далеких гор. С таким изображением ее, конечно, не отнаблюдать. Сбоку, под тупой вершиной, на скалистом прилавке хорошо заметно белое пятно -- это палатка Трофима.

-- Если завтра будет свет, за ночь закончим наблюдение? -- спрашиваю я.

-- Конечно. Но для этого надо сегодня измерить все углы, не связанные с направлением на Сагу. Их немного.

Михаил Михайлович привычным движением руки отводит трубу вправо от Саги, быстро находит нужную вершину с пирамидой, и пока ловит в биссектор инструмента цель, я успеваю раскрыть журнал, достать ручку, приготовиться к записям отсчетов. Сознаюсь, давно не занимался такой работой, и хотя программа вычислений здесь, у инструмента, очень упрощенная, тем не менее чувствую себя, как на экзамене, мальчишкой.

-- Миша, не торопись, не дай оскандалиться, -- умоляю я.

Он смеется:

-- Вот когда ты в моих руках! Уж я постараюсь.

-- А двадцатилетняя дружба?

-- Этого не предусматривает инструкция.

-- Зря обрадовался, я ведь пошутил.

-- У нас есть время проверить, шутишь ли ты. Его лицо вдруг становится серьезным.

-- Сорок пять градусов, тридцать две минуты, двадцать шесть и шесть, двадцать шесть и четыре, -- тянет он нараспев.

... Время летит быстро. Гаснет солнце на лиловом горизонте. Последний прием Михаил Михайлович делает с натяжкой на свет. Затем он подсаживается ко мне, критически осматривает записи вычислений и тут же чертыхается: не нравится ему моя работа. Затем он повторяет все вычисления самостоятельно, так уж положено на наблюдениях, и получает мои результаты.

-- Ты и теперь недоволен? -- спрашиваю я.

-- Ну, знаешь, за такую работу помощнику досталось бы по первое число, -- беззлобно выговаривает он мне за исправления на страницах журнала.

Мы убираем с тура инструмент и, довольные, что хорошо потрудились, начинаем спускаться в лагерь.

-- Значит, договариваемся: если завтра ночью закончим полностью программу наблюдений, тогда с тебя будет причитаться, -- говорит Михаил Михайлович, ощупью спускаясь по камням.

-- За что?

-- Мой-то пункт последний, соседи сегодня заканчивают. Шутка ли, до снегопада свернуть такую работу.

-- Что же, согласен, если закончишь. Но имей в виду, с меня всем уже столько причитается, что и волос на голове не хватит.

-- Тут осторожнее, держись правее, -- предупреждает спутник и уползает в темноту.

Далеко внизу мерцает огонек костра, а кажется, будто живая звезда свалилась на дно глубокого провала. Справа заметно сверкает восток. Оттуда, из бездны бездн, на сторожевые пики льется голубоватый свет, все сильнее, все ярче. Появляется луна. Она выползает на ребро гольца холодным шаром и, кажется, вот-вот сорвется в пропасть.

В лагере все спят. Лишь останец настороженно караулит немое пространство. Палатка, пологи, утварь, костерок между сложенных камней и уснувший возле него Улукиткан -- все это ночью, под луною, поистине сказка!

Рядом с Улукитканом спит Майка, положив голову на вытянутые передние ноги и поджав под себя задние. С тех пор, как не стало в стаде Баюткана, кому она рабски подражала во всем, Майка больше привязалась к старику. Как бы далеко ни кормилась, ночью непременно придет к нему на стоянку. И хотя Улукиткан свое чувство хранит глубоко под внешним спокойствием, отделывается молчанием, но мы знаем -- в его сердце живет безграничная любовь к Майке.

Второй год эта чудесная оленушка путешествует с нами. Она радует нас своею молодостью, своими шалостями. Ее характер стал еще независимее: у дымокуров старые почтенные олени уступают ей лучшее место; поссорившись с собаками, она угрожающе набрасывается на них, и те, опытные зверовые лайки, не смеют огрызнуться, спасаются бегством. Если же Майка, утомленная длительным походом, доверчиво уснет на стоянке, по-детски разбросав уставшие ноги, никто не шумит, разговаривают шепотом, упаси бог, кто стукнет топором или загремит посудой. Словом, все мы: люди, олени, собаки -- подпали под влияние Майки, и она стала маленькой хозяйкой нашей кочевой жизни.

Я уже говорил, что для Улукиткана, человека суеверного, новорожденный теленок -- символ счастья. Майку старик боготворит. Оно и понятно: старому эвенку, прожившему всю тяжелую жизнь в постоянном уединении, в тайге, трудно избавиться от суеверия. И когда я думаю о привязанности Улукиткана к Майке, не могу представить, что станется с ним, если Майки не будет рядом?

Этому суждено было случиться в следующем году...

Наступила осень. Тайга, облитая густым, немеркнущим закатом, отдыхала в тишине. Мы с Улукитканом вдвоем пробирались к истокам Маймакана. Там, на каменных вершинах Джугджура, работали наши отряды геодезистов, и мы заранее условились, что я посещу их в это время.

Шли от озера Токо на восток, без тропы, вдоль хребта. Давно потеряли счет речкам. Позади остались буйные Аян, Учур, Чумикан, а впереди лежала незнакомая земля, безлюдье, глушь, и где-то в неприветливых складках гор прятались истоки Маймакана.

Улукиткан, впервые попав в этот район, осторожно вел караван, ориентируясь по Джугджуру.

Нас и в тот год сопровождала Майка. Она была уже взрослая самка, выхоленная тайгою и человеческой лаской. С возрастом она немного одичала, стала вожаком стада, но отношения ее со стариком остались прежними. Она знала только его руки.

Шли долго, скучно. Путь казался неодолимым. Трудно представить, как нам надоели мари, гнус, безмолвие и синеющее в вышине безоблачное небо. На всем протяжении ни единого следа человека. Иногда мы выходили на сопки, чтобы осмотреть местность, и нам открывалась безграничная тайга, бедная, рваная. Мы уже не верили, что есть на свете речка Маймакан и что когда-нибудь доберемся до своих. Но надежда, подобно огню, спрятанному в глубине торфяных пластов, никогда не угасала в наших сердцах.

И вот однажды, к концу дня, подойдя к ручью, мы увидели траву, примятую олочами. Проводник ощупал след, прошелся по нему, сказал, обрадованный:

-- Совсем недавно люди ходи, -- и, как бы в доказательство его слов, близко загремело ботало, затем послышался лай собак.

Тут уж действительно обрадуешься не только другу, но и врагу. Мигом слетела усталость. Старик, по-юношески вскочив на своего учага, погнал его, покрикивая на идущих в связке оленей.

На полянке, куда выбрались из чащи, мы увидели изумленных нашим неожиданным появлением колхозных пастухов. Они тоже только что пришли на поляну и еще не успели поставить чумы, развести костер.

С дюжину пестрых собак окружило караван. Майке эта шумная компания не понравилась. Неожиданно для всех она вырвалась вперед к псам, била всеми четырьмя ногами, подпрыгивала высоко, как козел, но собаки оказались не из трусливых. Ей бы несдобровать, уж и досталось бы, да вовремя вмешались пастухи.

-- Для чего вам столько собак? -- спросил я, протягивая руку пожилому коренастому эвенку.

-- Ты думаешь, это много? Скоро начнем пушнину добывать, какие хорошо искать белку будут или сохатого держать, останутся жить, а другие на варежки пойдут, еще не хватит.

Мы поздоровались с остальными.

-- Откуда у вас такая матка? -- не скрывая восторга, неожиданно спросила молодая пастушка, показывая на Майку и окидывая ее взглядом знатока. Тут только я заметил, что наша четвероногая спутница буквально приворожила всех.

Улукиткан умышленно молчал, дескать, полюбуйтесь ею, позавидуйте. А Майка, точно понимая, что попала на смотрины, важно вышагивала по стойбищу, демонстрируя перед эвенками то круглый зад, прикрытый белым фартучком, то пышные бока, вертела чуточку заостренной головою, украшенной изящными рожками.

-- Однако, не худо было бы получить от нее племя, -- сказал старший пастух, не отрывая глаз от Майки, и, повернувшись к Улукиткану, добавил деловито: -- Может, сладим, бери за нее любого учага из стада.

Лицо старика помрачнело.

-- Ты хочешь отобрать у меня счастье, кому нужна пустая жизнь? -ответил он и. считая разговор законченным, стал развьючивать оленя.

-- Два учага на выбор дадим, подумай, цена не малая, -- азартно предложил пожилой пастух.

-- Если ты снимешь рукою с неба орла, и то мало будет, -- ответил старик твердо, а сам, вижу, в восторге. Еще бы, Майка получила такую оценку пастухов!

К вечеру " а поляну к новому стойбищу пригнали стадо оленей, состоящее главным образом из племенных самок и молодняка. Уставшие животные разбрелись по редколесью, и там в глубине сумрака замер невнятный шепоток колокольчиков. Но десятка полтора попрошаек осталось на стоянке. Олени тщательно обшарили лагерь и, не найдя чем поживиться, набросились на наши вьюки. Пришлось убрать багаж в палатку.

Большой костер освещал поляну, берестяные чумы пастухов, этих трудолюбивых кочевников нашего времени. Они живут в тайге со своими семьями, неотступно следуя за стадом до предгорий Джугджура. Их богатство, состоящее из домашней утвари, постелей и одежды, укладывается в несколько вьюков. Их желания -- не оставаться долго на одном месте. Эти люди совсем не требовательны в своих потребностях. Мы с Улукитканом по сравнению с ними живем с комфортом.

Пастухи, отдаленные от жилых мест огромными пустырями, бывают бесконечно рады повстречавшемуся человеку. Их представление о внешнем мире складывается в основном из тех отрывочных сведений, которые приносят с собою случайные гости. Вот почему так радушно встретили нас кочевники. Мужчины и женщины помогли развьючить оленей, поставить палатку, дети дружно таскали хвою для постелей.

В вышине провожали день белохвостые орланы. Багровый закат сливался с лесом, опаленным осенним пожаром, золотил на поляне синие, в зрелой ягоде, кусты голубики. Ночной ветерок гладил увядшие листья берез, и те шепотком умоляли его не срывать их, подождать до утра...

Только ночью исчез гнус. Мы сняли накомарники. Пастухи угощали нас чаем с густым оленьим молоком и с жадностью выпытывали новости. Их все интересовало: жизнь страны, куда кочует белка, кого встречали мы на пути и какая нужда привела нас в этот дикий край? В разговоре я произнес имя своего спутника. И тут только пастухи узнали, что их гостем является тот самый Улукиткан, добрая молва о котором растеклась далеко за пределы родного стойбища. Все забыли про ночь. Разговор неожиданно затянулся.

Пастухи знали, что Улукиткану много лет, что добрую половину из них он прожил еще до революции, лесным кочевником, и много знает из прошлого их славного народа. Говорил только Улукиткан. Ему было что вспомнить...

Когда погас костер и люди уснули, на стоянку снова заявились олени-попрошайки. Они стали атаковать нашу палатку. И я, чтобы избавиться от назойливых животных, необдуманно угостил их солью. Вот когда мы оказались в настоящей засаде! Всю ночь олени толклись у палатки, просовывали свои безобидные морды в щели, а одному молодому оленю даже удалось поднять головной борт и пробраться внутрь...

Утро началось с того, что Улукиткану подарили легкую дошку из пыжиков. Старик не захотел остаться в долгу, но чем ответить? В тот год я преподнес ему шестикратный бинокль с просветленной оптикой. Его он хранил как драгоценную вещь на дне потки, бережно завернутым в замшевый лоскут. Расстаться с ним ему, видно, было не под силу. Другого он ничего не имел. Тогда старик развинтил бинокль, одну половину оставил себе, а вторую подарил старшему стойбища. Боже, какая же это была радость для пастухов! Им действительно бинокль был необходим, особенно осенью, когда олени в поисках грибов уходят далеко от стоянок и собирать их приходится с большим трудом.



  

© helpiks.su При использовании или копировании материалов прямая ссылка на сайт обязательна.