Хелпикс

Главная

Контакты

Случайная статья



{372} Глава XXX Неосуществленные мечты. — Еще и еще о Мейерхольде. — Николай Иванович Иванов. — Диспут о «Рогоносце» и Луначарский. — Поверженный и побеждающий Мейерхольд. 16 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 18 из 34Следующая ⇒


Не так давно я смотрел этот старый, уцелевший с 20‑ х годов фильм. Мне кажется, что в этом фильме очень мило и наивно сыграны все сцены страданий и объяснений в любви закройщика Пети Петелькина со своей подружкой. В этом фильме я также получил вкус к некоторым чисто кинематографическим трюкам и съемкам. Так, очень интересно была разработана режиссером Протазановым, не без моего участия, съемка попытки самоубийства Петелькина. Петелькин решает покончить жизнь самоубийством и ложится на железнодорожные пути, кладя голову на рельсы. В этом же кадре виден приближающийся поезд. Поезд мчится к лежащему Петелькину. В тот миг, когда кажется, что паровоз сейчас наедет на него, Петелькин вскакивает, в обалдении бежит перед мчащимся за ним паровозом и в последнее мгновение прыгает в сторону с рельсов, пропуская мчащийся поезд.

Сцена эта снималась замедленной и обратной съемкой. Ручка аппарата крутилась медленнее, кадриков на пленке получалось меньше, следовательно, движение на проецируемом экране было быстрее. При обратной съемке все движение в кадре на проецируемом экране происходит в обратную сторону. Начало съемки становится при проекции ее концом, а конец началом. Если вы снимаете таким образом бегущего человека, то {281} на экране получится, что он бежит не вперед, а назад. Поезд на съемке проходил задним ходом мимо меня, стоящего около рельсов. Как только паровоз, замыкавший, таким образом, вагоны, проходил мимо меня, я вскакивал в пространство между рельсами и уходящим паровозом и бежал «задним ходом» за ним, затем ложился головой на рельсы, лежал несколько секунд, потом спокойно подымался и отходил от рельсов также «задним ходом». Если вы все движения поставите в своем воображении в обратный порядок, то и выйдет та сцена, Которую мы задумали. Она и получилась. Все движения делались достаточно размеренно, поезд шел не очень быстро, а на экране все это выглядело благодаря замедленной съемке в убыстренном темпе.

Замедленной и обратной съемкой мы очень часто пользовались даже в самых простых случаях. Никому, например, в голову не придет, что, пользуясь обратной съемкой, не взбирался я по веревке под купол вестибюля в «Процессе о трех миллионах» вверх, а скользил с купола вниз, что было легче, чем тяжело карабкаться наверх. А при немного замедленной съемке получалось, что я очень ловко моментально взбираюсь по веревке. В «Мисс Менд» в одном кадре я вспрыгиваю на очень высокий забор. На самом деле я слезал с забора, оставаясь на мгновение повисшим на руках, затем спрыгивал, приседая, и бежал спиной на аппарат.

Аналогичным образом в «Закройщике» была снята сцена, когда меня подбивает мчащаяся машина и я продолжаю на ней ехать, оказавшись на радиаторе. Разложите сами все движения в обратном порядке и вы поймете, как происходила съемка на самом деле. Надо сказать, что и для таких съемок нужна физическая подготовка и большая точность во всех движениях и что все это не так легко достигалось. Но различные возможности для подобных трюков придавали еще долю некоторой заманчивости и игры фантазии в актерской работе в кино. Меня все больше и больше увлекала возможность проявления актерской инициативы в этой работе.

Мы очень хорошо спелись на съемках «Закройщика» с А. П. Кторовым, моим старшим товарищем еще по студии Ф. Ф. Комиссаржевского, который впервые начал сниматься в кино.

На его четкую, скупую манеру игры обратил внимание Протазанов в следующем фильме — «Процесс о трех миллионах», поручив ему главную роль — Каскарильи. Во всех сценах этих фильмов (а в дальнейшем и в «Празднике св. Йоргена») мы были очень удобны друг другу как партнеры, легко договариваясь и помогая один другому. По-видимому, сказывалась общая актерская школа.

Протазанов создавал удивительно дружную, жизнерадостную обстановку на съемках. За его спиной актер чувствовал себя уютно и надежно. Несмотря на веселую атмосферу, {282} постоянные розыгрыши и шутки, дисциплина была на очень высоком уровне, все работавшие с Протазановым относились к нему с большим уважением, работа шла продуктивно, а шутки не отвлекали, а только помогали делу. Протазанов очень следил и заботился о хорошем самочувствии актера, о его настроении. Требуя от актера полной отдачи на съемке своего внимания, а также душевных и физических сил, Протазанов мудро заботился, как никто из встречавшихся мне режиссеров в театре и кино, о том, чтобы эти силы у актера были в наличии в нужную минуту. Администрация боялась Протазанова и очень считалась с ним. Не только из уважения к актеру, а главным образом из уважения к Протазанову и для пользы дела актеров привозили в экспедицию на съемки, несмотря на их молодость, в хорошем мягком вагоне, где можно было выспаться и явиться на съемку свежим и бодрым. Если же этого не было, то Протазанов отменял съемку и, перенося ее на следующий день, давал возможность актерам отдохнуть.

Вообще бытовые условия создавались для актеров исключительно хорошие, и актер мог совершенно не отвлекаться от своего творчества какими-либо заботами. Экономить на актере считалось у Протазанова нерентабельным. Результаты получались хорошие: лошадки, которых хорошо кормили и в меру холили, и бегали неплохо.

Почти одновременно с «Процессом о трех миллионах» я снимался в фильме «Мисс Менд». В то время вышел из печати приключенческий роман Джима Доллара «Месс Менд». Под псевдонимом Джим Доллар укрылась Мариэтта Шагинян. Роман этот был совершенно переделан и перекроен почти заново в сценарии. Даже название его «Месс Менд», означавшее в романе таинственное наименование каких-то «знаков», было изменено на «Мисс Менд», по имени героини фильма. Режиссерами фильма были Ф. Оцеп и В. Сахновский, сорежиссером Б. Барнет, ученик Л. Кулешова. Фактически же фильм был поставлен Б. Барнетом с помощью Ф. Оцепа.

В. Г. Сахновский работал вначале довольно интенсивно. В этот период его увлекала работа в кино. Но так как сценарий фильма был уж очень легкомысленным и сугубо «приключенческим», то Василий Григорьевич потерял к нему вкус и отошел от этой работы. Я помню занятный случай с ним на съемках. Мы были в Ленинграде в июле. В этом северном городе июль стоял по-южному знойный и палящий. Солнце светило вовсю, и съемки шли с рассвета до заката. Если у меня бывал небольшой перерыв, то я отдыхал между съемками в гриме и парике в прохладной ванне Европейской гостиницы. На съемках, которые шли в Ленинградском порту, Василий Григорьевич изнывал от жары и проводил время главным образом в буфете порта, дав волю молодой, коллективной скачущей фантазии всех участников, изменчивость которой начинала становиться {283} ему в тягость. В один из таких дней, выехав чуть свет на съемку, мы уже на окраине Ленинграда вдруг заметили, что Забыли захватить главного режиссера фильма Сахновского. «Не стоит возвращаться, — решили мы, — ему только приятно будет отдохнуть денек. Он так страдает на жаре. Все равно будет сидеть в буфете». Съемка прошла без него. Оказалось, что Василий Григорьевич очень обиделся и отнесся к этому инциденту без всякого юмора. Но, конечно, мы были правы. Василия Григорьевича не могла серьезно заинтересовать такая работа в кино, и он вскоре сам от нее отказался.

Сценарий «Мисс Менд» изменялся по ходу съемок. Опыта работы над подобными картинами тогда еще не было. Режиссеры были молодые, и «Мисс Менд», по существу, была неким экспериментом. Теперь мы привыкли к тому, что сценарии фильмов являются «железными» основами и что съемки идут по определенному расчету и плану. И это, конечно, правильно и рационально. По такому же примерно плану делался фильм «Процесс о трех миллионах».

Фильм «Мисс Менд» снимался совершенно иначе. Вдруг в середине съемок выяснилось, что лучше сюжет повернуть совсем в другую сторону. Я не помню, согласовывали ли такие повороты режиссеры с дирекцией, но сюжетные изменения случались часто. Когда я ехал на съемку какого-нибудь эпизода, я знал только примерно сюжетную канву. Вся сцена обычно снималась на натуре, где она, собственно, сочинялась и предварялась одной-двумя репетициями перед съемкой. Поэтому в фильме появлялись неоправданные поступки, а иногда излишнее комикование. В сценарии ничего смешного не было, все комичное приходилось спешно импровизировать на съемке, кое-как сводя концы с концами. Эти обстоятельства иной раз придавали сценам свежесть и непосредственность. Многие удачные сцены доснимались и развивались позднее, в течение длительного периода.

В фильме «Мисс Менд» были такие, например, случаи: в Ленинграде я бросался в воду с парапета Невы, крупный план мой в воде снимался в пруду под Москвой, вылезал я из воды в Ялте, в Одессе перелезал через парапет набережной, шел дальше по молу уже опять в Ялте. Все это было очень искусно потом смонтировано в единую сцену.

«Процесс о трех миллионах» снимался более профессионально. Но и тут можно привести пример того, какое большое значение имеют монтаж и построение кадра в искусстве кино.

В этом фильме есть сцена, где я иду по карнизу дома банкира, куда забрался, играя роль мелкого вора. Сцена снималась в Ялте. На одной из гористых улиц был выбран дом над обрывом, где верхушки кипарисов едва доходили до карниза, и создавалось впечатление, что сцена разыгрывается на большой высоте. Метрах в четырех ниже находился плоский {284} выступ-балкон, который делал совершенно безопасным мое путешествие по карнизу. Балкон не был виден в кадре, и получалось впечатление, что опасное путешествие совершается на высоте двадцати-тридцати метров. В Москве снималось продолжение этой сцены. Я должен был на большой высоте слезать с крыши по пожарной лестнице. Был выбран десятиэтажный дом телефонной станции, один из самых высоких в то время в Москве. Я с замиранием сердца, стараясь не смотреть в пропасть, нащупывал ногами ступеньки и начинал спуск, выходя из кадра вниз. Затем опять подымался на крышу. Но на экране эффекта не получилось. В кадре была видна только крыша, с которой я спускался, вся высота дома аппаратом не бралась. Можно было подумать, что я спускаюсь с крыши двухэтажного дома. Ошибка режиссера и оператора сделала мои труды и страхи напрасными.

Я привел этот пример, чтобы читатели поняли, как много значит в кино и монтаж и построение кадра.

Почти все натурные съемки «Процесса о трех миллионах» проходили в Ялте и ее окрестностях. Около белой беседки в Ореанде я «крал» бинокль у туриста. На дорогах под Ялтой снимались сцены бегства.

Мы базировались на Ялтинской кинофабрике, где готовились к съемкам, гримировались и одевались. Оказалось, что не так легко найти рваный костюм, шляпу или кепку. Если же рвать эти вещи нарочно, то не получалось настоящих «художественных» лохмотьев. Приходилось класть костюм на камни и камнями же терпеливо бить по тем местам, которые должны быть изношены. Затем на некоторые протертые места клались заплатки. Свои лохмотья я приготовлял сам, пользуясь камнями на пляже.

Этот костюм сыграл со мной неважную шутку. После съемки у Воронцовского дворца я поехал домой один на катере. В Ялте на портовом базарчике один из торговцев вообразил, что я у него украл с лотка кусок брынзы. С одной стороны, я обрадовался, что меня принимают за вора, но когда подошел ко мне милиционер и повел в милицию, то тут уже пришлось отказываться от своей роли. Несмотря на мои заверения, что я артист, мне не поверили. Позвонили на кинофабрику. Там никого не было из нашей группы, а местный дежурный, не зная моей фамилии, сказал, что такого артиста нет. Документов у меня с собой не было, и меня хотели отправить в Симферополь. Но тут приехал на фабрику товарищ и позвонил в милицию. В общем, один «привод» у меня в Ялте имеется.

Вернувшись в Москву, я с головой окунулся в работу. Шли павильонные съемки названных фильмов, а затем я последовательно снимался в картинах: «Когда пробуждаются мертвые», «Чашка чая», «Поцелуй Мэри Пикфорд», «Кукла с миллионами».

{285} Как-то в разговоре со мной М. Н. Алейников, являвшийся, по существу, главой «Межрабпомфильма» (под этим названием преобразовалось общество «Межрабпом-Русь»), сказал мне: «Мы хотим, чтобы каждый актер, на которого мы ориентируемся и делаем ставку, а к таким актерам мы причисляем и вас, выступал в фильме, который каждый раз был бы лучше своего предыдущего».

И действительно, поначалу моей работы в кино так это и было. «Закройщик из Торжка» был интереснее, чем «Папиросница от Моссельпрома», и «Процесс о трех миллионах» сильнее, чем «Закройщик из Торжка». Но после «Процесса о трех миллионах» дело пошло несколько иначе.

Мне хотелось, и, как мне теперь кажется, я имел на это право уже в то время, чтобы сценарии, в которых я снимаюсь, не были бы случайны и чтобы я снимался не в «ансамблевых» фильмах, а в таких, где фильм строился бы на мне, подобно тому, как строятся американские фильмы Чарли Чаплина, Бестера Китона, Гарольда Ллойда, Монти Бенкса и других. Это желание у меня созрело, тем более что уже после просмотра «Закройщика из Торжка» и сам М. Н. Алейников и находившиеся на этом просмотре режиссеры Протазанов, Пудовкин и другие поздравляли меня с выдержанным экзаменом и говорили, что теперь можно и нужно строить на мне фильмы. Я считал, что на данном этапе лучше будет, если я буду сниматься в скромных фильмах, но построенных на главной комедийной роли, которую я и буду играть. Эти фильмы должны создаваться по моему вкусу, сценарии и заказы на эти сценарии должны согласовываться со мною. Я должен быть участником и творцом такого фильма с самого начала его зарождения, а также участвовать и в его режиссуре.

Теперь мне кажется, что я не только был прав, но даже слишком мягок и скромен, ставя вопрос о своем участии в режиссуре, потому что фактически такое участие уже было в ряде сцен снимавшихся фильмов. Мне надо было говорить о самостоятельной и ответственной режиссуре, имея для этого постоянного хорошего сорежиссера, так как трудно самому сниматься и следить за всем ходом съемок. Но мне не помогли ни в одной из тех разных организаций, в которых я к тому времени работал. Возможно, что, если бы я был более решителен, я смог бы добиться нужного положения дела. На практике же получилось следующее: «боевики» проходили мимо меня, так как большинство из ведущих в то время режиссеров хотели быть полными хозяевами фильма и иметь дело со «свежим» актерским материалом, создавая не только фильм, но и новые актерские имена. Им неинтересно было привлекать актеров, которые уже пользовались популярностью и любовью кинозрителей и к которым принадлежал к тому времени и я. Они (возможно, что не вполне сознательно) не хотели делить {286} будущий успех фильма с актерами, которые бы отвлекали внимание зрителей от его постановщиков и которые красовались бы в рекламе помещенные в красную строку.

Итак, самостоятельности в работе мне не удалось добиться. Авторы, к которым я обращался за сценариями и в способности которых я верил, обещали мне думать о сценарии, но так как все мои предложения были беспочвенны и лишены организационной и материальной базы, то авторы потому отвлекались от такой работы другими конкретными заказами, которые они получали от киноорганизаций, и писали не для меня. Никакой злой воли по отношению ко мне не проявлялось. Если бы я принес готовый сценарий, наверное, мне бы дали его ставить. Но такого сценария у меня не было.

Появлялись на киностудиях случайные сценарии, случайные режиссеры. Они иногда вспоминали обо мне и привлекали к работе в своих фильмах. Обычно эти сценарии и роли в них меня совершенно не удовлетворяли. Если я соглашался, то роль развивалась на ходу, серьезной работы не было, комедийного материала не хватало, приходилось часто искусственно его развивать, комиковать, доверяться необдуманным импровизациям, спорить с режиссером, порой подчиняться его вкусам. В то время подобные фильмы сильно и справедливо критиковались. Они могли быть дороги зрителю и мне, исполнителю, только по отдельным удачным сценам, отдельным эскизам. Меня тянуло на настоящую, художественную работу, к которой я привык в театре.

В кино мне никто не помог и я остался одинок, не приобщился к нему настоящим деловым и организационным образом. Этот отрыв ощущался мною еще и потому, что мои роли в театре были гораздо совершеннее и лучше, чем сыгранные в кино. Естественно, я хотел, чтобы и работа моя в кино была на должном уровне. Я глубоко убежден в том, что если бы я получил самостоятельность в кино, моя деятельность в кинематографии в дальнейшем оказалась бы значительно ценнее и полнее, чем это случилось в моей жизни. Поначалу были бы и ошибки, а они могут быть у всех, кто имеет дело с кинокомедией, так как это очень серьезное и сложное дело, особенно в наших условиях. Со временем приводит не только опыт и мастерство, но и гибкость в ходе комедийной мысли, вкус, отбор разнообразных, появляющихся на практике комедийных возможностей. Тренаж везде необходим. Но в комедии необходим тренаж не только для режиссеров и актеров, но и для… администрации, так как постановка дела в комедийном фильме требует и специфических организационных условий и навыков.

Поговорим о мелочах, из которых складывается опыт. Уже в съемках фильма «Когда пробуждаются мертвые» (1926) я столкнулся с «комедийной» неопытностью опытных вообще в кинематографе режиссера и оператора.

{287} По сценарию, Никёшка, которого я играл в этом фильме, едет без билета на крыше вагона поезда. Его начинает преследовать кондуктор, и он спасается, перепрыгнув с крыши одного вагона на другую. Когда мы приехали к месту съемок, я заметил находившийся около места съемки железнодорожный мост с перекрытиями из железных ферм. Я предложил следующий вариант. Киноаппарат находится на крыше одного из вагонов движущегося поезда, ближе к паровозу. Киноаппарат направлен на хвост идущего поезда. В кадре: крыши вагонов. Кинооператор снимает замедленно, поэтому поезд идет сравнительно не быстро. Я, не торопясь, чтобы при замедленной съемке не получилось слишком быстрых движений, бегу от аппарата по крышам вагонов, перепрыгивая с одной на другую. За мной гонится кондуктор, также перепрыгивая с крыши на крышу. К тому времени, когда я перепрыгиваю на крышу последнего вагона, поезд въезжает на мост. Таким образом, в кадре начинают появляться фермы моста. Весь снимающийся состав поезда за время нашего бега по крышам въезжает на мост. Над крышей последнего вагона, куда я перепрыгнул, появляется крайняя ферма. Я с крыши вагона, подпрыгивая, ухватываюсь за последнюю ферму и на руках повисаю на ней, поезд с кондуктором, оставшимся и грозящим мне на крыше последнего вагона, едет дальше и дальше, а моя фигура, становясь все меньше и меньше от удаляющегося поезда, продолжает оставаться висеть на ферме. Одной рукой я приветственно машу кондуктору. Фигурка становится совсем маленькой. Затемнение.

Режиссер вообще не захотел снимать этой сцены. Когда же я настаивал, увлеченный эффектным кадром, а оператор меня также поддержал, то он ушел со съемки, сказав: «Снимайте сами». Во все время съемки он отсутствовал, сидя поодаль у других путей и развлекаясь тем, что давил медные пятачки под проходившими поездами. Мы провели съемку сами. Сняли сцену два раза. Трудно было перепрыгивать с вагона на вагон, а потом хвататься за железную ферму и отрываться от уходящего поезда. Но главная трудность заключалась в том, что при абсолютной неподготовленности к такой съемке надо было висеть, уцепившись за ферму моста, все то время, пока поезд не только уходил на нужное для съемки расстояние, но по сигналу останавливался, всем составом подавал назад и снова останавливался уже подо мной, давая мне возможность спрыгнуть на одну из крыш. Мне пришлось висеть таким образом дважды минуты по четыре каждый раз. Так как я не доверял своим мускулам, то я сцеплял руку с рукой, и довольно острые края фермы врезались мне в кожу, оставляя кровоподтеки. Через два дня оказалось, что из съемок ничего не получилось, так как оператор из-за своей неопытности вертел ручку аппарата недостаточно замедленно, и сцена оказалась из-за этого снятой в тягучем, неубедительном темпе. Дождавшись, когда у меня {288} немного заживут руки, мы заново пересняли эту сцену. На сей раз мне не пришлось ждать возвращения поезда, так как к ферме была незаметно привязана веревочная лестница, по которой я и спускался, когда поезд уходил на нужное для съемки расстояние. Оператор снял сцену более замедленно, и она вошла в картину.

Я уже знал, как надо снимать (на сколько кадров вертеть ручку аппарата) подобные сцены, но беда заключалась в том, что новый режиссер и новый оператор, с которыми я встречался в следующем фильме, снова не знали таких пустяков, не верили моим советам, и снова получался брак при съемке.

Кто бы мог подумать, что нужна сноровка и своеобразный опыт даже для того, чтобы хорошо заснять вот такую простую сцену рыбной ловли: актер вытаскивает из воды большую рыбу, которая трепыхается у него в руках. Все. Казалось бы, само собой разумеется, что рыба заранее насаживается на крючок, пускается в воду, актер в нужный момент ее вытаскивает, и она естественно трепыхается у него в руках. Практически получается следующее. Покупаются в магазине четыре штуки живой рыбы из садка, где они плавают уже в полусонном состоянии. Их везут к месту съемки в грузовике, в какой-либо посудине, и вот уж две из них лежат кверху брюхом. Их для большей бодрости и жизнеспособности опускают на месте съемок в воду. Одна из них к началу съемки так и плавает кверху брюхом. Другая перевернулась, но почти не двигается. Третья и четвертая бодро пошевеливают хвостами. Администраторы и ассистенты, «ответственные» за рыбу, хвастают своей предусмотрительностью и боями, которые им пришлось выдержать с дирекцией и бухгалтерией, требовавшими ограничиться ради экономии одной, ну, максимум двумя рыбами. Когда наступает время единственной и вместе с тем и генеральной репетиции, ассистенты наиболее бодрую рыбу прикрепляют на удочку актера. Вытащенная рыба довольно вяло взмахивает хвостом в руках актера, через две минуты она уже лежит, еле дыша, безжизненно и тяжело свешиваясь хвостом, лежит, никак не играя в руках актера. «Давайте свежую рыбу», — кричит режиссер. Ассистенты с помощью директора картины прицепляют вторую, и последнюю, бодрую рыбу, но она довольно вяло ускользает из их рук и так же вяло, но навсегда исчезает в темных водах. Нужно ли доказывать, что оставшаяся последняя рыба плавает вверх брюхом, не проявляя абсолютно никакой уже активности.

Вот как сложно бывает добиться на съемке самого простого эффекта. В этом примере самым горьким является то, что впервые я встретился с такой рыбной ловлей в фильме «Закройщик из Торжка» в 1924 году, в течение тридцати лет я наблюдал несколько раз на других киносъемках аналогичные сцены рыбной ловли и, наконец, через тридцать лет, на съемке в Ленинграде, снова сам принимал участие в такой же рыбной {289} ловле. Не будем говорить сейчас о том, как нужно организовывать подобную съемку. Это уже не так интересно для читателя. Вспомним это для того, чтобы показать, что даже для такого пустяка необходимы опыт и соответственная «технология». Мне скажут: «Но ведь это не существенно, это ведь действительно пустяки». Тут я должен возразить: «Из пустяков складывается комедия». Если в драме не так уж существенно, что вытащенная из воды рыба не будет трепыхаться, а только мелькнет в кадре, если в драме внимание приковано не к рыбе, а к другим событиям, более существенным по ходу действия, то в комедии бывает важен и такой пустяк, как трепыхание рыбы, в нужный момент, ибо нигде, как в комедии, всякое промедление смерти подобно. Смерти подобно для смеха, который умирает в комедии при любой, пусть самой малейшей, неточности.

Вот какое внимание к разным мелочам, вот какая утомительная возня с пустяками и, казалось бы, несущественными подробностями необходима для энтузиастов комедии, для людей, желающих серьезно и успешно над ней работать. Есть, конечно, люди, которые считают все эти мелочи детскими игрушками, ненужными и несущественными для дела развития комедии. Но я убежден, что так называемые мелочи имеют немалое значение именно на первых шагах работы над кинокомедией.

И вот, сделав эти первые шаги, я надеялся, что настало время для вдумчивой и серьезной работы уже не над пустяками, а над целым рядом более серьезных проблем нашей кинокомедии. Такой работы, к сожалению, не последовало. Кинокомедия развивалась у нас бессистемно и случайно, как и на первых порах. В дальнейшем появился ряд других трудностей, о которых будет речь впереди. Лично мне не удалось получить необходимых возможностей для серьезной работы над кинокомедией, и работа в кино продолжала носить для меня случайный и пестрый характер. Такое положение дела повлекло за собой естественное, но не вполне еще осознанное для меня в то время разочарование от подобной работы.

Меня снова потянуло в театр, потянуло прежде всего потому, что я тосковал по той серьезной работе, к которой привык. На мое счастье, мне как-то позвонил режиссер, ассистент Мейерхольда, М. М. Коренев и спросил, не скучаю ли я по театру.

— А почему вы меня об этом спрашиваете? — отвечал я.

— Я с вами говорю неофициально, но я был очень обрадован, когда Всеволод Эмильевич (только это между нами), — сказал он, — тепло говорил о вас и сожалел, что вас нет в театре. Я и подумал, что, может быть, следует узнать и о вашем настроении.

— Ну что же, — отвечал я, — я могу сказать, что я всегда любил Всеволода Эмильевича как режиссера, с удовольствием с {290} ним работал и так же жалею о том, что не работаю с ним. Но я не думаю, чтобы после того, что произошло, я мог бы у него работать.

— Ну это все, что я хотел у вас узнать, — сказал Коренев. — В дальнейшем, я надеюсь, мы с вами еще поговорим.

Короче говоря, через некоторое время мы встретились с Всеволодом Эмильевичем и Зинаидой Николаевной Райх на «нейтральной» почве, в кафе на улице Горького, и довольно быстро договорились о моем возвращении в театр.

Глава XXIII «Праздник св. Йоргена». — Фамусов. — Уроки роли. — Вкратце о «Горе уму». — Снова Маяковский. — Работа над Присыпкиным. — Маяковский помогает. — Удачное завершение «Клопа». — Чтение «Бани». — Моя ошибка. — «Баня» на радио. — Маяковский как художественная совесть.

Вернувшись в Театр имени Мейерхольда, я не оставлял и работы в кино. И те надежды, которые не осуществлялись, продолжали оставаться только надеждами и продолжали беспокоить меня. Но работа в театре не только забирала у меня все время, но и частично заполняла ту творческую неудовлетворенность, которую я ощущал от работы в кинематографии. К сожалению, я из-за недостатка времени, из-за занятости работой над ролями ослабил мою энергию и волю в том, чтобы добиться в кинематографии нужных условий для работы и роста. Почти каждая новая работа в кино заставляла меня задумываться о том, что это не то, чего бы я хотел для себя в искусстве кинематографа. Исключением был «Праздник св. Йоргена», последний немой фильм, в котором я снимался в 1929/30 году. Но и работа с Я. А. Протазановым в знакомом коллективе меня уже менее устраивала, чем прежде, так как все же не соответствовала моим помыслам. Профессионально Протазанов сделал картину очень хорошо, фильм имел успех, но я в глубине души был неудовлетворен. Опять отдельные хорошие куски, вроде хождения на костылях, или сцена ареста и переодевание монашкой в вагоне и… только. Сцена «исцеления» мне не нравилась. Правда, образ Франца, которого я играл, получился довольно цельным, но самый фильм меня не удовлетворял, несмотря на прекрасную режиссерскую работу Протазанова.

Мне кажется, что и эта моя роль в кино уступала по качеству моим ролям в театре. Уступала, несмотря на то, что в театре за этот период времени у меня были некоторые сбои в работе.

Первой моей новой ролью в Театре Мейерхольда был Фамусов в «Горе от ума» Грибоедова.

{291} Мейерхольд назвал свой спектакль «Горе уму», согласно первому варианту Грибоедова. По целому ряду причин мне не хотелось играть Фамусова. Мне уже и тогда казалось, что для этой роли нужна естественная фактура актера, которую невозможно искусственно создавать, что подобную роль трудно играть, основываясь на характерных приемах. Мне казалось, что я еще молод для Фамусова.

Эта роль требует большого жизненного опыта, жизненных наблюдений. Такое же отношение у меня, кстати, было и к роли городничего в «Ревизоре».

Но, вернувшись к Мейерхольду, мне было трудно противостоять его убеждениям. «Поверьте мне, — сказал он, — что это будет одна из ваших лучших ролей. Поверьте! » Тут, увы, сами понимаете, трудно было устоять. Занятно было еще и то, что я считал эту роль… невыигрышной для актера. Несмотря на парадоксальность такого убеждения, до известной степени я был прав.

Роль Фамусова является одной из сложнейших в классическом репертуаре. Великий, гениальный актер и режиссер А. П. Ленский, по собственному признанию, только через пятнадцать лет начал овладевать этой ролью. К. С. Станиславский, которого я видел в этой роли, играл, я помню, интересно, но не оставил у меня большого впечатления. Больше у меня в памяти остался А. И. Южин в Малом театре, но и он главным образом впечатлял своей фактурой и вообще своей манерой игры, которая была не особенно разнообразной, но к этой роли подходила. Уже в наше время я видел в образе Фамусова М. М. Тарханова и В. Я. Станицына в МХАТ, В. В. Меркурьева (в Ленинградском академическом театре имени Пушкина), П. М. Садовского, М. М. Климова, К. А. Зубова, Н. М. Комиссарова в Малом театре. Мне кажется, что по разным причинам никто из них не создал классического образа Фамусова. По дошедшим рассказам, не вышла роль и у Степана Кузнецова. Почти бессознательно я чувствовал трудности этой роли, понимал, что как актер не смогу еще справиться с этими трудностями, требующими очень большой точности и проникновения при синтезе всех разнообразных и в то же время тонких, а иногда скрытых качеств этого образа.


⇐ Предыдущая13141516171819202122Следующая ⇒
  

© helpiks.su При использовании или копировании материалов прямая ссылка на сайт обязательна.