Annotation 9 страница

 Вечером, когда события рабочего дня остались позади, мы поехали домой на авто. С тех пор как я перебралась к Одалии, ноги моей не бывало в подземке. И на работу, и с работы мы всегда брали такси. Теперь я вспоминаю об этом и понимаю, как постепенно стирались из памяти образы многих подземных станций, где прежде я часто проезжала, и уже казалось, будто они приснились мне. И вот мы ехали по улицам Манхэттена, а я задумчиво поглядывала в окно такси, собираясь с духом, и спросила наконец Одалию, как она добилась от сержанта, чтобы всех наших отпустили. – Ты о чем? – переспросила она. – Ты знаешь о чем: как ты его уговорила? Сержант ведь не из легковерных. – Что ты такое ему сказала? Одалия отвернулась от окна и пригляделась ко мне. Прежде я не спрашивала ее напрямую, какие истории она выдумывает. Пульс забился чаще: а вдруг я нарушила некое неписаное соглашение? Но ответ Одалии сразил меня. – Роуз, – произнесла она. – Роуз, ты себе сотворила из сержанта кумира, и очень напрасно. – Взгляд ее вновь обратился к небоскребам, сплошной линией тянувшимся мимо нас. – Лучше бы ты помнила, дорогая: он всего лишь мужчина, – рассеянно пробормотала она. Больше я к ней с подобными вопросами обращаться не смела, но этот загадочный ответ преследовал меня весь вечер. Неприятное чувство охватывало меня всякий раз, когда я пыталась понять, на что же такое намекала Одалия. В итоге я решила вовсе об этом не думать, но преуспела лишь отчасти: вопрос застрял в голове и продолжал гвоздить мой мозг. Вы же знаете, сомнение подобно разросшемуся сорняку, а избавиться от него труднее, чем от любой другой вредоносной поросли. Оно заползает бесшумно в мельчайшие щели, и его никак не выполоть. После ужина я уединилась в своей комнате и попыталась успокоиться, читая книги и слушая фонограф. После пяти пластинок Моцарта и девяти глав «Алой буквы» мира я так и не обрела. Со вздохом выключила электрическую лампу и забралась в постель. Было уже за полночь, я очень устала, но изнеможение проникло до мозга костей и отгоняло сон. Обидно, со мной такого никогда не случалось. Прежде у меня был дар – проваливаться в беспамятство, едва голова коснется подушки. Я привыкла рассчитывать на сладостное утешение, которое приносит сон. По правде говоря, за все приютские годы лишь дважды у меня случалась бессонница. И тогда Адель чутко угадывала мое отчаяние и несла вахту вместе со мной, развлекая меня волшебными сказками, чтобы нагнать дремоту. Однажды она даже прокралась в кухню и подогрела мне прекрасный отвар из молока, мускатного ореха и корицы. Вспомнив об этом, я сообразила, что наша просторная и хорошо обустроенная кухня всегда в изобилии наполнялась припасами: Одалия распорядилась раз в три дня поставлять свежие овощи и фрукты. Там я могла отыскать все ингредиенты, чтобы воспроизвести успокоительное питье Адели, то бишь молоко, корицу и мускатный орех. Я сунула ноги в тапочки и прошлепала по коридору. Однако, свернув в кухню, обнаружила, что свет там уже горит и внутри кто-то есть. – О! – сказала Одалия. – Подумать только, тебя ли я вижу! Она была в кремовом, почти белом атласном пеньюаре, однако задрапировалась в него так, словно это не одежда для сна, а нарядное вечернее платье. Я отметила, как ткань льнет к ее телу в одних местах и стратегически ложится складками в других. С кокетливым девичьим смешком Одалия схватила меня за руку, будто мы по воле случая столкнулись в битком набитом окраинном ресторане. Загорелые запястья выглянули из рукавов, и я заметила, что Одалия вновь надела бриллиантовые браслеты. Эта загадка занимала меня: какое тайное побуждение склонило ее надеть такую драгоценность в ночь? – Песочный человек так и не явился к тебе на свидание? Я мрачно хмыкнула. – Изменил, – сухо ответила я метафорой на метафору. – И тебе тоже? – Да. Но у меня кое-что есть! Я рухнула на кухонный стул и посмотрела на Одалию – та стояла у плиты. Что-то в этой картинке не сходилось. Поморгав усталыми глазами, я поняла: никогда прежде я не видела Одалию даже рядом с плитой, не говоря уж о том, чтоб она включила газ и занялась стряпней. Аромат корицы ударил мне в нос, и я вздрогнула в изумлении: запах того самого отвара, который я хотела себе приготовить. – Поверь, это божественно, – произнесла Одалия, разливая содержимое кастрюли по двум кружкам. Одну она поставила передо мной, и пар влажной улиткой пополз вверх, прямо мне в ноздри. – Осторожно, горячо, – без особой нужды предупредила Одалия, когда я поднесла кружку к губам. Я подула на пенку: дескать, я послушно готова потерпеть. Одалия опустилась на стул напротив меня. Пока мы вместе ждали, чтобы наше снотворное слегка остыло, я успела внимательно к ней присмотреться. Даже в этот безбожный час Одалия казалась свежей и безмятежной. Кожа гладкая, загорелая, чернильно-черные волосы блестят, будто она их только что расчесала. Прежде я не замечала диспропорции ее черт: глаза огромные, а рот маленький, и все черты стянуты к центру лица, словно обрамляя нежный розовый бутон губ. Волна восторга окатила меня, и была в этой волне капелька зависти, – впрочем, едва ли без такой примеси обходится самое искреннее восхищение. И снова в глаза мне бросились двойные браслеты. – Замечательные, правда? – сказала она, перехватив мой взгляд. И в самом деле. Я кивнула. Хотелось расспросить о женихе, который преподнес это украшение, ведь в разговоре с лейтенантом-детективом Одалия упоминала помолвку и подарок. Но, прежде чем губы, повинуясь приказу мозга, сложились в первый звук вопроса, Одалия заговорила сама. – Нам подарили по одинаковому браслету, мне и сестре, – сказала она, легонько раскручивая пальцем браслет на левой руке. Я вытаращилась в изумлении. Не сразу сообразила, что вчерашнее мое подслушивание у двери осталось незамеченным. Одалии и в голову не пришло, что я слышала, какую историю она поведала лейтенанту-детективу. Вот, значит, как. Мне она расскажет иную версию, не о подарке от жениха. Со вздохом она продолжала: – Это наше наследство. Отец оставил один браслет мне, а другой – моей сестре. При слове «сестра» она придала своему лицу театрально-трагическое выражение. Я с трудом подавила негодующее фырканье. Издевается она, что ли? Сколько раз я видела у Хелен эту самую мину – правда, в гораздо более дилетантском исполнении. Но Одалия вновь вздохнула, и я поняла, что на сей раз – не розыгрыш. – Мой отец был, пожалуй, в своем роде игрок: заработал много денег на стали и все спустил на железные дороги. Я как будто читала заголовки «Нью-Йорк таймс». – Он умер, когда мы были еще совсем юными, – продолжала Одалия, мрачная, как могила. – Только это нам и оставил – по одному браслету. Мы носили их не снимая. Как близняшки. Тысячу раз торжественно клялись никогда с ними не расставаться. – Она провела пальцем по бриллиантам, подмигивавшим на ее запястье. – Разумеется, мы унаследовали также его долги, – добавила она и улыбнулась с горьким торжеством былого бедняка: намек, что рассказчица пережила куда больше голодных дней и темных затяжных ночей, нежели слушательница. – Ее звали Лили, – внесла последний штрих Одалия. – Милая, нежная, в точности лилия, в честь которой ее назвали. – Призадумалась над смыслом последних своих слов, будто лишь теперь охватив его во всей полноте. – О – как и ты! – сказала она, прикидываясь, будто лишь теперь заметила сходство с моим, тоже цветочным, именем. И посерьезнела. Уголки рта опустились – никогда прежде я такого не видела. Непривычная и неестественная для Одалии складка губ. – Лили заботилась обо мне, шла на великие жертвы. Какой точный расчет! Подобные заявления вынуждали гадать, какие это могли быть жертвы, и предполагать худшее. Будто столп небесного света нисходил свыше, осеняя мимолетное видение, созданную воображением Одалии сестру-святую. К этой бы сцене еще затяжные, заунывные стоны струнных. – Ты знаешь, я давно поняла, что женская дружба намного вернее мужской любви, – сказала она, в упор поглядев мне в глаза. – Ты понимаешь, о чем я? Я кивнула из вежливости. Одалия вздохнула, на миг отвела взгляд и вновь поглядела мне прямо в глаза: острая боль воспоминания сделалась невыносимой. – Умирая, Лили вручила мне свой браслет и просила носить оба, на каждой руке по одному, чтобы мы были вместе во веки веков. И даже когда мне приходилось совсем худо, хуже худшего, я и не думала их продавать. Гнала от себя даже мысль, – закончила она. Грудь ее вздымалась, будто Одалия только что переплыла море, явившись сюда с дальнего брега. Я чуть не расхохоталась. Хотелось закатить глаза, сию же минуту высмеять это нелепое существо. Но я даже не задала наиочевиднейший вопрос: почему, когда драгоценная сестрица погибала, Одалия не продала браслеты и не купила ей выздоровление и всяческое благополучие? Прикусив губу, я еще подула на крошечное пенистое озерко в своей кружке. Отпила, все еще не решившись: высказать сомнения вслух или промолчать. Электрическим разрядом наслаждение насквозь пробило меня. – О! – воскликнула я. – До чего же вкусно. – Ну еще бы. Я для сладости взяла сгущенное молоко, – отчиталась Одалия и улыбнулась мне так, будто вовсе позабыла свой драматический монолог. – Роуз, мы с тобой теперь как сестры, – тихонько промурлыкала она и, не дав мне ответить, продолжала: – Я понимаю, каким молодцом ты показала себя в деле Виталли. Так и должен поступать по-настоящему справедливый человек. И ты такая храбрая! Правда-правда! Я тобой восхищаюсь. И вот еще: насчет сестер. – Она выдержала паузу, нежно мне улыбаясь. – Сестры не выдают секретов. Если придется – ты же сохранишь мою тайну? От последних слов повеяло ледяным холодом. Вот так, мелькнуло у меня в голове, дурачина загоняет себя в угол, крася в доме пол, – все вокруг в липкой краске, и ступить некуда. – Ой, ну что ты вдруг так заугрюмилась! – воскликнула Одалия. – Я просто говорю, что ты стала мне лучшим другом – моим самым дорогим, самым задушевным другом на свете. – Потянувшись через стол, она ухватила меня за плечо и слегка сжала. – Я так рада, что мы с тобой не потерялись в этом мире, Роуз. Мы словно всегда были друг другу предназначены. Она раскрыла браслет на правом запястье. – Вот! – сказала она и взяла меня за руку. На миг я смутилась: ладони у меня холодные и потные, а у нее-то – гладкие и теплые. Но я не успела и словом возразить, как браслет уже охватил мое запястье и Одалия защелкнула замок. – Вот – теперь ты видишь, что я говорю от души. Не веря своим глазам, я уставилась на сверкавший вокруг моего запястья браслет. Бриллианты отражали тусклое мерцание лампы, рассыпались миллионами огоньков, стоило им поймать хотя бы частицу света. Сотни звездочек подмигивали мне, точно Млечный Путь спорхнул с небес и обернулся вокруг моей руки. За всю мою жизнь никто не дарил мне столь прекрасных подарков. По правде сказать, я и вблизи-то не видела таких драгоценностей, не говоря уж о том, чтобы носить. Брошь в глубине ящика моего стола в участке тоже была очень красива, но она не в счет: Одалия случайно уронила ее, и я по-прежнему собиралась как-нибудь возвратить свою находку. В отличие от броши, на которую я просто наткнулась, и платьев Одалии, которые я всего лишь одалживала, драгоценный браслет она мне отдала. Голова шла кругом от этой мысли. Губы что-то беззвучно шептали, пока я пыталась поблагодарить подругу. Заметив, в каком я состоянии, Одалия рассмеялась, ее смех музыкальным эхом разнесся по кухне. Мы сидели, держась за руки, сравнивая наши одинаковые запястья, и по-дурацки, как два маньяка, друг другу ухмылялись. Я проваливалась в улыбку Одалии, будто в глубочайшую бездну счастия. Позже я пойму, что именно такие минуты и вели меня к погибели.  15
 

 Потом вдруг нахлынула жара, и на Манхэттене заговорили о погоде и только о погоде. – Ну и жарища, – присвистывали О'Нил и Харли всякий раз, возвращаясь в участок после патрулирования. – Ох ты, слышь, неужели еще жарче станет? У всех верхняя губа блестела от пота. Щеки и носы обгорели, лупилась алая кожа. За окнами опустели тротуары, немногочисленные пешеходы, то ли отважные, то ли безумные, перебегали от одного пятнышка тени к другому. Даже наш участок, обычно и в летнюю пору сырая и прохладная пещера, изнемогал от парной жары. Деваться было некуда. Нет, конечно, мы перепробовали все мыслимые средства. Движимый великодушием, а может, и отчаянием, сержант на собственные средства приобрел пару электровентиляторов, и лейтенант-детектив полдня возился, приторачивая их к стене, чтобы механические пропеллеры охлаждали нам шеи и лица. – Так ветерок чувствуется? – спросил лейтенант-детектив, направляя на меня раструб вентилятора и готовясь закрепить его на стене. Проволочная решетка уставилась на меня, похожая на темный механический цветок, и вдруг волосы, выбившиеся из пучка, поднялись, защекотали шею и плечи. Зашуршала бумага на столе, оживая, как листва, дрожащая на древе в бурю. Я бросилась спасать бумаги, глянула на Одалию, Мари и Айрис – те были погружены в работу, и листки на их столах не колыхнулись. Очевидно, лишь мой стол удостоился благостыни этого рукотворного вихря. – Мне особые привилегии не требуются, – предупредила я. – Вам никогда ничего не требуется. – Он подмигнул, вворачивая винт в петлю. Несмотря на ветерок, в комнате вдруг стало жарко, очень жарко, внезапный густой румянец залил мое лицо до ушей. Я поднялась, ни словом не возразив, ушла в дамскую комнату, поплескала себе водой на лицо. Конечно, вода не то что холодной – даже освежающей не была: трубы нагрелись. И все же я подставила горсткой ладони, набрала теплой воды и брызнула себе в лицо, пусть течет по шее и подбородку. Уже не поймешь, где мой пот, а где капли воды. Все пропиталось жарой, пот и вода казались одного градуса. Пока я стояла, обтекая над раковиной, в дамскую комнату вошла Одалия. Остановилась, скрестила руки на груди и вздохнула: – Знаешь, что нам нужно? Риторический вопрос. Про себя я взмолилась, чтобы ответом был поход на фильму в знаменитые кинотеатры на Восточных Пятидесятых улицах, с кондиционерами воздуха. Линия маленького рта изогнулась в знакомой мне гримаске, взгляд устремился куда-то в пустоту у меня над головой. Я догадалась: Одалия собирается предложить что-то поинтереснее кино. – Нам нужен отдых… на берегу океана, прохладный бриз… Добуду приглашение в какое-нибудь симпатичное местечко. Я заморгала. С тем же успехом она могла бы говорить по-китайски. Никогда в жизни я не бывала в отпуске по-настоящему. Брала три дня в году и проводила их, как правило, дома, со стопкой романов, которые не удостоились бы одобрения монахинь, надзиравших за моим чтением в приютском детстве. – А как же работа? Разве сержант нас отпустит? – Пф-ф-ф, – отвечала она, отметая мой вопрос взмахом руки. – Насчет него позволь уж мне самой побеспокоиться. С этим я разберусь. Он лапочка, право же. Не очень-то мне понравилось и само слово «лапочка», и то, как она его произнесла. Что-то непристойное было в ее интонации. Сомнение, с которым я столь упорно боролась, вернулось, и вновь я припомнила то утро после рейда. Но Одалия смотрела на меня – она ждала ответа. Отпихнув сомнения подальше, я выдавила улыбку: – Отпуск – это замечательно… если мы сможем это устроить. Я сказала «мы», но подразумевала иное: я знала, что все устроит Одалия. И она все устроила – причем на редкость быстро. К пятнице мы получили свободную неделю, и нас в двухдверном автомобиле повез через мост Куинсборо любезный приятель с Уолл-стрит, столь малого росточка, что смахивал на Рэдмонда, – удивительно, как он дотягивался до педалей. А может быть, не до всех педалей, а только до акселератора? Не припомню, чтобы он хоть раз нажал на тормоз, – к просторным белым пляжам Лонг-Айленда мы мчались на максимальной скорости. – Так расскажите же, что эти махлеры делают для вас на бирже? – восторженно расспрашивала Одалия делового человека за рулем. – Маклеры. – Ну да, да. Что они делают на бирже?.. Расскажите, это так увлекательно, так увлекательно! Подумать только – и как вы там справляетесь. – С каждой фразой, обращенной к брокеру, она подбавляла энтузиазма – вот-вот сама погрузится в эту профессию. Разумеется, к тому времени я уже хорошо ее манеру знала. И все же… подумать только, вот так просто мы ускользнули из города. Миля за милей легкие расправлялись, наполняясь воздухом. Город – скороварка, там все томятся в собственном соку. А мы мчались в купе с откинутым верхом, и верный ветер, порожденный не природой, но нашим движением, упорно дул в лицо, и я мысленно пересчитывала многочисленные мерзости городского лета: излучаемый серым асфальтом жар, от которого колебался и мерцал воздух, застойные пруды Центрального парка – млечная, гнилостная, фосфоресцирующая плесень, питательная среда для мириадов мошек; порывы горячего грязного ветра со станций подземки. А шум на стройплощадках – от этого шума, казалось, воздух нагревался еще сильнее! Да с какой же стати современный человек подписал соглашение вот так жить? Уму непостижимо! Съехав с главного шоссе и миновав прибрежные деревушки, наш брокер с Уолл-стрит доказал наконец, что дотягивается и до тормоза: надавил на него чересчур даже резко, свернув на длинную подъездную дорожку к огромному дому. Под шинами разлетались во все стороны и с хрустом сокрушались устричные раковины. По обе стороны дорожки выстроились друг за другом припаркованные автомобили – нос под хвост. В иных лимузинах сидели распаренные, с потными лицами водители, на передних сиденьях там и сям вспархивали страницы перелистываемых газет. Мы подкатили к фонтану в конце дорожки. Брокер сделал полный оборот вокруг фонтана и, не найдя более подходящего места, припарковался на узком участке у кустарника – площадка была разве что на волос шире его купе. Основательно повозившись, пыхтя и сопя за рулем, наш водитель-любитель сумел-таки поставить машину и заглушил мотор. Как только двигатель затих, откуда-то из-за дома донеслись музыка и смех. Там, я так поняла, устроили что-то вроде пикника. – Самое время! Еще минута – и я бы окончательно рехнулась в этой бесконечной дороге! – провозгласила Одалия. Привычным движением она коснулась «колокола», внося необходимые невидимые поправки в его положение на голове, – на мой взгляд, шляпка за всю поездку не шелохнулась. Я же тем временем оглядывалась, пытаясь понять, где ж это мы. Дом – весьма импозантный двухэтажный особняк в колониальном голландском стиле, с покатыми фронтонами. На самом верху, вместо третьего этажа, высилась маленькая модель маяка со «вдовьей дорожкой». Сам же дом был брильянтово-белоснежен и так сверкал свежестью, что на миг мне почудился запах непросохшей краски. Нас никто не встречал, однако парадная дверь была распахнута и гостей тут явно ждали. Заглянув издали в темную пещеру нутра, я увидела сквозную анфиладу, открытую вплоть до задней двери, также распахнутой, – косяки ее служили рамой для картины из двух ярких мазков: зелени лужайки и синей кляксы моря. Я обернулась показать эту красоту Одалии, но та уже слегка меня опередила. Выйдя из машины, она сразу направилась к парадному входу. – Большое спасибо, что подвез, Эдвин. – Достать вещи из багажника? – предложил тот. Он все еще пузырился от самодовольной радости – еще бы, Одалия так внимательно его слушала в дороге. – О, не сейчас, – отмахнулась она, и выспренне выпяченная грудь Эдвина слегка сдулась. – Мы кого-нибудь пошлем за ними позже, когда нас… примут. Странное подозрение кольнуло меня, когда я услышала последнюю фразу, в особенности заключительное слово: я усомнилась, были ли мы официально приглашены, и легкий трепет страха охватил меня при мысли, не явились ли мы сюда худшими из паразитов – незваными гостями. Эдвин принялся возиться с автомобилем: пассажирки более чем ясно дали понять, что намерены войти в дом одни, покинув водителя тут, и такое развитие событий, очевидно, весьма его угнетало. – И как я вас потом найду? – хмуро поинтересовался он. – О! – промурлыкала Одалия. – Мы сами вас найдем. Я не теряюсь в больших компаниях. Насчет «не теряюсь» – это правда, однако я подозревала, что Одалия не намерена применить свой талант, дабы отыскать именно Эдвина. Усомнился в своих шансах и он, глядевший на Одалию с нескрываемой обидой. Одалия запрокинула голову – замерцала, переливаясь, короткая черная стрижка, – хихикнула и пошутила, не утруждая себя остроумием: – Если что, одолжу пуделя, составим поисковую партию и пустим сигнальные ракеты. С нервным смешком она подхватила меня под руку и силой повлекла к двери. Ворчню Эдвина тут же заглушил веселый шум. Все утро, пока мы ехали в купе с открытым верхом, в лицо нам било ярчайшее солнце, и теперь глаза не сразу освоились с тусклым освещением. Я плелась след в след за Одалией, инстинктивно подражая ее движениям, а она ловко маневрировала среди темных теней. По сравнению с подпольными притонами, к которым я стала привыкать, то была, должна признаться, весьма элегантная компания. Мы добрались до рояля, на котором не пьяная баба отхватывала ногами «Собачий вальс», а настоящий тапер играл весьма изысканную мелодию Дебюсси. На стенах висели зеркала в золоченых рамах, роскошно смотревшиеся на тканых обоях глубокой синевы с золотым же узором. Восточные вазы с цветочным, четким и чистым бело-синим узором выстроились на каминной доске. Подносы с бокалами шампанского плыли над головами официантов, словно золотые облачка, то сливаясь воедино, то разделяясь. Даже акцент собравшихся отличался от того, что мне доводилось слышать в баре: согласные твердо выговаривались квадратными челюстями, а гласные выпевались на континентальный манер. Ни единого знакомого лица, никого из тех, с кем Одалия общалась в городе. У женщин атлетически-здоровый и ухоженный вид, руки загорели от многочасовых прогулок по гольф-полю, волосы подстрижены либо удобно зачесаны вверх и открывают длинные тонкие шеи. Мужчины щеголяли в визитках или же по-спортивному облачились в рубашки-поло и шитые на заказ бриджи, высоко подтянув носки. И все это собрание состояло из столь изысканных особ, что я вдруг почувствовала себя золушкой-замарашкой, хотя на мне было дорогущее платье, настойчиво одолженное Одалией. – Ну-ка прекрати! – Одалия, заметив, как я нервно сцепила пальцы, хлопнула меня по рукам. – С кем мы тут должны встретиться, напомни еще раз? – С Бринкли, само собой. С Максом и Верой. Мистер и миссис Максимилиан Бринкли. Имена знакомые, но меня это отнюдь не успокоило, потому что я мигом сообразила, чем они известны: Максимилиан и Вера Бринкли – светская парочка, об их развлечениях и увлечениях то и дело писали газеты, публикуя при том фотографии. Первоначальный испуг – не набились ли мы в гости незваными – вернулся с прежней силой. Навалилась паника: во что же это мы вляпались! Я замерла на месте, вцепилась Одалии в локоть: – Одалия… ты сама-то знакома с Бринкли? Нас сюда приглашали? Она пожала плечами, щелкнула замками сумочки и нашарила внутри конверт. Рассеянно помахала им у меня перед носом: – Вот рекомендательное письмо. Более-менее сойдет за приглашение. Я растерялась. Вытаращилась на это письмо, но Одалия будто ничего и не заметила. Она вообще на меня не смотрела. Обшаривала взглядом толпу, голова вращалась на шее с автоматической настойчивостью перископа. Явно вела учет тем присутствующим, о ком писали в светских рубриках газет. Что-то она разнервничалась – неужели все-таки переоценила свои козыри? Я ткнула пальцем в письмо, которое Одалия так и сжимала в руке. Попыталась сообразить, кто мог дать ей рекомендацию, – вероятно, человек со «старыми» деньгами или с достаточным весом в обществе. – Это… это от венгра? – От кого? – рассеянно переспросила она, все так же проворно осматриваясь на ходу, поспешая сквозь анфиладу помещений. Я покорно шагала следом. – От венгра. Или… называть его «дядюшкой»? Одалия замерла. Брови у нее сошлись на переносице, она обернулась и пронзила меня взглядом, лицо ее вдруг вспыхнуло гневом. У меня аж дыханье сперло – но молния гнева скрылась, едва промелькнув. Пожав плечами, Одалия вновь вольготно их опустила и, запрокинув голову, рассыпала переливчатый смех: – Глупенькая, глупенькая малышка моя! Наболталась с Гибом, вот оно что! Она похлопала меня по руке, презрительно закатила глаза. Я почувствовала себя полной дурой – надо же быть такой простодушной! Мысленный образ венгра, с грудью что бочка, с аристократическим происхождением и монархическими симпатиями, стал таять и вовсе растаял, когда из задней двери мы вышли на слепящий, беспощадный свет полуденного солнца. – Я… я… ну да, Гиб сказал… – Знаю я, что мог наговорить тебе Гиб. – Она снова презрительно закатила глаза. Но, заметив мое замешательство, смягчилась, взяла меня за руку. Близко наклонилась ко мне – пахнуло парфюмом, ландышем, «лилия долин». – Ты ведь недавно с ним знакома, ты понятия не имеешь, какая у Гиба богатая фантазия. Первая часть ее высказывания соответствовала истине: Гиба я знала не так уж хорошо. Но что касается второй части… Гиб отнюдь не походил на творческого человека, и поверить, что он втайне обладает могучей и обширной фантазией, как-то не получалось. Не мог же он сам из ниоткуда вызвать к жизни покровителя-венгра. А вот у Одалии, как я неоднократно убеждалась, было отменно живое воображение, и я была вполне уверена, что в очередной раз пала жертвой ее неистощимой выдумки, пусть история с венгром и пришла ко мне через вторые руки. А рассказ, что я выслушала намедни, про драгоценную утраченную сестру по имени Лили! Конечно, меня до глубины души тронул щедрый подарок и благородный жест Одалии, надевшей мне на запястье бриллиантовый браслет, но даже этот жест не придавал достоверности самому сюжету. Что скрывалось за изменчивой архитектурой этих басен, в ту пору я понятия не имела. Странное дело: вопреки всем своим уловкам и ухищрениям Одалия ничуть не утратила обаяния в моих глазах. Вот когда присочиняла Хелен, пытаясь манипулировать или же добиться драматического эффекта, меня это раздражало. Стыдно признать, однако тайком, а порой и откровенно я смаковала минуты, когда Хелен путалась в нагромождениях лжи и с нее, к ужасу и прискорбию самой врушки, спадала маска. Когда с ней такое случалось, я от души злорадствовала. Но с Одалией все по-другому. Не уверена, что тогда я вполне понимала, почему так по-разному относилась к этим двум женщинам, – обе они были лгуньями, и я не могла этого не знать, и все же… я по сей день ломаю голову над этой загадкой. Быть может, Хелен не нравилась мне потому, что лгала она с отчаяния и оттого неумело, в то время как Одалия, надо отдать ей должное, и во вранье была виртуозна. Лгала она ради удовольствия и не трудилась скрывать, что сама ни единому своему слову не верит. Хелен лгала от жалкой потребности увидеть себя иной – чужими глазами. Думаю, она ухитрялась убедить себя в правдивости собственной лжи, и это как раз и вызывало презрение. Мой доктор говорит, что такова наша животная природа: слабых мы судим жестоко, ибо для выживания вида от них следует избавиться. У меня, говорит он, высоко развиты анималистические тенденции. Судя по тому, как он это произносит, комплиментом тут и не пахнет. Доктор составил обо мне и другие, столь же нелестные суждения, хотя не все высказывает мне в лицо. Все время пишет заметки в блокнотике, а я стараюсь делать вид, будто не замечаю, но как-то на днях подалась вперед и успела разглядеть слова «крайняя жестокость», синей перьевой ручкой написанные против моего имени. Я и прежде жаловалась, что этот эскулап не слишком-то ко мне благоволит, но в такого рода заведении, где я в данный момент нахожусь, едва ли станут проводить расследование и никто не прислушается к жалобам резидентов на врачей. О! Вновь я отклонилась от хронологического принципа. Суть же заключается в том, что эти две женщины, о которых я здесь говорю, отличались отношением к тем, кому лгали. Хелен своей ложью выпрашивала соучастия и подтверждения, требовала от слушателя валять дурочку. Унизительная назойливость, вот что такое ее ложь. Одалия же понимала, что слушатель обманывается по доброй воле, он сам предпочел поддаться, она же строила свои миры, ни в ком особо не нуждаясь, она бы творила их и с вами, и без вас. Она лишь приглашала вас к себе, легко, небрежно, и порой, даже когда ложь была очевидна, все-таки хотелось войти в этот мир, поверить, хотя бы из ненасытного любопытства. И Одалии хватало ума не вымогать веру в свои выдумки. Это было бы чересчур, она бы лишь побудила слушателя потянуть за провисшие ниточки, которые столь небрежно оставляла висеть, а дерни за эти концы – вся ткань распустится. В этом и заключалась вся разница. Между тем я почувствовала на себе взгляд Одалии. Ее челка слегка подрагивала над темной линией бровей – океанский свежий бриз лениво и ласково ерошил ей волосы. – Полно, ну их, эти Гибовы причуды! Пора повеселиться! – заявила она и потащила меня к официанту, который нес мимо очередной поднос с шампанским. – Давай-ка угостимся, как культурные люди, и пойдем искать хозяев, да? Я кивнула, и мы пустились бродить по саду. Одалия так и вела меня за руку. Должна признать, что втайне я ощущала необоримую гордость: все эти люди смотрят на нас с Одалией и видят, какая мы неразлучная, задушевная парочка. Наверное, мне хотелось, чтобы люди знали: такая красивая, такая обворожительная женщина может выбрать в подруги меня. Иные девушки ни за что не станут дружить с красавицами: боятся на их фоне показаться серыми мышками. Точно знаю, что ровно поэтому Хелен избегала некоторых продавщиц из своего магазина. Но мне казалось, подле Одалии и я сияю отраженным светом. Говорят, незаурядные люди тянутся к незаурядным, а потому я воображала, что рядом с Одалией моя простоватость отчасти исчезает. Невыносимо жаркий городской день превратился в очень теплый, но радостно яркий в саду на морском берегу. Я огляделась, составляя мысленный каталог нового окружения, будто поселенец, набредший на странную, но плодородную страну. Широкая каменная терраса, покрытая персидскими коврами, столы с экзотическими деликатесами, достойными султана. Океанский бриз колыхал белые скатерти. Разноцветные фонарики слегка раскачивались на ветру, будто нетерпеливо поджидая сумерки, чтобы осветить празднество, которому суждено затянуться далеко за полночь. Между статуями Аполлона и Афродиты на травяном взгорке играл струнный квартет. В конце сада лужайка шла немного под уклон, зеленым рулоном разматывалась вниз от дома до самого пляжа, и зеленая пушистая кромка оттопыренной губой выпячивалась над тонким белым песком. Вдали по густо-синему сапфиру океана вдоль горизонта неспешно скользили две парусные яхты. Смеясь, мы бродили по саду, увязая каблуками в траве и земле, свернули сперва в одну сторону, затем в другую. У края поляны я заприметила молодого человека: приставив ладонь козырьком ко лбу, сощурясь, он внимательно присматривался к нам. Махать не стал, но, пока мы эдак светски кружили по лужайке, его взгляд неотрывно следовал за нами, а затем последовало и тело. Поначалу меня это не удивило: Одалия привлекала внимание всюду, где бы ни появилась. Но миновало с полчаса, и стало ясно, что любопытство юноши было не праздным, а приватным или практическим: глядел он разом сосредоточенно и рассеянно, будто встретил старого знакомого, чье имя не может толком припомнить. Я предположила, что он знает Одалию по какой-то иной версии ее прошлого, которую мне еще не доводилось слышать. Наконец молодой человек приблизился. Изблизи я разглядела, насколько он юн. Облик свежеиспеченного студента, не прошло и года – от силы двух – с тех пор, как закончил школу. Не то чтобы низкорослый, но маленький, тощий, с крошечной головой и тонкой шеей, а в плотном костюме он смотрелся гостем на маскараде, мальчишкой, переодевшимся в отцовское. Помнится, эпитет «кукольный» сам собой пропорхнул у меня в голове. Бледная, младенчески гладкая кожа, поврежденная лишь двумя скверного вида розовыми прыщами на подбородке: очень уж выделялись эти болячки на фоне безупречно белых щек. Глаза голубые, ясные, в обрамлении редких ресниц, а волосы такого светлого оттенка шатена, что на солнце поярче сошли бы и за русые. – О, привет! Вроде я вас знаю? – фамильярно окликнул он глубочайшим – вот неожиданность – басом. Странное несоответствие, подумалось мне. И выражение лица какое-то необычное: застенчивая полуулыбка, что-то его глодало. Он подошел уже почти вплотную, ступая развалисто по траве, и тут Одалия обернулась, присмотрелась – и застыла. На кратчайший миг уподобилась звезде кино: обе руки взметнулись к лицу, подавляя вопль, так и не вырвавшийся из провала распахнутого рта. Но эта ее реакция миновала мгновенно, точно невольная дрожь, приступ чиха или икоты, – даже не поймешь, не померещилось ли. Не успела я опомниться, Одалия, овладев собой, сдержанно улыбалась юноше, а в ее каменных кошачьих очах ничегошеньки не читалось. – Рада вас видеть, – промолвила Одалия. Достаточно любезно, однако с бросавшимся в глаза отсутствием интереса. И механически протянула руку. – Ой! – пробормотал он, сбитый с толку, уставившись на эту руку с недоверием представителя иной цивилизации, в наших обычаях несведущего, как будто он никогда не видел, как люди пожимают друг другу руки, и не понимал, зачем Одалия предлагает ему свою. – Я Тедди, – сообщил он наконец. Одалия подобрала его обвисшую руку и, завладев ею, агрессивно встряхнула. – Ну конечно же! Приятно познакомиться, Тедди. – Тедди Трикотт, – уточнил он, ткнув себя пальцем в грудь, словно опасаясь путаницы – нет, он именно о себе говорит – и с нажимом выделив фамилию. – Одалия Лазар, – ответила Одалия, в точности сымитировав его жест. Улыбнулась безмятежно, а молодой человек широко раскрыл глаза и отдернул руку. – О! – вскрикнул он. – Я-то думал… Ох! – Я Роуз, – вставила я, перебив этот неловкий, перешедший в междометия разговор. Хотела вернуть его в словесное русло. До сей поры Тедди едва ли замечал мое присутствие, но теперь обернулся ко мне, все еще с выпученными глазами, и наконец-то признал факт моего бытия. – О да, разумеется. – Он передернулся, как бы приходя в себя. – Извините меня… да. Разумеется, разумеется. Он протянул мне руку, я на миг вложила в нее кончики пальцев. Отпустив их, Тедди вновь вытаращился на Одалию. – Прошу прощения, – сказал он, – просто вы похожи на… – Меня часто за нее принимают. – И Одалия великодушно отмахнулась от извинений. Интересно, подумала я, двойником какой звездочки Голливуда померещилась она Тедди Трикотту. Явное сходство у Одалии имелось – и не с одной, а с несколькими. По крайней мере, теперь странное поведение этого мальчишки прояснилось. Одалия снова улыбнулась, но улыбка сделалась вымученной и выморочной: Одалия уже не скрывала, что разговор окончен, пора нам двигаться дальше. – Тедди, вы не знаете, где наши хозяева? Куда подевались? – Бринкли? – Они самые. – Да-да, конечно. Пойдемте провожу. Все еще слегка ошеломленный невстречей с героиней кино, он побрел к каменной террасе. Одалия помедлила; я заметила, что ей не очень-то хочется идти с молодым человеком. Потом она, будто на что-то решившись, расправила плечи и небрежной походкой двинулась за ним. – Вы хорошо знакомы с Бринкли? В родстве с ними? – Что-то необычное почудилось мне в ее голосе, напомнило, как Хелен репетировала реплики из обожаемых ею водевилей. – Я? Нет, я им не родственник, нет. Но, пожалуй, довольно близко знаком. Они симпатичные. Всегда были ко мне очень добры. Их сын, Феликс, приглашал меня к себе на выходные, в городе, когда мы вместе учились в Хотчкиссе. – Что ж, очень мило с его стороны. – К Одалии вернулась ее манера слушать вполуха. – Это верно, – серьезно закивал Тедди. – В выходные до Ньюпорта ехать слишком долго, понимаете, а приятно выбраться из школы хоть куда-нибудь. Правда ведь? – Тедди вдруг запнулся, покосился на Одалию: – Скажите… Я так понимаю, в Ньюпорте вы не часто бывали, да? Одалия одеревенела. – Не особо, – расплывчато ответила она. – А! – сказал Тедди. – Это жаль. Он все бросал на нее исподтишка быстрые подозрительные взгляды, а тем временем мы поднимались по травяному склону. Следуя за Тедди, мы вошли в дом, миновали анфиладу гостиных, попали в отделанный темными панелями кабинет и наткнулись на группу людей, деловито сгрудившихся вокруг большого портрета маслом, который официально позировал на каминной доске. Свинцового стекла окна с ромбовидным узором были распахнуты в надежде завлечь океанский ветерок, но в комнате стояла духота, и на миг я поддалась клаустрофобии. – Да-да, – говорила женщина в летнем сиреневом платье, указывая на картину. – Да почти все вечно твердят, что я на нее похожа, но даже если и так, это просто совпадение, она ведь родственница Макса, а не моя. Я присмотрелась к этой женщине, и в мозгу щелкнуло: то была Вера Бринкли. Запоминающееся лицо. Из тех, кого обычно именуют эффектными. Ее волосы были зачесаны к затылку и завиты, оставляя открытыми высокие скулы и нежные тени впалых щек. И все же не безупречная красота: чересчур длинная и резко срезанная челюсть придавала лицу смутное сходство с лошадью. Тело худое, усыпанное веснушками, бедра, согласно моде, отсутствуют, как и возраст – лицо уцелело с той поры, когда Вере было под сорок или чуть за, но шея настойчиво рекомендовала прибавить к этой цифре еще лет десять. – Миссис Бринкли? – Тедди деликатно похлопал ее по плечу. Женщина обернулась: – Ну что такое, Тед! Ты уже не школьник. Студент, взрослый человек. Называй меня Верой. Тедди кивнул, но залился румянцем. – Я тут двух леди привел, они разыскивают хозяев. – А! Спасибо, мой мальчик. Макс! Иди сюда, дорогой! Тедди кого-то привел познакомиться. Чинный мужчина в визитке, с моноклем в глазу, оторвался от хумидора, который он раскрыл перед друзьями-банкирами. Как и его жена, Макс Бринкли странным образом ухитрялся сочетать в себе юность и зрелость. Тело худощавое, но мясистое лицо гладкое, точно ледниковое озеро, а щеки завершались хоть и маленькими, но отнюдь его не красившими брылами. Вздернутый нос придавал ему задорность юноши, но вступал в противоречие с моноклем, восседавшим над левой щекой. Двадцать девять лет и тут же пятьдесят девять, в промежутке – пустота. Макс пересек комнату, вопросительно глянул на Одалию, на меня, снова на Одалию. – Мистер и миссис Бринкли, – заговорил Тедди, но миссис Бринкли одернула его сердитым взглядом, и он быстро сменил обращение. – Кхм! Макс и Вера, позвольте вам представить… – И умолк, сообразив, что после сцены с рукопожатием наши имена успели выпасть из его памяти. – Роуз Бейкер и Одалия Лазар, – поспешила на помощь Одалия. – Да, Роуз Бейкер и Одалия Лазар, – повторил Тедди, указывая по очереди. Хотя бы не перепутал, которая из нас кто: сперва махнул на меня, потом на Одалию. – О! Чуть не забыла! – добавила Одалия, выдав свою самую подкупающую улыбку. – Вот – это вам. Она вытащила рекомендательное письмо, Макс Бринкли взял его и поднес к глазу, вооруженному моноклем. Уголки его рта слегка задергались при чтении. – А, да-да! – приветливо пробурчал он, добравшись до нижней строчки. – Я всегда говорю жене, любой друг Пембрука – наш друг! Эта фраза подействовала на него вроде щекотки, и он залился громким басистым смехом – удивительно мощная и низкая нота для такого щуплого тела. Я ощутила, как мы пересекли незримую границу: настроение легкого и непринужденного дружелюбия распространилось само собой, как будто рухнули приткнутые друг к другу костяшки домино: Вера засмеялась, Одалия засмеялась, Тедди засмеялся, и я тоже присоединилась к общему веселью, хотя по сей день не уверена, что поняла, в чем тут соль. Мистер Бринкли скомкал письмо и сунул во внутренний карман. – Надеюсь, вы не в обиде: тут у нас и другие гости собрались на выходные. Целая компания, можно сказать. – Мы, конечно, обременять не хотели бы, – произнесла Одалия, но отлакировала свою реплику без особого тщания: я сразу распознала, насколько неискренна эта отговорка. – Чушь. Никто никого не обременяет. К тому же Пембрук просил особо о вас позаботиться, даже… – тут он выдержал паузу и подмигнул Одалии, – взять под крылышко. Губы Одалии стянула скупая вежливая улыбка. Миссис Бринкли мимолетно нахмурилась, глядя в пол. – Пошлю Фелтона за вашими вещами, – бодро продолжал мистер Бринкли. – Занесет их наверх и заодно покажет вашу комнату. Фелтон! Несколько минут спустя нас благополучно проводили в роскошную, залитую солнечным светом спальню наверху. Одалия присела за туалетный столик, провела щеткой по коротким лоснящимся волосам, а я распахнула окно и залюбовалась переливчатым блеском моря, уже не таким ослепительным: лучи послеполуденного солнца били в него не отвесно, а искоса. Что же до Пембрука, могу лишь допустить, что где-то в густонаселенном мире жил и такой джентльмен, хотя мне недостанет наивности предполагать, что Одалия была с ним сколько-нибудь знакома. Никогда больше я не слышала этого имени, хотя оно послужило ключом, отворившим перед нами дверь в дом на берегу океана. Наблюдая за Одалией, которая расчесывала волосы, незряче глядя в зеркало, я догадалась, что думает она вовсе не о Пембруке, но о ком-то другом. Очаровательный овал ее лица портила глубокая морщина на лбу. – Поверить не могу! Вот же чушь собачья! – ворчала она себе под нос. – Люди из Ньюпорта должны сидеть в Ньюпорте, неужели не понятно? Слыханное ли дело – приезжать сюда летом? Только этого не хватало! Ее тон становился все яростнее, и я уже смотрела на Одалию со страхом, но она меня будто не замечала. – Глаз не спускать с этого мальчишки! – пробормотала она. Я не понимала, обращается ли она ко мне или позабыла о моем присутствии. – Что? – Тедди. – Она рассеянно провела пальцем по ровной черной брови. – Он нам кровь попортит. В голосе ее звучало глубокое раздумье и вместе с тем холодный расчет. Любопытствовать было неуместно. В дверь постучали, Фелтон доставил наш багаж. Я проглотила вопросы, что вертелись на языке, и принялась распаковывать оба наших чемодана.  16