{36} Н. Н. Евреинов

Есть два Евреинова.

Первый слишком хорошо всем известен по бесчисленным фотографиям и портретам, рассыпанным по множеству всевозможных театральных журналов и «монографий». Оригинал сам позаботился о распространении своих портретов, и каждому из нас прекрасно знакома «мечтательная», «утонченно-изысканная» голова Евреинова с пышными прядями длинных артистических волос. Вот, например, передо мною Евреинов Бобышева — полуоголенная мужественно-женственная фигура, «рафаэлевский» профиль, в руках какая-то «бесстыдная» «сладострастная» лилия, — правда, все вместе слегка напоминает рекламу душистого одеколона, но зато страсть, как поэтично… Вот Евреинов на шарике Дени, глядящий сквозь завесу оранжевых павлиньих перьев. Или, вот, «театральный» Евреинов Кульбина, пытающийся ухватить ускользающие ноги Арлекинов и Пьеро…

Это — Евреинов официальный. Это автор хлестких театральных фельетонов, парадоксист в публичных лекциях — «Театр и Эшафот» и «Долой Театр! », автор эротических страниц «Театра для себя».

Этого Евреинова знают все.

{37} Но есть еще и другой, так сказать, неофициальный Евреинов, Евреинов интимный, Евреинов для себя. Этого знают немногие. Это тот самый Евреинов, который выдумал первого, официального, сфабриковал его и пустил гулять по белу свету, скромно оставшись в тени. Вот об этом-то Евреинове № 2 я и хотел потолковать.

В настоящее время Евреинов вообще вышел в тираж и в нашем театральном обиходе не имеется. Он где-то не то у Пиранделло в Италии, не то в Нью-Йорке, не то в эмиграции в Париже. Но до отъезда за границу вы неизменно могли найти его в его маленькой квартирке на Манежном, в четвертом этаже, с окнами, выходящими на глухую побеленную стену, среди книжных полок, а на них — на куске картона — надпись: «Если хочешь быть желанным гостем — не прикасайся руками к книгам».

Скромная, скорее ученая — если не считать нескольких легкомысленных картин по стенам — почти профессорская обстановка. Евреинов любит книги и однажды обмолвился, что свою литературную работу ставит выше режиссерской.

— Scripta manent.

Это ученый исследователь, vir doctissimus, книжный червь. И вы совершенно напрасно ожидаете увидеть изысканного «денди à la Оскар Уайльд». Разрешите в нескольких чертах набросать его портрет.

Сгорбленная, сутуловатая фигура. Худое, морщинистое, точно обвисшее лицо (неужели ему всего каких-нибудь 48 – 49 лет?! ) Заметно редеющие волосы. Очки в черной роговой оправе. Вместо наброшенной на плечи легкой ткани — зебристый халат, вместо сладострастной орхидеи в руке — содовый порошок (он хронически страдает запорами).

Несколько секунд вы так поражены, что, глядя на него в упор, мучительно ищете глазами Евреинова, {38} того самого Евреинова, которого давно знаете, которого так привыкли видеть на портретах. Да что же это, наконец, такое? Фальсификация, мистификация, подмена?!.

Но Евреинов не дает вам опомниться и сразу же начинается «театр для себя» — т. е. игра Евреинова в Евреинова, «шарлатанерия», как сказали в средневековой Франции, а по-русски просто-напросто очковтирательство.

Вы, конечно, помните замечательную Андерсеновскую сказку о «Снежной Королеве». Дьявол разбил зеркало и каждому из нас попало в глаз по осколку, — поэтому всякий видит мир и жизнь по-своему. Есть счастливцы, которых природа наградила розовыми очками; для иных все линии искривлены, все предметы изуродованы; некоторые видят все наоборот…

Евреинову угодило в глаз увеличительное стекло.

Все предметы — принимают у него гиперболические формы. В его жизни нет ничего обыкновенного, и даже самые незначительные окружающие его предметы домашнего обихода совершенно особенные.

Как от прикосновения короля Мидаса все предметы превращались в золото, так от взгляда Евреинова все вырастает до гиперболических размеров.

Особенно сильно эта оптическая особенность сказывается в нем, когда он глядит в зеркало. Это Нарцисс, влюбленный в себя. О ком бы и о чем бы он ни говорил, он всегда прежде всего укажет пальцем на самого себя. Самореклама, наряду с самовлюбленностью, вторая натура Евреинова, и другого такого мастера по этой части, как он, пожалуй, не найти.

Помнится когда-то, очень давно, в «Сатириконе» появилась остроумная заметка, кто такой Евреинов? В точности никто не знает, но все похваливают: писатели говорят, что он превосходный режиссер; режиссеры хвалят его, как Музыканта; {40} музыканты высоко ценят его, как теоретика театра; теоретики видят в нем недюжинного драматурга, и если бы, заключает автор заметки, спросить двугорбого верблюда, то и он, наверное, нашел бы за что похвалить Евреинова…

А Евреинов умеет окружить себя целым табуном двугорбых верблюдов. Футурист Василий Каменский не только пишет о нем целую «монографию», но даже предлагает в 1917 г. избрать Евреинова «первым режиссером столицы Петрограда». Зато и Евреинов не остается перед ним в долгу и на диспуте в «Московском Камерном Театре» единолично и единогласно избирает Каменского — «гением»…

Но и без Каменского у Евреинова всегда найдутся панегиристы. Недавно нашелся даже некий захудалый профессор (но все же профессор! ), который выпустил целую книгу — «монографию» — о влюбленном в себя Нарциссе, 170 страниц убористой печати, на которых с филологической очевидностью доказывается, что «прежде даже временам не быти и создатися земли и вселенной» уже был Евреинов. Это он, Евреинов, научил всех уму-разуму, и — по словам маститого профессора, — «его роль параллельна роли Г. Крэга. Г. Фукса и М. Рейнхардта, основоположников и вождей “искусства театра”, ибо он первый (sic! ) смело указал путь, которым шли в создании новой сцены Мейерхольд, Таиров, Петров и все остальные деятели современного русского театра»[16]. А мы-то, чудаки, думали, что Мейерхольд и старше, и умнее, и талантливее Евреинова, и что Крэг и Георг Фукс создали свои теории, даже не подозревая о существовании Евреинова.

Впрочем, на этом панегирик не заканчивается. Если верить «монографии», то оказывается, что вообще {41} все на свете в области театра сделал Евреинов. «В истории театрального костюма и грима» он «открыл новую эпоху», что сделало его равным Крэгу и даже отцу «Народной Комедии» Радлову[17] — Ради бога, не вздумайте спорить с почтенным профессором, — он оперирует слишком научным материалом и ссылается не только на Бергсона, но даже и на Тэффи (стр. 93).

Когда в свите Евреинова нет никаких Бруксонов и Каменских, он — поневоле! — принимается за дело сам. Вот передо мной одна из его последних «работ» — книжечка «Театр у животных», 1924 г. [18] Она разделяется на две части: 20 первых страниц уделены Евреиновым самому себе, остальные 42 — животным.

В этой книжечке немало поучительного. Здесь цитируются Дарвин, Мечников, а также журнал «Природа и Люди». 12 раз он цитирует самого себя и всегда со свойственной ему одному скромностью. Например: «До меня никто, нигде и никогда не ставил вопроса о слиянии театра с жизнью». Или: «Инстинкт {42} театральности, на который мне пришлось первому указать в печати». Весь «Леф» (очевидно, тоже «кстати о животных») кажется ему «простым эхо» его призывов к «режиссуре жизни».

Но все это цветочки. Шедевром среди шедевров является следующая тирада. Одному из его панегиристов показалось, что футуристы обворовали Евреинова и недостаточно его при этом похвалили. Евреинов величественно успокаивает опечаленного друга. — «Успокойся, друг! — не каждый же раз, как произносится слово “Америка”, прибавляют, что она открыта Колумбом! Пусть мое имя забудется (“что в имени тебе моем? ”), лишь бы не забылись слова, рожденные любовью к не всегда благодарному человечеству»…

Итак, перед нами Колумб, не признанный неблагодарным человечеством. Посмотрим же, какова открытая им Америка.

Если Евреинов и войдет когда-нибудь в историю нашего театра, то, во всяком случае, не как режиссер-постановщик, а как теоретик театра. Однако прямое его амплуа — фельетон. У него бойкое перо. Он умеет быть занимательным и с ученой серьезностью и увлечением говорить о выеденном яйце. Его теоретические рассуждения — занятные театральные фельетоны, в которых есть и перец, и соя, и философская начинка, и легкие каламбуры. Его писания, густо прошпигованы цитатами из всевозможных авторов, от Шопенгауэра до Малаховец включительно, и имеют характер псевдонаучности.

Все же нападкам его на натуралистический театр Станиславского — Чехова и его проповеди «театральности» нельзя отказать в остроумии. Здесь не место излагать его теории монодрамы, театрализации жизни и театра для себя, да все это и без того слишком хорошо знакомо даже и широкой публике. Да и не об Евреинове-теоретике театра у нас речь, {43} а о режиссере. Поэтому, умалчивая об Евреинове-драматурге, авторе действительно остроумной пьесы «Самое главное», и об Евреинове-композиторе, написавшем ряд музыкальных безделушек и с блеском провалившуюся «первую русскую национальную» оперетту «Беглая», я перейду к Евреинову-режиссеру.

Список режиссерских работ Евреинова не велик и даже в «рациональной библиографии» Казанского занимает всего-навсего не полных 2 ¹/₂ странички. Его режиссерский послужной список начинается постановками в «Старинном театре», инициативу создания которого он, к слову сказать, целиком приписывает себе, хотя, в сущности говоря, театр этот был создан бар. Дризеном, о сама идея реконструктивного театра, воскрешающего формы театрального прошлого, зародилась еще в 1906 г. у Мейерхольда, на «средах» Вячеслава Иванова. Главным же режиссером («зав. режиссерской частью») Старинного театра был А. А. Санин. Спрашивается, в чем же заслуга Евреинова? Совсем, как в доброе старое время вы могли встретить на нотных изданиях: «Слова Пушкина. Музыка Чайковского. Сочинение принца Ольденбургского»…

Роль такого «принца Ольденбургского» Евреинов с блеском сыграл в среде нашей режиссуры. Впрочем, если вы думаете, что вообще русская сцена чем-нибудь обязана кому-нибудь кроме Евреинова, то вы жестоко ошибаетесь: это он, Евреинов, еще за две недели (сравните даты! ) до Г. Фукса обосновал теорию «театральности»; это он, Евреинов, вывел в люди Мейерхольда, что он в свое время и доказал в целой статье, обвиняя Мейерхольда в плагиате его — Евреинова — идей; это он, Евреинов, впервые объяснил нам Гоголя, показав в «Кривом Зеркале» «Ревизора»; он, Евреинов, левый и футурист, вывел в люди целую плеяду русских художников, начиная с Юрия Анненкова, — {44} не говоря уже о Рерихе, Сапунове, Судейкине и др.; это он открыл нам Бердслея и Ропса, он обновил русскую драматургию, затмив Чехова своей «Женитьбой Троглодитова»; он первый доказал Станиславскому, насколько он (то бишь Станиславский) недалек, это он…

Однако, вернемся к послужному списку.

Вслед за «Старинным Театром» идет театр В. Ф. Комиссаржевской с «Саломеей», снятой с генеральной репетиции по распоряжению тогдашней цензуры. Об этой постановке мы сейчас можем судить только по эскизам Калмакова… но ведь это же Калмаков, а не Евреинов!

Далее «Орлеанская дева» с Глаголиным в заглавной роли. Успех скандала, оригинальничанье, дешевый эффект. Глаголин — достойный ученик Евреинова. Он пишет: «Почему я играю Орлеанскую деву». Шум. Вернее шумиха. А, в сущности, просто много шуму из ничего…

Затем парочка провалившихся опереток («Беглая», неосуществленный «Хильперик», и «Звездочет»), да ряд постановок в «Кривом Зеркале», в которых на 50 % Кугелевской выдумки. Я сам режиссер этого театра и по собственному опыту знаю, как много вкладывает Кугель в постановки идущих в его театре пьес.

Дальше большой перерыв. Не доведенное до конца «Похищение из Сераля» Моцарта и коллективная постановка «Взятия Зимнего Дворца», в которой Евреинову принадлежит только общее руководство.

И все. Как видите, список не велик. Конечно, дело, в конце концов, не в количестве. Можно обессмертить себя и одной работой. Но постановки Евреинова не выдерживают пробы времени. Его «Саломею» давно затмил Таиров, его реконструктивные спектакли забыты, а кривозеркальные пародии безвозвратно устарели…

{45} И все же из этих полупоражений Евреинов сумел создать себе ореол первоклассного мастера сцены. Настоящего режиссера. Познакомимся же поближе с его методом режиссерской работы и пониманием приемов режиссуры.

Они — довольно… своеобразны.

Однажды, на какой-то лекции, перечисляя функции режиссера, Евреинов остроумно заметил, что режиссер должен быть всем, от актера, художника и музыканта до старшего дворника включительно. Последнее совершенно верно. Забыл Евреинов — а, может быть, и нарочно умолчал, не желая выдавать своего секрета, о том, что режиссер должен быть, по его мнению, прежде всего шарлатаном.

Как-то за чаепитием, оживившись и будучи в духе, — Евреинов стал объяснять, что такое режиссер.

— Прежде всего, режиссер должен все знать. И какой бы ему ни задали вопрос актеры, он должен с апломбом ответить, — все равно что, но только так, чтобы не уронить своего авторитета. Допустим:

— Скажите, пожалуйста, Николай Николаевич, что это за «белые кони» в Росмерсхольме? — спрашивает актриса.

Вы презрительно фыркаете и бросаете на нее сокрушающий взгляд, — а впрочем, в душе, сознаетесь: «а черт его знает, что это за кони! »

Но молчать нельзя.

— Белые кони? Это символ рока. Понимаете, это мистическое начало трагедии. В их полете есть что-то от колесницы Гермеса, это, так сказать, символическая неизбежность, неотвратимость… Как же это вы, голубчик, столько дней репетируете и не знаете, не понимаете, что такое «белые кони? » Ну, в чем же тогда по вашему трагедия Росмерсхольма? Да вы почитайте Брандеса, милая, обязательно почитайте!

Посрамленная актриса сконфуженно отходит в сторону {46} и сама себе удивляется: какая же я, в самом деле, дура, что сразу же не поняла, что эти кони — символ Брандеса.

Или вот еще: актер спрашивает, «как ходят ангелы? »

— Что?! Вы не знаете, как ходят ангелы? (А черт их знает, как они ходят, между нами-то говоря! ). Вот, смотрите. Сначала вы поднимаете правую ногу, легко, изящно, потом опускаете ее и легко поднимаете левую. При этом самое главное, это чтобы центр тяжести, при распределении давления на мышцы ног, приходился на ту ногу, которая является в данный момент опорой. Ясно? — Эх, вы, не знаете, как ходят ангелы! Пристыженный «ангел» навсегда проникся к вам искренним уважением. И ваш авторитет в глазах всей труппы незыблем.

Всю жизнь следовал Евреинов этому рецепту. Режиссер-диллетант, без всякой сценической подготовки, даже без особой практики, он не дал в истории нашей режиссуры ничего значительного.

В жизни же живого современного театра Евреинов просто-напросто quantité né gligeable. Впрочем, если верить «официальному» Евреинову, он сейчас герой Бродвея и им бредит весь Запад, — очевидно в Америке вообще легче открыть Америку, чем в России. Во всяком случае, для нас Евреинов выжатый лимон, конченный человек. Бывший.

Зачастую мы легко поддаемся гипнозу, и многие репутации основаны исключительно на массовом гипнозе: пришел развязный молодой человек, протрубил свое «тра‑ та‑ та! », позвенел бубенцами, обольстительно улыбнулся, разбросал повсюду свои портреты, всех очаровал, и, подобно гоголевскому герою, такого тумана в мозги напустил, одобрительно похлопав по плечу Мольера и Шекспира (тоже, мол, не дурные были писатели), что все сразу поверили в него.

{47} Впрочем, состоявшееся несколько лет тому назад чествование Евреинова по случаю пятнадцатилетия его театральной деятельности скорее походило на «Гастроль Рычалова», чем на чествование «первого революционера» нашего театра, «футуриста» Евреинова.

Кстати о футуризме. Когда-то футуристы собирались выбросить Пушкина за борт корабля современности. Сейчас за этот самый борт оказались выброшенными многие из них самих. В том числе и Евреинов.

Тщетно пытается он прифлиртнуть с современностью. Если когда-то, лет 15 тому назад, он писал: «Мы, аристократы театра», то теперь он говорит; «Наш брат рабочий» («Театр у животных», стр. 11).

Однако, этот самый «наш брат» Евреинов предпочел улизнуть за границу где и оказался среди иных прочих «аристократов театра», не приявших революции.

Оно и понятно. По самому существу своему, Евреинов антиобщественник, индивидуалист. Еще недавно, полемизируя с Леф’ом, он в сотый раз повторял основную мысль своего искусствопонимания; для него искусство — уход от действительности, «уход от буден, это бальзам (?!!! ), переносящий нас в иной, лучший мир, это забвение жизни»…

Не строительство жизни, а забвение жизни. Современность не приемлет такого толкования. Сейчас не время отшельничеству. И вот почему Евреинов и оказался, в конце концов, выкинутым за борт современности: он перестал быть нужным.

Пережить самого себя — величайшая трагедия для всякого человека. В особенности — для художника.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 Следующая ⇒