| VIII
Волосы, которых не хватало у него на голове, лезли из ушей черными зарослями, агрессивно кудрявились, словно в насмешку над лысиной Конституционного Пьяницы. Это ведь он дал ему такое прозвище, прежде чем окрестил -для внутреннего употребления, среди ближайших подданных — Ходячей Помойкой? Благодетель не помнил. Возможно, и он. Ему удавались прозвища, еще с молодых лет. Часто жестокая кличка, которой он припечатывал свою жертву, становилась плотью человека и в конце концов заменяла ему имя. Так случилось с сенатором Энри Чириносом, которого в Доминиканской Республике никто, кроме газет, и не называл иначе как по этой убойной кличке: Конституционный Пьяница. У него была привычка к тому же гладить гнездившиеся в ушах сальные пряди. И хотя Генералиссимус с его маниакальным пристрастием к чистоте запретил ему заниматься подобными вещами в его присутствии, сейчас он проделывал именно это, а в довершение еще и пощипывал волосы, торчавшие из носу. Он нервничал, очень нервничал. И Генералиссимус знал, почему: он пришел с докладом 6 плохом состоянии экономических дел. Но виноват в скверном положении дел был не Чиринос, а санкции Организации американских государств, они душили страну.
— Если ты сей же момент не прекратишь ковыряться в носу и в ушах, я позову адъютантов, и они тебе всыплют, — сказал он, приходя в дурное настроение. — Я запретил тебе здесь это свинство. Ты что — пьян?
Конституционный Пьяница колыхнулся в кресле перед письменным столом Благодетеля. И убрал руки от лица.
— Ни капли в рот не брал, — оправдался он смущенно. — Вы знаете, Хозяин, я днем не пью. Исключительно вечером и ночью.
Он был в костюме, который Генералиссимусу напомнил дурного вкуса помпезный памятник: зеленовато-свинцового цвета с металлическим отливом; что бы на нем ни было надето, всегда казалось, что его жирное тело втиснули в одежду только с помощью обувного рожка. Поверх белой рубашки болтался ядовито-синий галстук в желтую крапинку, на котором строгий глаз Благодетеля углядел сальные пятна. С досадой подумал, что эти пятна Чиринос посадил во время еды, потому что еду сенатор отправлял в рот огромными кусками и уплетал с жадностью, как будто боялся, что соседи отнимут, и при этом жевал с полуоткрытым ртом, орошая стол слюной и крошками.
— Клянусь вам, ни грамма алкоголя в организме, — повторил он. — Пил только кофе за завтраком.
Возможно, это правда. Когда он входил в кабинет — слоноподобная туша двигалась медленно, пошатываясь, а ноги словно ощупывали пол, прежде чем ступить на него, — Генералиссимус подумал, что он пьян. Нет, должно быть, так проспиртовался, что даже в трезвом состоянии машину ведет неуверенно, а руки бьет алкогольная дрожь.
— Ты так проспиртовался, что, даже когда не пил, кажешься пьяным, — сказал он, оглядывая сенатора с головы до ног.
— Это — правда, — поспешил признать Чиринос, сопроводив слова театральным жестом. — Я — Poete maudit [Проклятый поэт (фр. ). ], Хозяин. Как Бодлер и Рубен Дарио.
Пепельно— серая кожа, двойной подбородок, редкие сальные волосы, а глазки совсем утонули за набрякшими веками. Нос расплющенный, когда-то он был боксером, и почти безгубый рот, добавлявший извращенный штрих к его вызывающей безобразности. Он всегда был неприятно некрасив настолько, что, когда лет десять назад попал в автомобильную катастрофу, после который чудом остался жив, его друзья думали, что пластическая операция может улучшить его внешность. Но она ухудшила.
То, что он продолжал оставаться в доверии у Благодетеля, в тесном кругу ближайших к нему лиц, таких, как Вирхилио Альварес Пина, Паино Пичардо, Мозговитый Кабраль (уже попавший в немилость) или Хоакин Балагер, лишь доказывало, что, подбирая людей, Генералиссимус не позволял себе руководствоваться личным вкусом или неприязнью. И хотя ему были отвратительны внешний облик, неопрятность и манеры Энри Чириноса, с самого начала своего правления он отличал его деликатными поручениями, которые Трухильо доверял выполнять людям не только надежным, но способным. А этот был одним из самых способных в этом кругу избранных. Он был адвокатом и притворялся радетелем конституции. Совсем молодым, он вместе с Агустином Кабралем был главным составителем конституции, которую выпустил Трухильо в начале своей Эры, и автором всех поправок, которые вносились впоследствии в ее текст. Он же редактировал и все основные законы и подзаконные акты и представлял почти все проекты новых законов, которые Конгресс принимал, дабы узаконить потребности режима. Никто, как он, не мог — в парламентском выступлении, оснащенном латинскими терминами и цитатами, частенько на французском, — придать видимость юридической силы самым спорным решениям исполнительной власти или же сокрушительной логикой разбить в пух и прах всякое предложение, которого не поддерживал Трухильо. Его мозг, устроенный на манер свода законов, мгновенно находил техническую аргументацию для придания законности любому решению Трухильо, опираясь ли на просчет Счетной палаты, или Верховного суда, или принятого Конгрессом закона. Большая часть правовой паутины Эры была соткана дьявольской изобретательностью этого великого законоплета (как назвал его однажды в присутствии Трухильо сенатор Агустин Кабраль, ярый друг и закадычный его враг в этом тесном кружке фаворитов).
Именно в силу этих качеств несменяемый парламентарий Энри Чиринос за тридцать лет Эры был всем, чем только можно было быть: депутатом, сенатором, министром юстиции, членом Конституционного суда, чрезвычайным и полномочным послом, управляющим Центрального банка, президентом Трухилевского института, членом Центрального правления Доминиканской партии, а года два назад, как наиболее доверенный человек, был назначен веедором — наблюдателем и контролером — за всеми принадлежащими Благодетелю предприятиями. И в этом качестве имел в своем подчинении сельское хозяйство, торговлю и финансы. Почему дело такой огромной ответственности он поручил хроническому алкоголику? А потому, что тот был не только хитрожопым законником, но еще и разбирался в экономике. И хорошо показал себя, возглавляя Центральный банк, а несколько месяцев — и Министерство финансов. А еще потому, что в последние годы, когда за ним беспрерывно следило столько глаз, на этом месте ему нужен был человек, которому он бы полностью доверял, которого мог бы ввести в хитросплетения семейных интриг и свар. А в таких делах этот проспиртованный ком жирной грязи был незаменим.
Каким образом этот неуемный пьяница не потерял умения плести юридические интриги и не утратил работоспособности, какую Благодетель после падения Ансельмо Паулино мог сравнить только со своей собственной? Ходячая Помойка мог работать по десять — двенадцать часов без перерыва, напиться в стельку и на следующий день явиться в кабинет, в Конгресс, в министерство или в Национальный дворец свежим, с ясной головой и диктовать машинисткам юридические доклады или выступать, блистая красноречием, на темы, касающиеся политики, законотворчества, экономики или конституции. А кроме того, он писал стихи, акростихи и эпиграммы, статьи, книги по истории, и его перо было одним из самых острых, которые Трухильо использовал, дабы источать яд, в разделе «Форо Публико» газеты «Карибе».
— Как идут дела.
— Очень плохо, Хозяин. — Сенатор Чиринос набрал воздуху. — При таких темпах скоро начнется агония. Очень сожалею, что приходится вам это говорить, но вы мне платите не за то, чтобы я вас обманывал. Если санкций не отменят в скором времени, разразится катастрофа.
Раскрыв толстую папку и доставая из нее бумаги и записные книжки, он принялся анализировать состояние основных предприятий, начав с заводов Доминиканской сахарной корпорации, затем — Доминиканской авиационной компании, цементной, деревообрабатывающей, за ними пошли лесопильни, импортные и экспортные конторы и торговые предприятия. Музыка цифр и имен убаюкивала Генералиссимуса, он слушал вполуха: «Коммерческий атлас», «Карибский мотор», акционерное общество «Табакалера», доминиканский хлопковый консорциум, «Чоколатера индустриаль», «Доминиканская обувная», «Поставка соли насыпью», фабрика растительных масел, доминиканская цементная фабрика, доминиканская фабрика грампластинок, фабрика доминиканских ударных инструментов, веревочная и мешочная фабрика, скобяные товары «Read», скобяные товары «Эль Марино», доминиканско-швейцарское производство, молочная фабрика, ликерная фабрика «Альтаграсиа», национальная стекольная фабрика, национальная бумагоделательная фабрика, «Доминиканские мельницы», «Доминиканская живопись», «Вторичное каучуковое покрытие», «Мотор Кискейи», солеочистительная фабрика, «Доминиканская мешковина», страховое общество «Сан-Рафаэль», компания по недвижимости, газета «Карибе». Ходячая Помойка оставил напоследок те предприятия, в которых семья Трухильо имела наименьшую долю, заметив мимоходом, что и здесь нет положительных сдвигов. Он не сказал ничего такого, чего Благодетель не знал бы: то, что еще не было парализовано отсутствием сырья и комплектующих деталей, работало на треть, а иногда на десятую часть своей мощности. Катастрофа уже разразилась, да еще какая. Но по крайней мере — Благодетель вздохнул — Штатам не удалось то, что, по их представлениям, должно было стать главным ударом: перекрыть поставку нефти, как они перекрыли поставку запасных деталей к автомашинам и самолетам. Джонни Аббес Гарсиа устроил так, что горючее поступало через Гаити, переправлялось через границу контрабандой. Наценка выходила высокой, но потребитель ее не платил, ее субсидировал режим. Государство не могло долго выносить это кровопускание. Экономическая жизнь из-за валютных ограничений и парализованного экспорта-импорта пришла в застой.
— Практически доходов нет ни на одном предприятии, Хозяин. Только расходы. Поскольку они процветали, то пока еще держатся. Но не до бесконечности.
Он театрально вздохнул — так он вздыхал, когда произносил торжественные надгробные речи, еще одно из его великих амплуа.
— Напомню, что не был уволен ни один рабочий, сельскохозяйственный работник или служащий, несмотря на то, что экономическая война длится уже более года. Эти предприятия обеспечивают семьдесят процентов рабочих мест всей страны. Представьте, насколько серьезно положение. Трухильо не может дальше содержать две трети доминиканских семей, при том, что из-за санкций вся деловая активность наполовину парализована. Так что…
— Так что…
— Или вы даете мне разрешение сокращать персонал в целях уменьшения расходов, до лучших времен…
— Хочешь, чтобы поднялись тысячи лишившихся работы? — грубо перебил его Трухильо. — Добавить еще и социальную проблему ко всем остальным?
— Есть один выход на случай исключительных обстоятельств, — вступил Чиринос с мефистофелевской улыбкой. — А у нас разве не исключительные? Так вот. Пусть государство, чтобы гарантировать занятость и экономическую активность, возьмет на себя предприятия стратегического характера. И национализирует, скажем, треть промышленных предприятий и половину сельскохозяйственных и скотоводческих. У Центрального банка пока еще имеются для этого фонды.
— Какого черта мне это даст? — раздраженно перебил его Трухильо. — Что я выиграю от того, что доллары из Центрального банка перейдут на мой личный счет?
— А то, что с этого момента от потерь трехсот предприятий, работающих с убытком, будет страдать уже не ваш карман, Хозяин. Повторяю, если все и дальше будет идти, как идет, то они все обанкротятся. Мой совет — чисто технический. Единственный способ избежать того, чтобы все ваше имущество испарилось по вине экономической блокады, — переложить потери на государство. Никому не будет хорошо от того, что вы разоритесь, Хозяин.
Трухильо почувствовал, что он устал. Солнце грело все жарче, и, как все посетители в его кабинете, Чиринос потел. То и дело он вытирал лицо ядовито-синим платком. Ему, конечно, тоже хотелось бы, чтобы в кабинете у Генералиссимуса был кондиционер. Но Трухильо ненавидел охлаждающий искусственный воздух, обманный воздух. Единственное, что он терпел, это вентилятор в особо жаркие дни. А кроме того, он гордился тем, что был человеком-который-не-потеет.
Некоторое время он молчал раздумывая; лицо стало угрюмым.
— И ты тоже своими свинячьими мозгами думаешь, что я собираю в кулак земли и предприятия ради наживы, — заговорил он устало. — Не перебивай. Если ты столько лет рядом со мной и до сих пор меня не знаешь, чего ждать от остальных. Пускай считают, что власть мне нужна для обогащения.
— Я прекрасно знаю, что это не так, Хозяин.
— Тебе что — нужно объяснять в сотый раз? Если бы эти предприятия не принадлежали семье Трухильо, то и этих рабочих мест давным-давно не было бы. А Доминиканская Республика была бы захудалой африканской страной, какой она была, когда я взвалил ее себе на плечи. А ты этого все еще не понимаешь.
— Я это прекрасно понимаю, Хозяин.
— Ты у меня воруешь?
Чиринос снова колыхнулся в кресле, и его пепельно-серое лицо потемнело. Он заморгал обеспокоено.
— Что вы такое говорите, Хозяин? Бог — свидетель…
— Я знаю, что не воруешь, — успокоил его Трухильо. -А почему не воруешь, хотя имеешь на то все возможности? Из преданности? Может быть. Но главное — из страха. Понимаешь, что если ты украдешь, а я об этом узнаю, то отдам тебя в руки Джонни Аббесу, а он отвезет тебя в Сороковую, посадит на трон и поджарит, а потом выбросит акулам. Он любит такие штучки, наш затейник из СВОРы, и команду себе подобрал с такими же вкусами. Поэтому ты у меня не воруешь. Поэтому у меня не воруют и управляющие, и администраторы, и бухгалтеры, и инженеры, и ветеринары, и надсмотрщики, и прочие, прочие на всех тех предприятиях, за которыми ты надзираешь. Поэтому все они работают четко и споро и поэтому предприятия процветали и множились, превращая Доминиканскую Республику в современную и процветающую страну. Понял?
— Конечно, Хозяин, — снова вздрогнул Конституционный Пьяница. — Вы совершенно правы.
— И наоборот, — продолжал Трухильо, словно не слыша его. — Ты бы воровал, сколько смог, если бы работу, которую делаешь для семьи Трухильо, ты бы делал для семьи Висини, семьи Вальдес или семьи Арментерос. А еще больше, если бы предприятия эти были государственными. Вот уж когда бы ты набил себе карманы. Понимаешь теперь своим умишком, зачем мне эти предприятия, земли и скот?
— Чтобы служить стране, я прекрасно знаю, Ваше Превосходительство, — клятвенно заверил сенатор Чиринос. Он был встревожен, и Трухильо заметил это по тому, как крепко тот прижал к животу чемоданчик с документами и каким все более масляным становился его гон. — У меня и в мыслях ничего другого не было, Хозяин. Боже упаси!
— Однако, что правда, то правда, не все Трухильо такие, как я, — смягчил напряженность Благодетель и скроил разочарованную мину. — Ни у моих братьев, ни у жены, ни у детей нет такой горячей любви к этой стране, как у меня. Они алчны. Хуже всего, что в такие моменты, как сейчас, мне приходится терять время, следить за тем, чтобы они не нарушали моих распоряжений.
Он придал взгляду воинственную пронзительность, какой обычно приводил людей в трепет. Ходячая Помойка вжался в кресло.
— Так, понятно: кто-то ослушался, — пробормотал он. Сенатор Энри Чиринос кивнул, не решаясь заговорить.
— Опять попытались вывезти деньги? — спросил он, придавая тону холодность. — Кто? Старуха?
Рыхлая физиономия, вся в капельках пота, снова кивнула, как бы через силу.
— Отозвала меня в сторону вчера, на вечере поэзии, — начал он неуверенно, голос истончился до ниточки. — Сказала, что исключительно думая о вас, не о себе и не о детях. Чтобы обеспечить вам спокойную старость, если что вдруг… Я уверен, что это правда, Хозяин. Она вас любит безумно.
— Чего хотела?
— Еще один перевод в Швейцарию. — Сенатор замялся. — Всего один миллион на этот раз.
— Надеюсь, ради твоего собственного блага, ты не доставил ей удовольствия, — проговорил Трухильо сухо.
— Я не сделал этого, — промямлил Чиринос, тревога не отпускала его, и слова выходили мятые, а тело сотрясала легкая дрожь. — Там, где командует капитан, солдат не распоряжается. Кроме того при всем моем уважении и преданности, которых заслуживает донья Мария, прежде всего я предан вам. Я в очень щекотливой ситуации, Хозяин. Отказывая, я теряю дружбу доньи Марии. А я второй раз на неделе отказываю в ее просьбе.
И Высокочтимая Дама тоже боится, что режим рухнет? Четыре месяца назад она попросила Чириноса перевести в Швейцарию пять миллионов долларов; сейчас — один. Думает, что настанет момент, когда придется удирать отсюда, и что надо иметь кругленькие счета за границей, чтобы позолотить себе изгнание и жить там да радоваться. Как Перес Хименес, Батиста, Рохас Пинилья, как Перон, все это отребье. Старая скряга. Можно подумать, что тылы у нее и без того не обеспечены, дальше некуда. Но ей все мало. Она и в молодости была скупа, а с годами совсем очумела. Собирается унести счета с собой на тот свет? Это — единственное, в чем ей всегда хватало смелости ослушаться мужа. Два раза за неделю. Ничего себе, у него за спиной плетет сети. Вот так же, без ведома Трухильо, купила дом в Испании после официального визита к Франко в 1954 году. И открывала, и набивала шифрованные счета в Швейцарии и в Нью-Йорке, о которых он узнавал иногда совершенно случайно. Раньше он не обращал на это особого внимания, ну врежет ей раз-другой, а потом пожмет плечами: что поделаешь, каприз стареющей женщины, климакс, к тому же — его законная жена, надо иметь к ней уважение. Но сейчас — другое дело. Он отдал строгий приказ, чтобы ни один доминиканец, включая членов семьи Трухильо, не вывез из страны ни одного песо, пока длятся санкции. Он не позволит крысам бежать с корабля, потому что корабль и в самом деле пойдет ко дну, ж вся команда, а первыми — офицеры и капитан, вздумает бежать. Нет, коньо, этого не будет. Здесь останутся родные и близкие, друзья и враги, со всем, что у них есть, чтобы сражаться или лечь костьми на поле чести. Как marine, коньо. Старая дура, сквалыга! Надо было давно развестись с ней и жениться на одной из тех великолепных женщин, что прошли через его руки, например на красивой, податливой Лине Ловатон, которой он пожертвовал ради этой неблагодарной страны. Высокочтимой Даме надо будет сегодня вечером вложить ума и напомнить, что Рафаэль Леонидас Трухильо Молина — не Батиста, и не свинья Перес Хименес, и не ханжа Рохас Пинилья, и даже не нафабренный генерал Перон. Он не проведет последние годы своей жизни за границей, как государственный деятель в отставке. Он до последней минуты будет жить в этой стране, которая его стараниями из дикого племени, орды, карикатуры на страну превратилась в Республику.
Он заметил, что Конституционный Пьяница все еще дрожит. В уголках рта запеклась пена. А глазки под двумя жирными шарами век бешено мечутся.
— Значит, что-то еще. Что?
— На прошлой неделе я информировал вас: нам удалось уйти от того, что нам заблокировали бы оплату через лондонский «Ллойде» за партию сахара, проданного в Великобританию и в Нидерланды. Деньги небольшие. Около семи миллионов долларов, из которых четыре — вашим предприятиям, а остальное — сахарным заводам Висини и компании «Сентрал Романа». Согласно вашим инструкциям, я попросил «Ллойде», чтобы эту валюту перевели в Центральный банк. Сегодня утром мне сообщили, что они получили другое указание. — От кого?
— От генерала Рамфиса, Хозяин. Он телеграфировал, чтобы всю сумму перевели в Париж.
— Лондонский «Ллойде» набит говноедами, которые подчиняются контрприказам Рамфиса?
Генералиссимус говорил медленно, изо всех сил стараясь не взорваться. Такая чушь отнимает столько времени. И неприятно — обнажать перед иностранцами, какими бы своими и доверенными они ни были, семейные язвы.
— Просьба генерала Рамфиса еще не выполнена, Хозяин. Они сбиты с толку, поэтому и позвонили мне. Я повторил, что деньги следует перевести в Центральный банк. Но поскольку у генерала Рамфиса есть ваша доверенность и были случаи, когда он брал там деньги, то было бы уместно сообщить «Ллойдсу» что произошло недоразумение. В целях сохранения имиджа, Хозяин.
— Позвони ему и скажи, чтобы извинился перед «Ллойдсом». Сегодня же.
Чиринос поерзал в кресле, ему было не по себе.
— Раз вы приказываете, я сделаю, — промямлил. — Но позвольте попросить вас. Как старый друг. И самый верный из ваших слуг. На меня уже имеет зуб донья Мария. Не делайте из меня врага и в глазах вашего старшего сына.
Он так явно терзался, что Трухильо улыбнулся, глядя на него.
— Звони, не трусь. Я покуда не собираюсь умирать. Проживу еще лет десять, я должен завершить начатое депо. Мне нужно как раз столько времени. И ты будешь со мной, до последнего дня. Потому что — безобразный, пьяница, неряха — ты все равно один из лучших моих людей. — Он сделал паузу и, глядя на Ходячую Помойку с нежностью, с какой нищий смотрит на запаршивевшего пса, добавил нечто, совершенно необычное в его устах:
— Хотел бы я, чтобы кто-нибудь из моих братьев или детей стоил то, чего стоишь ты, Энри.
Ошеломленный сенатор не сразу нашелся, что сказать.
— Ваши слова — лучшая награда за все мои терзания и хлопоты, — с трудом выговорил он, наклоняя голову.
— Тебе повезло — ты не женился и не имеешь семьи, — продолжал Трухильо. — Наверное, не раз думал, что это беда — не иметь потомства. Чушь! Главная ошибка моей жизни — моя семья. Мои братья, моя жена, мои дети. Ты видел подобный кошмар? Пьянка, деньги, бабы — вот их горизонт. Есть ли среди них хоть один, способный продолжить мое дело? Разве не позор, что Рамфис и Радамес, и место того чтобы быть рядом со мной в такой момент, в Париже играют в поло?
Чиринос застыл, опустив глаза, недвижный, и слушал с серьезным и со всем согласным лицом, не произнося пи слова, наверняка опасаясь за свое будущее, если вдруг ненароком вырвется слово против детей или братьев Хозяина. Странно, что он пустился в эти горькие рассуждения; он никогда не говорил о своей семье, даже в кругу самых близких к нему людей, и тем более так жестко.
— Приказ остается в силе, — сказал он, разом меняя и тон, и. тему. — Никто, а тем более один из Трухильо, не переведет денег из страны, пока не отменены санкции.
— Понял, Хозяин. Сказать по правде, никто бы и не смог, даже если бы хотел. Разве что вывезти доллары в чемодане, в руках, у нас нет такого партнера за границей. Финансовая активность — на мертвой точке. Туризм кончился. Запасы тают день ото дня. Вы решительно отвергаете идею взять государству на себя некоторые предприятия? Даже самые захудалые?
— Посмотрим, — чуть сдался Трухильо. — Оставь мне предложение, я его посмотрю. Что еще срочного?
Сенатор посмотрел в записную книжку, поднеся ее близко к глазам. Лицо приняло трагикомическое выражение.
— Парадоксальная сложилась ситуация там, в Соединенных Штатах. Что будем делать с нашими предполагаемыми друзьями? С конгрессменами, политиками, с теми, кто лоббирует наши интересы, защищает нашу страну и получает за это вознаграждение? Мануэль Альфонсо, пока не заболел, продолжал выдавать его. А как заболел — и выдавать перестали. Некоторые уже пытаются предъявлять претензии.
— А кто сказал, чтобы не выдавать?
— Никто, Хозяин. Я просто спрашиваю. Валютные фонды, отпущенные на это, в Нью-Йорке, тоже иссякают. Пополнить в данных обстоятельствах не было возможности. Это несколько миллионов песо в месяц. Вы по-прежнему будете щедры с этими гринго, не способными помочь нам отменить санкции?
— Кровососы, я всегда это знал. — Генералиссимус презрительно поморщился. — Но они — наша единственная надежда. Если в Штатах изменится политическая ситуация, они смогут оказать влияние, чтобы санкции отменили или смягчили. А в данный момент, добиться, чтобы Вашингтон по крайней мере оплатил сахар, который уже получил.
Похоже, Чиринос такой надежды не питал. И угрюмо помотал головой.
— Даже если бы Штаты и согласились отдать то, что ржали, толку мало, Хозяин. Что такое двадцать два миллиона долларов? Этой валюты хватило бы всего на несколько недель для покрытия основных затрат и импорта товаров первой необходимости. Но если вы так решили, я дам указание консулам Меркадо и Моралесу, чтобы они возобновили выплаты этим паразитам. Кстати. Хозяин, нью-йоркские фонды могут и заморозить. Если удастся проект трое членов Демократической партии о том, чтобы заморозить счета всех доминиканцев — нерезидентов Соединенных Штатов. Я знаю, что в «Чейз Манхэттен» и в «Кимикл» они значатся как счета акционерных обществ. А если эти банки не соблюдают банковской тайны? Я позволю себе предложить перевести эти деньги в более надежные страны. В Канаду, например, или в Швейцарию.
Генералиссимус почувствовал, как засосало под ложечкой. Нет, это не гнев, от которого в желудке разливалась кислота, это разочарование. Никогда в жизни он не тратил времени, чтобы бередить понапрасну раны, но то, что произошло с Соединенными Штатами, которых его режим всегда, когда им было надо, поддерживал в ООН, возмущало его до глубины души. Выходит, зря принимали как принцев и награждали всем, чем только можно, всякого янки, ступавшего на этот остров?
— Трудно понять этих гринго, — прошептал он. — В голове не укладывается, как они могут так вести себя по отношению ко мне.
— Я никогда не доверял этой шушере, — поддакнул Ходячая Помойка. — Они все такие. Ведь нас брал за горло не только Эйзенхауэр. Кеннеди — не меньше.
Трухильо взял себя в руки — «За работу, коньо», — и снова переменил тему.
— Аббес Гарсиа приготовился и ждет, когда можно будет вытащить епископа Рейлли из-под юбок монахинь, — сказал он. — У него два варианта. Выдворить из страны или дать народу линчевать его в назидание церковным заговорщикам. Какой вам нравится больше?
— Никакой, Хозяин. — К сенатору Чириносу уже вернулась уверенность. — Вы знаете, что я по этому поводу думаю. Конфликт надо спустить на тормозах. У Церкви за плечами — две тысячи лет, и пока что никому не удалось ее перебороть. Посмотрите, что стало с Пероном, когда он пошел ей наперекор.
— То же самое и он мне сказал, сидя там, где ты сейчас сидишь, — признал Трухильо. — Таков твой совет? Чтобы я позволил себя высечь этим засранцам?
— Чтобы вы на корню купили их подачками, — пояснил Конституционный Пьяница. — Или, в худшем случае, припугнули, но без крайностей, всегда оставляя дверь открытой для примирения. То, что предлагает Джонни Аббес, самоубийство, Кеннеди тотчас же пошлет сюда marine. Это мое мнение. А решение принимаете вы, и оно будет правильным. Я же буду отстаивать его пером и словом. Как всегда.
Поэтические вольности, на которые был так горазд Ходячая Помойка, забавляли Благодетеля. На этот раз благодаря ему удалось не поддаться унынию.
— Я знаю, — улыбнулся он ему. — И ценю тебя за верность. Скажи мне откровенно. Сколько ты припас за границей на случай, если тебе придется удирать отсюда сломя голову?
Сенатор в третий раз колыхнулся в кресле, словно под ним было не кресло, а необъезженный жеребец.
— Очень мало, Хозяин. Относительно мало, я хочу сказать.
— Сколько? — настаивал Трухильо ласково. — И где?
— Около четырехсот тысяч долларов, — быстро признался тот тихим голосом. — На двух разных счетах. В Панаме. Оба были открыты еще до санкций, разумеется.
— Какая мелочь, — укорил его Трухильо. — На постах, которые ты занимал, мог бы скопить и побольше.
— Я не стяжатель, Хозяин. А кроме того, вы знаете, деньги меня никогда не интересовали. На то, чтобы жить, мне всегда хватало.
— На то, чтобы пить, ты хочешь сказать.
— На то, чтобы хорошо одеваться, вкусно есть, сладко пить и покупать книги, которые я люблю, — согласился сенатор, разглядывая лампу под стеклянным абажуром. — И, слава Богу, работать рядом с вами мне всегда было интересно. Эти деньги — что, я должен вернуть сюда? Сделаю сегодня же, если прикажете.
— Оставь там. Если окажусь в изгнании и впаду в нужду, ты мне подкинешь. — Он засмеялся, придя в хорошее настроение. Но, пока смеялся, вдруг опять вспомнилась перепуганная девчонка из Дома Каобы, ненужный свидетель, обвиняющий, и настроение сразу испортилось. Надо было пристрелить ее, отдать на потеху охране, пусть бы метали жребий — кто за кем. Душу царапнуло воспоминание: дурацкая девчоночья мордочка, наблюдающая за его терзаниями. — Кто же оказался самым предусмотрительным? — спросил он, стараясь скрыть замешательство. — Кто больше всех вывез денег за границу? Паино Пичардо? Альварес Пина? Мозговитый Кабраль? Модесто Диас? Балагер? Кто больше накопил? Потому что никто из вас не верил мне, что отсюда я уберусь только на кладбище.
— Не знаю, Хозяин. Но, с вашего позволения, я сомневаюсь, чтобы у кого-нибудь из них было много денег за границей. По очень простой причине. Никто никогда не думал, что режим может кончиться, что мы можем вдруг оказаться в таком положении, что придется отсюда бежать. Кто может подумать, что земля вдруг перестанет вращаться вокруг солнца?
— Ты, — насмешливо поддел Трухильо. — Потому и вывез деньжата в Панаму, посчитав, что я не вечен, что какой-нибудь заговор да выгорит. И тем самым выдал себя, ублюдочек.
— Я сегодня же верну сюда все свои сбережения, — заволновался Чиринос. — Я покажу все бумаги Центрального банка о переводе денег. Они лежат в Панаме уже давно. Дипломатическая работа давала мне возможность скопить немного. Валюту на случай зарубежных поездок по вашему заданию, Хозяин. Я никогда не тратил лишнего на представительские расходы.
— Испугался, боишься, как бы с тобой не произошло того, что с Мозговитым, — держал улыбку Трухильо. — Я пошутил. И забыл твою тайну. Ну ладно, давай, расскажи мне какие-нибудь сплетни на закуску. Не политические, постельные.
Ходячая Помойка облегченно расплылся в улыбке. Но едва он начал рассказывать, что весь Сьюдад-Трухильо сейчас потешается над головомойкой, которую немецкий консул устроил своей жене, решив, что она ему изменяет, как Благодетель отвлекся. Сколько денег вывезли из страны самые близкие к нему люди, с ним работавшие? Если уж Конституционный Пьяница вывез, так они все — и подавно. Неужели он припрятал всего четыреста тысяч долларов? Наверняка больше. У всех у них в самом паршивом уголке души таится страх, что режим рухнет. Засранцы. Но верность вообще не числится среди доминиканских достоинств. Это он всегда знал. Тридцать лет перед ним угодничали, его восхваляли, обожествляли, но чуть ветер переменится, и они наверняка вытащат кинжалы.
— Кто придумал лозунг Доминиканской партии на мои инициалы [Рафаэль Леонидас Трухильо Молима — Rectitud, Libertad, Trabajo, Maralidad (честность, свобода, труд, нравственность. — Исп. ). ]? — спросил он вдруг. — Ты или Мозговитый?
— Ваш покорный слуга, Хозяин, — с гордостью признался сенатор Чиринос. — К десятой годовщине. И он прижился: двадцать лет прошло, а эти слова — на всех улицах и площадях страны. И у большинства — вошли в дом.
— Они должны войти в сознание и в память доминиканцев, — сказал Трухильо. — В этих четырех словах сосредоточено все, что я им дал.
И в этот момент, как палкой по голове, его шарахнуло сомнение. Уверенность. Да, случилось. Уже не воспринимая льстивых похвал Эре, в которых рассыпался Чиринос, он опустил голову, будто обдумывая какую-то мысль, напрягся, тревожно вглядываясь. И похолодел. Вот оно: темное пятно расплылось по ширинке, чуть зайдя на правую сторону. Случилось, должно быть, только что, пятно было еще мокрым, и в этот момент нечувствительный мочевой пузырь, наверное, еще испускал жидкость. Он не почувствовал этого и сейчас не чувствовал. Ярость ударила в голову. Он мог повелевать людьми, мог поставить на колени три миллиона доминиканцев и не мог контролировать собственный негодный клапан.
— Не могу больше слушать сплетни, нет времени, — сказал он, не поднимая глаз. — Иди и уладь все с «Ллойд-сом», чтобы не переводили денег Рамфису. Завтра в это же время. Всего хорошего.
— До свидания, Хозяин. С вашего позволения, я еще увижу вас сегодня вечером, на Авениде.
Услышав, что Конституционный Пьяница закрывает за собой дверь, он тотчас же позвал Синфоросо. Приказал принести ему свежий костюм, тоже серый, и смену нижнего белья. Поднялся из-за стола и быстро, наткнувшись по дороге на софу, пошел и заперся в ванной. От отвращения подташнивало. Он снял брюки, трусы и майку, запачканные мочой. Рубашка осталась чистой, но он снял и ее и сел на биде. Тщательно намылился. И, вытираясь, еще раз проклял дурную шутку, которую сыграло с ним собственное тело. Он вел борьбу с несчетным множеством врагов и не мог отвлекаться поминутно на этот дерьмовый клапан. Присыпал тальком интимные места и в паху и сел в уборной дожидаться Синфоросо.
Разговор с Ходячей Помойкой оставил неприятный осадок. Он сказал ему правду: в отличие от мошенников— братцев, от Высокочтимой Дамы, этого ненасытного вампира, и от захребетников детей его никогда особенно не интересовали деньги. Он использовал их исключительно как инструмент власти. Без денег он никогда бы не смог открыть себе путь на начальном этапе, потому что родился в скромной семье в Сан-Кристобале и с самых ранних лет должен был сам добывать себе необходимое, чтобы быть прилично одетым. Впоследствии деньги помогали ему добиваться цели, преодолевать препятствия, покупать, подкупать или умащивать нужных людей и наказывать тех, кто мешал его работе. В отличие от Марии, которая с того момента, как задумала завести прачечную для жандармов (тогда они были еще любовниками), мечтала копить и копить, ему деньги нужны были, чтобы тратить на дело.
А для чего же он делал эти подарки народу, эти массовые подношения каждое 24 октября, как не для того, чтобы доминиканцы праздновали день рождения Хозяина? Сколько миллионов песо потратил он за эти годы на кулечки с карамельками, шоколадками, игрушками, фруктами, на одежду, штаны, ботинки, браслеты, бусы, прохладительные напитки, кофточки, пластинки, гуайяберы, булавки-заколки, журналы, которые выбрасывались в бесконечную людскую реку, притекавшую к дворцу в день рождения Хозяина? И еще больше — на подарки своим крестникам, на коллективных крещениях в дворцовой часовне, по одному-два раза в неделю, на протяжении трех десятилетий, где единым махом он становился крестным отцом по меньшей мере сотни новорожденных. Миллиарды песо. Но вложение продуктивное, разумеется. Идея пришла ему в голову в первый же год правления, потому что он глубоко знал психологию доминиканцев. Завязать кумовство с крестьянином, с рабочим, с ремесленником, с коммерсантом означало заручиться верностью этих бедных людей, которых он, став крестным отцом их ребенка, обнимал и одаривал двумя тысячами песо. Двумя тысячами — в годы благополучия. По мере того как список крестников увеличивался сперва до двадцати, а потом до пятидесяти, ста и двухсот в неделю, дары (отчасти из-за протестующих воплей доньи
Марии, а отчасти из-за спада доминиканской экономики, начавшегося после Праздника Мира и Содружества свободных народов в 1955 году) стали сокращаться, сперва до полутора тысяч, а потом — до тысячи, пятисот, двухсот и ста песо на крестника. Сейчас Ходячая Помой-ка настаивал, чтобы коллективные крещения отменили или чтобы подарки делались символические — лепешка или десять песо на крестника до тех пор, пока не отменят санкций. Проклятые янки!
Он основывал предприятия и занимался бизнесом для того, чтобы дать людям работу, чтобы страна развивалась и чтобы были средства, а он бы имел возможность раздавать их направо и налево, и все доминиканцы были бы довольны.
А со своими друзьями, с людьми, которые с ним работали, и с теми, кто ему служил, разве не был он так же щедр, как Петроний из «Quo vadis? »? Он осыпал их деньгами, делал богатые подарки на дни рождения, свадьбы, рождения детей, за хорошо выполненное задание или просто желая показать, что умеет ценить верность. Он дарил им деньги, дома, земли, акции, делал их компаньонами на своих предприятиях и земельных владениях и создавал для них предприятия, чтобы они зарабатывали хорошие деньги и не грабили государство.
В дверь тихонько постучали — Синфоросо с костюмом и нижним бельем. Он глянул, не поднимая глаз. Синфоросо был у него уже больше двадцати лет; сперва — ординарцем в армии, а потом он забрал его во дворец и повысил до дворецкого. Синфоросо он не боялся совсем. Тот был нем, глух и слеп во всем, что касалось Трухильо, и обладал достаточно хорошим нюхом, чтобы понимать: при малейшей нескромности в отношении некоторых интимных моментов, как, например, непроизвольное мочеиспускание, он может лишиться всего, что имеет, -дома, именьица со скотом, автомобиля, многочисленного семейства, а может быть, даже и жизни. Костюм и нижнее белье, принесенные в чехле, не могли привлечь ничьего внимания: Благодетель имел привычку переодеваться в своем кабинете по несколько раз на дню.
Он одевался, меж тем как Синфоросо — мощного сложения, наголо обритый, в безукоризненной униформе (черные брюки, белые рубашка и жилет с позолоченными пуговицами) — подбирал разбросанную по полу одежду.
— Как я должен поступить с этими двумя епископами-террористами, Синфоросо? — спросил он, застегивая брюки. — Выгнать из страны? Бросить в тюрьму?
— Убить, Хозяин, — ответил Синфоросо без колебаний. — Люди их ненавидят, и если вы этого не сделаете, это сделает народ. Не простят они им, ни янки, ни испанцу, что кусают руку, с которой едят.
Генералиссимус уже не слушал его. Надо преподать урок Пупо Роману. Сегодня утром после совещания с Джонни Аббесом и с министрами иностранных и внутренних дел он поехал на военно-воздушную базу в Сан-Исидро встретиться с высшими начальниками. И глазам его предстало зрелище, возмутившее все его существо: у самого входа, в нескольких метрах от караульного, под знаменем и гербом Республики, труба изрыгала черную воду, копившуюся болотцем по обе стороны шоссе. Он велел остановить автомобиль. Вышел из машины и подошел к трубе: сточные воды, густые и вонючие, так что пришлось закрыть нос платком; ну и, конечно же, над ними роились тучи мух и москитов. Труба без устали выбрасывала воду, затопляя и отравляя землю и воздух вокруг лучшего доминиканского военного гарнизона. Словно раскаленная лава разлилась по телу — гнев ударил в голову. Он сдержал первое побуждение — войти на базу и разнести в пух и прах всех начальников, которые там окажутся, спросить: они нарочно хотят представить доминиканские вооруженные силы, как вонючее, кишащее мерзкими насекомыми болото? Но тут же решил, что горячиться не следует. А заставить Пупо Романа лично хлебнуть жидкого дерьма, которое льется из трубы. Он решил вызвать его, не медля. Но, вернувшись в кабинет, забыл это сделать. Неужели и память начала отказывать, как проклятый пузырь? Коньо. Две вещи, которые лучше всего функционировали у него на протяжении всей жизни, начали сдавать.
Уже одетый и нафабренный, он вернулся к письменному столу и поднял трубку автоматической прямой связи со штабом вооруженных сил. И тут же услышал генерала Романа:
— Да, алло! Это вы, Ваше Превосходительство?
— Приходи сегодня вечером на Авениду, — сказал он сухо вместо приветствия.
— Конечно, Хозяин. — Голос генерала Романа стал тревожным. — Может быть, хотите, чтобы я сейчас же приехал во дворец? Что-то случилось?
— Увидишь, что случилось, — проговорил он медленно, представляя, как занервничал муж его племянницы Мирейи, услыхав его сухой тон. — Есть новости?
— Все в порядке, Ваше Превосходительство, — поспешил заверить генерал Роман. — Я принимал обычные рапорты от регионов… Но если вы хотите…
— На Авениде, — оборвал он генерала. И положил трубку.
Он с удовольствием представил, как заискрилось вопросами, страхами и подозрениями в голове у этого недоумка, который был министром вооруженных сил. Что наговорили Хозяину про меня? Какую сплетню или клевету принесли ему мои враги? Я попал в немилость? Я чего-то не сделал, что он приказал? До вечера он будет жить в аду.
Однако эти мысли занимали его лишь несколько секунд, и опять, как насмешка, вспомнилась та девчонка. Гнев и досада смешались в тревожное, тоскливое чувство. И тогда его осенило: «Клин клином вышибают». Лицо красивой женщины, умирающей в его объятиях от наслаждения и благодарности за то, что он так осчастливил Разве такое лицо не выметет из памяти удивленную мордочку той дурехи? Да, надо ехать сегодня в Сан-Кристобаль, в Дом Каобы, и в той же самой постели смыть оскорбление тем же самым орудием. Решение — он коснулся ширинки на манер заклинания — подняло ему настроение: теперь у него были силы продолжать расписанный по минутам день.
|
