{429} 6. Сергей Яблоновский В Художественном театре «Русское слово», М., 1905, 30 января

Четвертая новинка Художественного театра — «Блудный сын» Найденова. Перед этим ставили «У монастыря», а затем, говорят, поставят «Седьмую заповедь»[dcv]. В этом есть что-то методическое. Впрочем, седьмая заповедь трактовалась и на этот раз, в другой пьесе вечера, принадлежащей перу г. Чирикова: «Иван Мироныч».

Говорят, что в «Блудном сыне» на сцену выведен лишний человек. По-моему, это не так, или, если хотите, воистину так. Ведь, в сущности, сколько ни выводилось у нас и в романах, и на сцене так называемых лишних людей, ни один из них не был действительно лишним. Все это — «талантливые люди», «гениальные натуры», все это — призванные «глаголом жечь сердца людей» и действительно жгущие их.

Даже такие, казалось бы, полные пустоцветы (беря примеры из области сцены), как Холмин или Ашметьев[dcvi], — ведь и они не лишние, и та же дикарка, и те же любившие Холмина женщины, когда пройдет острота причиненной им боли, найдут, что полюбить в памяти о своих героях. Все это окрыленные люди, и ей-богу же, у нас не так много окрыленных людей, чтобы мы могли называть их лишними.

Г. Найденову принадлежит честь изображения воистину лишнего человека.

Является этот лишний человек по имени Максим Коптев на заводе к своему брату Степану, является худой и обносившийся, без гроша в кармане, после трехлетнего безвестного отсутствия. Тут, на заводе — сытая буржуазия, копошащаяся в теплом навозе семейного счастья, а он — такой бледный, такой непохожий на них, так сжимающийся от их грубого прикосновения к его душе, как сжимается мимоза от прикосновения грубых пальцев. Как видите, субъект чрезвычайно интересный; таинственный незнакомец, протестант против мелкой, пошлой и сытой жизни. Пускай он явился побежденным, — вы охотно готовы простить ему его поражение. Вам интересно, как жил, как боролся этот человек и что его побороло. Вы интересуетесь этим не меньше его родных, хотя и с другой точки зрения. И разочаровываетесь так же, как и его родные. Оказывается, что он ничего не делал; так-таки решительно ничего. Ну что же, и в этом неделании тоже можно найти красоту: все делают, все копошатся в муравьиной работе, а он — особенный, он не делает ничего.

Но и такое заключение оказывается неправильным и рушится при первой встрече героя с девицей, которой он некогда увлекался. Девица — самая ничтожная, рафинированная пустота в смазливенькой оболочке. Когда Максим Коптев рассматривает ее «впервые по возвращении» и констатирует происшедшую перемену, вы думаете, что перед вами нечто вроде встречи грешницы с пророком, и вам представляется уже, как «бледнеет грешница младая, дрожат сомкнутые уста»… Но сего не происходит, а происходит нечто другое и действительно особенное: Максим проводит с девицей время у рояля, слушая ее пение, а затем заявляет ей, что он молод, очень любит жизнь, но у него нет денег, а она богата, и потому… и потому пускай она будет его женой. И опять-таки, даже в такой постановке вопроса {430} может быть своя красота: дескать, сверхчеловек, пренебрегающий всякими условностями и легко и просто берущий то, что ему надо. Но в том-то и дело, что просит он не как сверхчеловек, не как власть имущий, а как самый обыкновеннейший кисляй. Чуть не со слезами он убеждает ее в том, что он вовсе не аферист, и деньги ему нужны только потому, что он любит жизнь и хочет жить. Девицу он умоляет до тех пор, пока с той делается истерика, а затем плачется на то, какой он несчастный, что на его долю нет хорошей женщины, и хочет покончить по этому случаю с собою. Здесь мне припомнились рассуждения Достоевского о самоубийствах: «Не слыхали ли вы про такие записочки? — “Милый папаша, мне двадцать три года, а я еще ничего не сделал; убежденный, что из меня ничего не выйдет, я решился покончить с жизнью”. И застреливается. Но тут хоть что-нибудь да понятно: “для чего-де и жить, как не для гордости? ” А другой посмотрит, походит и застрелится молча, единственно из-за того, что у него нет денег, чтобы нанять любовницу. Это уже полное свинство».

Вот именно этого другого и напомнил мне найденовский герой, не в обиду ему будь сказано.

Стреляться он, впрочем, не стреляется, а уходит тихонько ночью из дома, ни в ком не заронив ни одной светлой мысли, никому не сказав сколько-нибудь интересного слова, хотя для лишнего человека, который всегда рисовался как «диалектик обаятельный», это решительно необходимо и хотя для воспринимания хороших слов есть превосходный объект в лице сестры героя, Маши, симпатичного дичка, которого настоящий лишний человек ни за что не оставил бы без своего воздействия.

Пришел и ушел воистину лишним, не нужным ни себе, ни другим человеком, да еще дав понять, что если бы пустейшая и пошлейшая девица захотела его осчастливить в качестве хорошей женщины и золотого мешка, то сей особенный человек сделался бы обыкновеннейшим из обыкновенных. Требуется отметить, что автор, по-видимому, вовсе не имеет в виду представить своего героя как карикатуру, как пародию и не жалеет красок для того, чтобы в возможно более пошлом виде выставить ту буржуазную среду, в которую Максим входит случайным, недолгим гостем.

Не имеет в виду отрицательного отношения к нему и воплощавший его на сцене г. Качалов. Наоборот, весь его облик, и нервное лицо, и интонации голоса — все это представлено чрезвычайно располагающим, все это заставляет чего-то ожидать. А в результате получается: «Я хочу жить, а вы богаты», а потому выходите за меня. Как-то идиотски просто и, как говорит Достоевский, совсем уж свинство. Конечно, все это справедливо только в том случае, если в дело не вмешались те злые, но далеко не таинственные силы, благодаря которым нередко теряли смысл самые осмысленные произведения. Но тогда… тогда стоило ли ставить пьесу в таком виде?

Играли пьесу хорошо. И декорация с видом на Волгу, когда во второй картине дали ее в вечернем освещении, тоже была хороша, а в первой картине я не мог помириться со сморщенным полотном, долженствующим изображать собою воздух. Не кажутся художественными мне и настоящие огромные сосны, срубленные и поставленные на сцену; картина, хотя бы и декорационная, должна воссоздавать действительность, а не заставлять ее исполнять свою должность. То ли дело, например, другая декорация — сад во втором действии «Ивана Мироныча»? Запущенный сад, с березами, с массой сирени, с подгнившими скамейками, весь дышащий чудесной поэзией. Вот декорация!

И сам «Иван Мироныч» настолько же лучше и проще «Блудного сына», насколько {431} этот сад лучше претенциозной декорации первой пьесы. Я не скажу, чтобы «Иван Мироныч» была прекрасной пьесой настоящего художественного письма, чтобы она наметила хотя бы один оригинальный характер, чтобы в ней не было пересолов и даже банальностей, — нет, все это имеется, и даже в достаточной степени, но в то же время в «Иване Мироныче» есть что-то молодое, живое, задорное, в ней есть свежий воздух, есть беспретенциозный протест против затхлости и людей в футлярах, а это так дорого, что вы охотно прощаете пьесе ее недочеты, хохочете весь вечер над инспектором гимназии Иваном Миронычем и его почтенной мамашей, органически неспособными ни на одно живое движение души, и охотно сочувствуете находящимся под их гнетом.

Вы сознаете, что пьеса, в сущности, из средних и, пожалуй, не заслуживает того шумного успеха на сцене Художественного театра, какой она имела, но она такая милая и симпатичная, что вы от души радуетесь этому успеху и с удовольствием содействовали ему, хлопая раскланивающемуся автору.

И артистам, казалось, весело и приятно было играть эту пьесу. Как рыба в воде чувствовал себя г. Лужский, дав превосходный, с большим чувством меры созданный шарж инспектора, представителя мертвечины. Именно так, слегка шаржированно, и следует играть эту роль.

Г‑ жа Самарова, к которой я еще не перестал питать чувства благодарности за Зюзюшку в «Иванове», на этот раз была едва ли не более превосходна в роли мамаши.

Настоящий здоровый, получающийся как будто бы безо всякого старания со стороны исполнительницы комизм не иссякал ни на одну секунду.

Мил был г. Лось — свободный человек, вносящий жизнь в обстановку людей в футлярах; очень мила г‑ жа Халютина в роли гимназиста Гриши.

Изображение мужчинами женских ролей и мужских женщинами — прием не художественный, но г‑ жа Халютина была так естественна, что решительно заставляла забывать о своем поле.

Ярки и типичны, как всегда в этом театре, были эпизодические лица, которых здесь множество; уже один носящийся из комнаты в комнату затанцевавшийся офицер чего стоит! Каждому он напомнил какой-нибудь танцевальный вечер, где он встречал точно такого офицера.

Более бледны были две центральные женские фигуры.

Содержание «Ивана Мироныча» я рассказывать не стану — это жанровая картина, изображающая заедание справедливым Иваном Миронычем всего живого. Кончается это тем, что жена его, пившая эту чашу в течение четырнадцати лет, не выдерживает и решает вырваться из клетки.

Драматической цензуре, свято блюдущей основы семейного начала, это показалось предерзостным, и пьеса встретила довольно много препятствий к постановке.

«Кануперного» в ней нет, однако, ничего[dcvii].

В течение спектакля мы слышали:

а) крик коростеля,

б) крик уток,

в) крик кукушки,

г) пение соловья и

д) чириканье пеночек. Но к этому надо быть снисходительным: у всякого своя слабость.

⇐ Предыдущая 131 132 133 134 135136137 138 139 140 Следующая ⇒