4. П. Ярцев Качалов в «Иванове» «Театральная газета», М., 1904, 11 декабря, № 1

Об «Иванове» много писали: о самой пьесе и об ее исполнении в Художественном театра. Постановкой вообще восхищались — в некоторых случаях, с ограничениями. Здесь скопилось многое, против чего возможно возражать, но нападки, как и восхищения, были серы, бедны и банальны. Определилось одно важное. Это то, что игра г. Качалова в «Иванове» была единогласно признана неудовлетворяющей[dc].

В сущности, если Иванов в «Иванове» сыгран неправильно — неверно понят и неверно освещен, — то пьесы нет и нечего больше сказать о ней. В Художественном театре, где каждая деталь соответствует целому, такой факт, как ложно воспроизведенная центральная роль, должен {425} сделать отрицательным весь спектакль. Симовская декорация первого акта прекрасна сама по себе, но для спектакля она представляет собою обстановку, в которой должен жить не иной как-либо иначе понятый Иванов, а Иванов, изображаемый г. Качаловым, — серо, нелепо, неумело устроивший жизнь. Если бы московский театр играл Иванова героем — как, судя по отзывам, его умудрились сыграть в Петербурге[dci], — то все детали постановки и все лица, показанные в пьесе в отношениях к Иванову, предстали бы преображенными. Летний вечер в первом акте не был бы таким безысходно тоскующим; появление Иванова в доме Лебедевых (второй акт) не прошло бы в такой степени незамеченным. И сам Иванов — среди Лебедева, Шабельского, Львова и даже Боркина — не казался бы минутами таким же серым и так странно близким им по той надломленности, которую все они носят в душе.

Иванов — родной нам и никому, кроме нас, непонятный средний русский человек. Он отравлен вечною неудовлетворенностью. Общественное дело, за которое он взялся с горячностью (Ивановы за все берутся горячо), так же скоро ему опротивело, как и «рациональное хозяйство». В период своего подъема он увлек Сарру и увлекся ею. Но подъем миновал и — «она все еще любит меня, а я»… Ивановым, все время мучая и надрывая их души, издавна присуща как бы беспредметная, органическая способность к пресыщению. В наше время такое свойство духа стали считать болезнью и называть неврастенией. И г. Качалов нисколько не повинен в том, что — играя Иванова, — по общим отзывам, играет «неврастеника».

Мягкий голос, изысканность в нервных движениях, некоторая очень тонко подмеченная поза — рисовка человека, привыкшего к тому, чтобы на него смотрели и его слушали; красивые «страдальческие» глаза… В минуты раздражения все это внезапно спадает с Иванова и остается измученный, сам не могущий осмыслить своего мучения, глубоко несчастный человек. Глаза тускнеют, голос становится жестким и крикливым, движения резкими, мелкими, суетливыми — и все лицо преображается в гримасу мучительной, почти животной боли. Таким является Иванов Качалова в сценах второго, последнего актов и в тех моментах других сцен, которые задевают его больную душу. Г. Качалов выделяет в Иванове боль его личной, органической неудовлетворенности, о которой Иванов очень охотно длинно рассуждает и которой все-таки не может объяснить. Потому и рассуждает, что не может объяснить.

Образ Иванова выписан Чеховым с полною ясностью. Сам Иванов и Сарра говорят о том времени, когда Иванов был деятельным — «хозяйство, школы, проекты»… Это, конечно, правда, но это — как и все в Иванове — была возбужденная, всепоглощающая, но нестойкая, бессистемная и — нет сомнения — безрезультатная работа. Такой же вихрь, как любовь к Сарре. Вихрь работы и любви пролетел; разоренное имение, повинность службы и больная женщина, предъявляющая права на любовь, — остались. Иванов мучается, обвиняет себя… Но он не может подчинить свою душу никакому долгу. В то же время он не в силах «преступить»: бросить Сарру, имение и постылую работу. Его душа для этого слишком мягка и несвободна: он боится совести и боится инстинктивно потерять ту обстановку жизни, которую искренне сознает отвратительной. Он выбирает самый мучительный путь: возбуждает усталую душу молодой любовью Шурочки, — подписывая бумаги (Чехов в «Трех сестрах» показал, как русские Ивановы «подписывают бумаги»[dcii]), тянет служебную лямку. В этом его трагедия — трагедия рядового русского человека с дряблой совестью и чуткой, протестующей {426} душой. Эта трагедия, которую возможно наблюдать на каждом шагу в русской жизни; в семьях, где безмолвно и озлобленно, с величайшей тоскою в душе, люди живут как привязанные — и родят детей; в управах, канцеляриях, редакциях, где подневольно, всегда себя чувствуя больше своей работы, вяло работают — и все-таки работают русские люди. Иванов один из них. Так он понят и таким, с начала до конца, он показан Качаловым.

После смерти Сарры Иванов себя убивает, не вынося мук совести и осудивши себя собственным судом. В тайниках души он не может не чувствовать, что он ни в чем не виноват, но ему легче убить себя, чем оправдать и заставить жить. Жить ему хочется: до последней минуты он делает все, чтобы жить, или не протестует против того, что делают для этого другие. Он — жених Шурочки; сегодня назначен день его свадьбы. Иванову для жизни нужно одно: победить в себе муки совести, которых он не разделяет. Но это одно — никогда не дается Ивановым. Когда Иванов почти в час венчания является к Лебедевым, он берет с собой револьвер. Но он является с несомненной надеждой, что здесь произойдет нечто такое, что примирит его с самим собою и оставит жить. Нужна какая-то жертва, какая-то эпитимья, всенародное покаяние — это глубоко по-русски… В острый момент, который создает нежданное оскорбление Иванова Львовым, — Иванов нежданно стреляется. В красивой позе, среди оторопелого общества, с крикливыми словами: «Проснулась во мне молодость, заговорил прежний Иванов! » Слова эти жестоки: они звучат прямою пошлостью в интересном мягком образе Иванова. Но слова эти исполнены художественной правды. Если Иванов не мог перед венчанием застрелиться в своем кабинете, то он мог выкрикнуть — и наверное, выкрикнул — эти крикливые слова.

Исполнение Иванова Качаловым вполне соответствует мысли автора и привлекает необыкновенною тонкостью изображения. Г. Качалов ничего не скрыл в Иванове и ничего в нем не переоценил. Получился образ среднего русского человека, в душе которого уместились все противоречия безобразной и прекрасной, тупой и чуткой, сложной и простой — загадочной русской природы. А. Филиппов в газете «Русь» написал про Качалова в Иванове: «Он очень много говорит и волнуется и в конце вечера даже стреляется, но в общем играет в пьесе малозаметную и неинтересную роль». Ниже г. Филиппов называет подобное толкование роли Иванова «неясным», но нельзя лучше выразить похвалу такому исполнению, если установить на Иванова правильный взгляд. Ивановы и в жизни много говорят и волнуются, даже стреляются, но в конце концов они всегда играют в ней малозаметную и неинтересную роль.

Когда думаешь о том, что побуждает среднего русского человека — этого прирожденного мученика — безустанно отбрасывать все свои достижения и отравлять все свои радости, то доходишь до гордых мыслей. Начинаешь думать, что Ивановы носят в своей больной душе смутно сознаваемую тоску об истинной безбрежной свободе.

⇐ Предыдущая 129 130 131 132 133134135 136 137 138 Следующая ⇒