19. Юр. Беляев Театр и музыка. Спектакли Московского Художественного театра. II. «Вишневый сад» «Новое время», СПб., 1904, 3 апреля

«Не пылит дорога,
Не дрожат листы…
Подожди немного,
Отдохнешь и ты…»

Мне все вспоминалось это вчера, когда я смотрел «Вишневый сад». Сколько усталой вечерней грусти в этом новом произведении драматической музы Чехова! Сколько ранних сумерек, ползущих из-за каждого действия в перерыве с короткими отдаленными вспышками веселого молодого дня! «Вишневый сад» — это квинтэссенция {403} всех новейших драматических произведений Чехова с незначительной примесью чего-то прежнего, беззаботного и смешного, чем он грешил в водевилях. Но, как будто испугавшись этих непрошеных отзвуков, писатель спешит заглушить их в себе, и оттого финал его новой пьесы звучит еще тоскливее, еще безотраднее… Я думаю, что «Вишневый сад» есть вообще заключительный аккорд всей серии чеховских драм. Дальше идти в этом направлении некуда. Это экстракт всех органических особенностей его таланта, черта итога или переноса на новую страницу жизни…

Пьесу можно назвать «Ликвидация». Да, это полная ликвидация того жизненного строя, тех явлений и характеров, которые Чехов только и наблюдает в русской жизни и которые только и любит изображать. Душевная рыхлость, неустойчивость характера, нервная растрепанность, бледная немочь любви и прочие «черты из жизни», облюбованные Чеховым, повторены им и здесь. Рухнувший дворянский строй и какое-то еще не вполне выразившееся маклачество Ермолаев Лопахиных[dlxxviii], пришедшее ему на смену, и беспардонное шествие обнаглевшего босяка и зазнавшееся лакейство, от которого пахнет пачулями и селедкой, — все это значительное и ничтожное, ясное и недосказанное, с ярлыками и без ярлыков, наскоро подобрано в жизни и наскоро снесено и сложено в пьесу, как в аукционный зал. «Помните — 22‑ го — торги! », — кричит Лопахин. Родовое имение идет с молотка, рушится «дворянское гнездо», производится ликвидация не только всего имущества, но и самой жизни, всех традиций и привязанностей. Люди продают то, что есть самого лучшего в жизни: ее поэзию — ее «вишневый сад».

Чехов вовсе не моралист. Если он поучает, то только как художник. В отношении морали его пьесы совершенно независимы. Каждый может рассматривать их со своей стороны и под собственным углом зрения. То же и у «Вишневого сада», мораль, так сказать, «по усмотрению». Одно для всех общее: это устало-грустное, устало-вечернее настроение:

«Подожди немного,
Отдохнешь и ты…»

Изредка прорывается как будто веселье былого чеховского водевиля: конторщик поет романс, лакей французит, гувернантка показывает фокусы, декламирует начальник станции. Но из всего этого водевильного веселья звучит одна и та же унылая нотка: «помните, 22‑ го — торги! » Встречаются и намеки на что-то новое, светлое, что ждет впереди. Но это вскользь, как-то боком, и сразу видно, что не составляет сути дела. Есть Аня, молоденькая девушка, и студент, которого прозвали «облезлым барином»: они-то и поют в пьесе бодрый любовный дуэт. «Прощай, старая жизнь! » — говорит Аня, прощаясь с проданным домом. — «Здравствуй, новая жизнь! » — перебивает ее студент. И они уходят в туманную даль, над которой автор не приподнимает завесы. Последние подпорки, которыми держалось шаткое здание, рушатся с их уходом. В старом опустевшем доме закрываются ставни и воцаряется полумрак. Из дальней комнаты выползает старый, больной камердинер и едва внятно бормочет: «А меня-то и позабыли… Ну, да ничего… я и тут полежу… отдохну». Занавес накрывает его, как саваном.

«Вишневый сад» не дает, в сущности, каких-либо новых, неизведанных впечатлений. Все это, за немногими разве исключениями, Чехов показывал и в своих предыдущих пьесах. Здесь это только все сконцентрировано, кое-где усилено, кое-где покрашено юмором или осыпано вишневым цветом. Вот почему, не считая нескольких минут удовольствия и грусти, остальное, быть может, разочаровывает зрителя. Практический глаз различает здесь явное угодничество автора театру, которому суждено впервые разыгрывать его пьесы. «Вишневый сад» словно написан не {404} от чистого творческого вдохновения, а скорее от вдохновения сценического изображения. Зная силы Московского Художественного театра, Чехов словно написал пьесу применительно к типическим особенностям этой труппы. Действительно, он злоупотребил по части, если можно так выразиться, обиходной символистики, практиковавшейся уже в «Дяде Ване» и особенно в «Трех сестрах». Сколько тут Чехова и сколько Станиславского, я не знаю, ибо не имею под руками авторских ремарок. Но факт тот, что всевозможные стуки, скрипы, свисты и прочие звуки принимают самое деятельное участие и в «Вишневом саду». За сценой кричат иволги и кукушки, играют жалейки, рубят деревья, где-то пиликает оркестр, гудит фисгармония, катаются бильярдные шары, потом раздается какой-то странный, протяжный и пугающий звук, словно что-то тяжелое валится на струны, гудит и грохочет… Общество вздрагивает от этого звука и пугается, предчувствуя неладное. Старый лакей Фирс говорит, что такое он слышал уже и раньше, перед несчастьем. «Перед каким? » — спрашивают его. «А перед волей». И когда вишневый сад идет с торгов, перед тем как опуститься занавесу, странный и жуткий звук повторяется. Все это, быть может, хорошо раз или два, но когда оно повторяется до бесконечности и когда следует не за фактами, а самые факты прицепляются за ним, невольно начинаешь раздражаться. Утомительно также и повторение Чеховым его излюбленных приемов в изображении характеров. В сущности, ярких характеристик у него, как и всегда, нет, потому что театральная условность не составляет его задачи. Он рисует эскизно, избегает монологов и пространных объяснений, достигая необходимой яркости общим впечатлением, а не отдельными явлениями. Наградив каждое действующее лицо каким-нибудь излюбленным словечком или привычкой, он считает с ним дело поконченным и вводит его в круг взаимоотношений. Конечно, у каждого из нас есть свои выражения, свои замашки, но в настоящей жизни они вряд ли имеют такое решающее значение на судьбу, быстро примелькиваются и проходят незамеченными в житейской суете. На сцене все это кажется подчеркнутым, усугубленным и в конце концов надоедливым. В самом деле, если в каждой пьесе ни к селу ни к городу разные господа будут повторять то «цып‑ цып‑ цып», то «трата‑ та‑ та», то «от трех бортов желтого в угол», впечатление получится самое умовредное. Итак, со словечками следует быть поэкономнее. Вот Фирс в «Вишневом саду» повторяет свое излюбленное «недотепа» всегда кстати. А чрезмерное усердие по этой части будет уж «перетепа».

Итоги впечатлений таковы. Прекрасный талант Чехова, как всегда, говорит здесь в каждом действии. Но талант этот носит в себе явные следы душевной усталости, что главным образом сказалось в перепевах. Оставаясь по-прежнему «любимым» писателем, умея интимно говорить со зрителем, Чехов, однако, на этот раз мало сказал нового. Еще обиднее, что, поманив надеждой на будущее, он не сказал ничего в этом отношении, кроме общих слов, не вывел своих героев на истинный путь, не объяснил, в чем будет состоять такое будущее, отмахнулся от померещившегося ему какого-то Лопахина, «маклака с надрывом», и погрузился в обычную меланхолию. Словно жизнь и не пошла вперед, словно перед его умственным взором и в самом деле

«Не пылит дорога,
Не дрожат листы».

На что впечатление само собой доканчивает:

«Погоди немного,
Отдохнешь и ты…»

В «Театре Чехова», как прозвали Московский Художественный театр, «Вишневый {405} сад» разыгрывается по нотам. В смысле проникновенности духом автора, настроением его произведений, буквально нельзя желать ничего лучшего. Это и понятно. И режиссер, и актеры до того сжились с пьесами Чехова, что последний словно оказался у них в зависимости. Особенно хорош г. Станиславский в роли Гаева. Это прекрасный комедийный актер (но не трагический), прекрасный портретист, у которого внешняя характеристика часто преобладает над внутренним содержанием. Его Гаев — живое лицо, вышедшее даже из рамок хваленого ансамбля изобразительною силою таланта. В остальных ролях подвизается «ансамбль» из более или менее значительных дарований. Ярче других Фирс (г. Артем) и Епиходов (г. Москвин). Раневскую играет г‑ жа Книппер со своими обычными приемами. У нее всегда удачны выражения легкомыслия и беспечности, но там, где требуется сердечная теплота, таковой в наличности не оказывается.

Относительно обстановки и всевозможных неодушевленных предметов распространяться не приходится: они безупречны. Все эти «неодушевленные предметы» бывают часто одушевленнее иных действующих лиц. Эти шкафы, колонки, кресла, диванчики — откуда их только берут и как удачно прилаживают к делу! За сценой стучали, громыхали, куковали, в окна смотрел своими цветами вишневый сад и веял ароматом поэзии…

⇐ Предыдущая 123 124 125 126 127128129 130 131 132 Следующая ⇒