{339} 22. Solus <К. И. Арабажин>[diii] Московский Художественный театр «Новости и Биржевая газета», СПб., 1903, 9 апреля

«На дне», картины М. Горького. Первое представление «На дне» в исполнении труппы г. Станиславского состоялось вчера.

Преувеличенные ожидания и шум, поднятый в печати по поводу этой пьесы, не прошли бесследно, и нужно признаться, что вчерашний спектакль многих разочаровал.

Первые два акта закончились довольно жидкими рукоплесканиями. Третий акт, благодаря ультрареальной игре г‑ жи Андреевой, завершился несколькими истериками в публике и поднял настроение. Четвертый акт был лучше первых двух, но все же вел на убыль общее впечатление.

Артисты г. Станиславского выступали в 51[div] раз, быть может, пьеса успела им надоесть, явилась потребность в новых подробностях, в разработке мелочей, необходимое для игры вдохновение, и искренние порывы воодушевления уступали место привычке, превращавшей игру в труд, почти машинальный. Это нужно отчасти иметь в виду, при оценке исполнения «На дне».

О самой пьесе Горького нелегко говорить в короткой рецензии, особенно ввиду истеричности «друзей» и «врагов» даровитого писателя.

Крайности восторгов вызывают и противоположную крайность, и в пьесе не видят и того хорошего, что в ней есть.

Прежде всего, нельзя не припомнить целую галерею русских и европейских предшественников и отцов героев Горького. Уже у Крестовского (не говорю уж о Достоевском), в «Трущобах» намечены типы подвала и выведены подонки общества[dv]. Начиная с Байрона[dvi], писатели опоэтизировали героев из мира нищеты, преступности и полного разрыва с «порядком» и «законом». Самый термин «босяки» появился лет 20 тому назад в одной повести М. Белинского[dvii].

Вероятно, не многим также известно, что существует превосходный рассказ из галицко-малорусской жизни лучшего современного писателя Ивана Франка[dviii], под тем же названием: «На дне».

Небезынтересно было бы сравнить эти два произведения, да, кстати, выяснить, знакома ли г. Горькому повесть Франка, появившаяся лет двадцать тому назад.

Итак, в картинах Горького многое вовсе не ново, и те, кто накидывается на нашего писателя с пеною у рта, нападают на то, что давно признано и получило право гражданства в литературе. По ужасу реализма и грубой беспросветности картин темное царство во «Власти тьмы» не уступает пьесе Горького, а скорее превосходит ее.

Существует мнение, что г. Горький идеализирует своих героев-босяков, что они для него — положительные типы.

Такие мнения мне кажутся не вполне основательными. Босяки Горького прежде всего больные, безвольные люди, озлобленные, страдающие, изломанные победной колесницей жизни, сурово и безжалостно давящей «побежденных».

Представьте себе свинцовую огромной тяжести плиту, под которой хрустят человеческие кости, течет кровь, слышны стоны и проклятия умирающих, душу надрывает ужасный хрип судорожно, но безнадежно порывающихся к счастью и правде неудачников, обреченных, однако, на медленную, мучительную, неизбежную смерть.

И мимо этой плиты и поверх нее проходят люди довольные, сытые, равнодушные, {340} исполненные презрения к гибнущим, — люди труда и порядка.

Вот что рисует нам Горький, и вся его пьеса есть вопль благородного сердца в защиту больных и страдающих людей, гибнущих вследствие своей неприспособленности к жизни и общественной черствости.

Босяки Горького — не герои: они не строители жизни, не люди дисциплины и труда, это бессознательные анархисты, роль которых вполне отрицательная — вечно являться укором обществу; они изнанка жизни, обратная, непоказная сторона наружно блещущей культуры. Но они все же люди, они несчастны, они страдают, они жаждут тепла и участия, в них не угас «человек», и чувство человеческого достоинства возмущено в них картиной общего безучастия.

Когда мы видим человека, сломавшего на улице ноги, мы подбегаем к нему и ведем его в больницу, отчего же мы равнодушны к этим больным, несчастным людям и позволяем им гибнуть на улице в жестоких страданиях?

Вот мысль, которая является у всякого нравственно здорового человека при виде ужасных картин Горького, и главная заслуга писателя именно в том и заключается, что он будит «чувства добрые», возбуждает общественную мысль, громко и негодующе взывает к помощи и нравственной поддержке погибающих.

В чем трагизм пьесы? Именно в этой безвыходности страдания, на которое обречены живые люди.

Что объединяет этих людей: жалкая «ночлежка» и отверженность от общества.

Во всем остальном — это чужие друг другу люди: барон и татарин-князь, бывший актер и слесарь, шулер и городовой — все случайно объединены картежной игрой, водкой, несложными романами и ненавистью к полиции.

Жизнь была для этих людей жестка и не всегда справедлива; она безжалостно выбросила их за борт, на дно, в помойную яму и забыла о них. И вот, они копошатся там, задыхаясь от вони и грязи, мечтают о целях жизни, о лучшей жизни, медленно разлагаясь и физически, и нравственно.

Перед ними выросла, как перед прокаженными Андреева, «стена», и тщетно обагряют они ее своей и чужой кровью в поисках лучшего[dix].

Как «бедный Генрих» у Гауптмана[dx], эти прокаженные не утеряли жажды жизни, они резонерствуют, мечтают, богохульствуют, пока наивная и вечно чистая Оттегеба[dxi], символ любви, не раскроет наконец им своих объятий и не спасет от гибели. Пьеса Горького — призыв к любви и жалости, призыв талантливый и искренний, может быть, вопреки философским намерениям автора. И кто относится к г. Горькому без предвзятости, тот не может не чувствовать этого.

Г. Горький завел нас в ночлежный дом, и, право, это уж не так плохо. Кто из нас, читатели, был там, кто подходил к краю холодной и злой ямы, где стонут люди?

Босяки г. Горького усердно ищут правды, сыплют меткими афоризмами, обнаруживают по временам большую начитанность. Этому не следует удивляться: ведь мы имеем дело с «бывшими» людьми: Барон, Сатин, Актер стояли довольно высоко на лестнице социальных привилегий и могли многое знать.

Наконец, босяки, при равнодушии к «честному» труду, зачастую увлекаются чтением, которое отрывает их от печальной действительности, они не прочь заняться и политикой, и даже философией. Ведь вышел же из этой среды сам Горький. Правда, ему помогли три вещи: талант, здоровая натура и удача, главное, конечно, удача, а кто знает, сколько неудачливых Горьких засосало дно жизни!

Невольно я вспоминал вчера чуть ли не четырехсотое представление «Ткачей» Гауптмана, которое видел я год назад в Берлине в «Deutsches Theater»[dxii]. Несомненно, там впечатление было куда сильнее, прямо {341} потрясающее, но это и вполне понятно. Там перед нами развертывалась тяжелая драма из жизни людей труда. Весь трагизм среды заключался там в этом медленном умирании честных, добросовестных тружеников, прикованных к ткацкому станку, рабов промышленности, жертв общественного эгоизма. И какой жестокий удар идеям порядка и дисциплины наносит там шальная пуля, которая убивает в первую голову не восставших ткачей, а именно — трудолюбивого и честного старика, оставшегося за работой вопреки всему и всем…

Наше сочувствие склоняется на сторону гибнущих рабочих, а не развинченных босяков, и это вполне понятно, но и босяки — люди; они жертвы общественного настроения, и общество не может не нести за них ответственности.

В «Дне» Горького есть и положительное лицо, новый тип в его творчестве — странник Лука, проникнутый, несмотря на свое темное прошлое, чисто христианской любовью к ближнему. Среди озверелых людей Лука вносит мир и тишину, он успокаивает и согревает озябшие сердца, поддерживает замирающую жизнь спасительной ложью (мотив, заимствованный из «Дикой утки» Ибсена).

Лука — хорошо задуманный и этнографически правдоподобный образ. Г. Москвин играет Луку очень талантливо, но, к сожалению, недостаточно глубоко и вдумчиво. Его исполнение какое-то юркое и жидковатое, не хватает «философии». Очень недурна Наташа — в исполнении г‑ жи Андреевой; но конец третьего акта проведен ею с таким потрясающим реализмом, который едва ли уместен на сцене. Элемент патологический безусловно взял здесь перевес над требованиями художественности. Г. Станиславский играет Сатина и, нужно сказать, не вполне удачно. Этот ожесточившийся раз навсегда босяк, в жизни которого произошла какая-то ужасная и невысказанная драма, слишком добродушен, — и по гриму, и по игре, — в исполнении г. Станиславского; а пируэты, которые он проделывает с легкостью балетного солиста, дают право на совсем не обоснованные по тексту пьесы предположения о прошлом Сатина[dxiii]. Актер в лице Громова вышел бледным и не достаточно искренним лицом. Перед нами ни на минуту не возникал трогательный образ алкоголика, мучительно силящегося вспомнить «любимое» стихотворение и горячо жаждущего исцеления от роковой страсти, приведшей его на дно жизни. Во всей пьесе это едва ли не самый трогательный, за душу хватающий образ гибнущего, но долго не теряющего веры в возрождение человека. Г. Качалов — прекрасный Барон, г. Вишневский — очень хороший Татарин, г. Бурджалов — недурной Костылев. Г. Лужский не вполне удовлетворил нас в роли Бубнова. Ему не хватало черт тупой, животной озверелости, низменности помыслов, которые так характерны для этого пещерного человека. Г‑ жа Книппер — очень хороша в роли девицы Насти, зачитывающейся «роковой любовью», но следовало бы сильнее подчеркнуть ее любовь к мечтам и поубавить грубой и не всегда искренней плаксивости. Остальные исполнители были на своих местах, играя ни хорошо, ни худо.

Поставлена пьеса прекрасно, обдуманно, без излишних кунстштюков, которые заслоняли бы целое. Превосходные декорации дополняют общее. Но… но… все-таки пьеса производит впечатление не такое, какое ожидалось. Часть вины здесь падает на исполнителей, а часть, несомненно, на самого автора. В пьесе нет структуры; она несколько растянута; а бесконечные морали, сентенции и словечки при всем их блеске и остроумии утомляют и расхолаживают.

Основная идея Горького о человеке как высшей ценности, себе довлеющей, бесспорно высока и симпатична, но иллюстрирована не очень удачно.

⇐ Предыдущая 104 105 106 107 108109110 111 112 113 Следующая ⇒