21. Смоленский <А. А. Измайлов> Театр. Московский Художественный театр. «На дне» Горького «Биржевые ведомости», СПб., 1903, 9 апреля

В чтении сцены Горького не производят большого впечатления. Моментами они вызывают даже впечатление скуки. Надоедают десять философов в босяцких отрепьях, вещающие на темы о правде, счастье, жизни, смерти. В картинах нет стержня, вокруг которого мерно и плавно вращалось бы действие стройной, правильно нарастающей и развивающейся драмы страстей. Нет драмы, нет движения, нет главного героя. У каждого из действующих лиц своя будничная трагедия, которая не переплетается с трагедиею других. Тон душевного настроения дан почти для всех в самом начале сцен. Актер мог бы с одинаковым правом удавиться в первой картине, как и в четвертой, и Пепел убить Костылева гораздо ранее. И достаточно бегло взглянуть на «героев» пьесы, чтобы тотчас с безнадежностью увидеть, что они уже конченные люди, и никакие силы неба и земли не помогут им выбраться с их окаянного «дна», и никакого нарастания их душевной драмы не может и быть. Если это отсутствие движения и настоящего драматического замысла в пьесе вместе с дидактическим философствованием босяков заставляет при чтении перелистывать книжку с мыслью, скоро ли конец, — то не выйдет ли того же и на сцене? Покроет ли эти дефициты своим исполнением превосходная московская труппа? Подпишет ли петербургский зритель, более спокойный и менее влюбленный в московских мейнингенцев, восторженный приговор москвичей, выразившийся в сплошном газетном панегирике и вызовах автора чуть ли не до ста тридцати шести раз после первого представления?

И у нас, оказывается, успех. Но успех, в сущности, не выходящий из ряда успехов, и, во всяком случае, с большими оговорками. Изумительная по тщательности и выдумке постановка, очень хорошее исполнение многих артистов покрывают многие минусы сцен. Но все-таки все время чувствуется, что это не драма, что здесь нет гвоздя, не ясно, почему первая картина стоит не на месте второй и вторая не на месте третьей, и зритель выходит после каждого антракта не с впечатлением драмы душ, но с впечатлением угнетающего фона, на котором развертываются картины одна другой безотраднее, грубее и мрачнее. В конце концов становится не {337} по себе, нудно, тяжело, если хотите, возникает даже ощущение какой-то духовной тошноты. Слишком много жесткости, бесчеловечия, стонов, ругательств. Слишком много озверевших людей. Бывает ли так в жизни?

Такое чувство получилось бы у вас, если бы, выйдя на улицу, вы попали разом на какой-то искусственный подбор мрачных и отвратительных явлений: тут кого-то переехал рысак, там взваливают на извозчика разбившегося пьянчугу, тут отправляют в часть совершенно пьяную проститутку. Этого довольно, чтобы испортить настроение. И это почти совсем то, что показывается в «На дне», — истерические вопли обваренной кипятком девушки, стоны умирающей слесарши, убийство старика, истерический надрыв Клеща, воющего о своей недоле, и над всем этим, как отходная, заунывный мотив окаянного гимна «Солнце всходит и заходит», рожденного тюрьмой и каторгой… Художественно ли это битье по нервам извозчичьей оглоблей? На минуту, в конце третьего акта, и сцена, и зал превратились в какой-то бедлам. В ответ на истерический вопль г‑ жи Андреевой, изображавшей обваренную Наташу, откуда-то из лож раздался уже совершенно неподдельный крик бившейся в истерике зрительницы. Еще и еще и, очевидно, уже из другого места. В креслах началось волнение и движение. На минуту прекратилось действие на сцене, и казалось, под шум публики, не то требующей перерыва, не то пытающейся успокоить слишком впечатлительных, — сдвинется занавес… И уж хорошо, что обошлось без этого.

Московская труппа дает полнейшую сценическую передачу картин Горького, вплоть до его последней ремарки. За тон пьесы, за ее колорит, за сгущенную атмосферу ругани, кровопролитий, стонов и воплей они, разумеется, всего менее ответственны. Выдерживают артисты и дух пьесы: вся она как бы какая-то квинтэссенция босячества. В ней все как-то сгущено и искусственно скомбинировано для определенных показаний: говорят босяки не просто, а квинтэссенцией босяцких речей, и нет у них словечек в простоте, а всё подстроенно-остроумное или философски-глубокомысленное, характерное и типичное. И именно такую квинтэссенцию дают актеры в своей игре, и это главный общий недочет исполнения. Сатин (г. Станиславский) не только вечно жизнерадостен и весел, но и не ходит иначе, как подплясывая, а рубищем своим явно кокетничает и свое «вышедшее из употребления» пальто то подбросит, то встряхнет. Не носят, а показывают свои обноски и опорки и остальные босяки. Кто-то из обитателей ночлежки — кажется, Лука — демонстрирует публике грязные тряпки, похожие на онучи, и иллюзия столь сильна, что вы почти обоняете их зловоние. Васька Пепел (г. Харламов) такой сверхзлодей, что злодейство смотрит в каждую дыру его заплатанной одежонки, и он не ходит, а бегает, беззвучно, как змей, и извиваясь, как змей, от поры до поры странно выпячивая живот. И у Актера — вечный каратыгинский надрыв в голосе, и у Клеща — в каждом звуке трагедия. В игре некоторых исполнителей чувствуется точно переученность и отсутствие свободы и естественности. Это то, что называется переигрыванием. Они не говорят свои слова, а подносят их, подчеркивают иногда тройною чертою или вещают, как Актер (г. Громов). И чувствуется не «нутро», а выучка. Конечно, это не раздражающее и портящее впечатление переигрывание провинциального лицедея или неопытного любителя. Это ошибка умного и талантливого актера. Но все-таки ошибка.

И, конечно, она мало понижает общее исполнение и ничуть не исключает возможности ни превосходных моментов, ни изумительно выдержанных типов. Великолепный, например, Лука — г. Москвин. {338} Какая богатейшая гамма интонаций, как прекрасно выдержан своеобразный говор и какое настоящее духовное воплощение облика русского человека из категории Акимов и Каратаевых[dii]! Было бы жутко смотреть пьесу Горького, если бы среди людей изображенной им ямы, потерявших все человеческое, не звучало слово Луки. Если устранить излишние подчеркивания г. Станиславского, его Сатин — живой образ. Истинный художественный комизм проявил г. Качалов. В его Бароне в каждой ноте голоса угадывался действительный старый прожигатель жизни, от которого, увы! — «остались одни пустяки». Идеально продуманы актером все детали игры: положительно нельзя было без смеха смотреть на Барона, когда он, после уличения в шулерстве, репетирует передергиванье карты. Вечно повышенный, вызывающе обиженный тон, взятый г‑ жою Книппер для Насти, превосходно подмечен и удивительно передан. И Лука, и Барон, и Сатин, и Настя, и унтер, которому, очевидно, льстит заявление об его «еройском» виде, и татарин (г. Вишневский), и Бубнов (г. Лужский), и Костылев (г. Бурджалов) — все это образы, которые едва ли уже забудешь.

Совсем не удовлетворяет Актер (г. Громов). Это не тип актера. И он ежеминутно переигрывает, как и г. Харламов (Пепел). Точно оба они из другой труппы. Правдива и мила г‑ жа Андреева (Наташа) и жизненна г‑ жа Муратова (Василиса). У г. Загарова (Клещ) силен и захватывает момент надрыва в 3‑ й картине.

Поставлены картины Горького с тем вкусом, тактом и художественным взмахом фантазии, какие отличают «московских художников». И шарманка, стонущая на дворе, и доносящиеся издалека гудки, и пар или табачный дым, волнующийся в световой полосе ночлежки, и плач ребенка — все создает полную иллюзию. Двор, куда выходят окна ночлежки, живо воссоздан, и его каменная стена — точно экран, на котором до ужаса рельефно выступают фигуры погибших людей. И истинно зловещими нотами звучит песня о солнце, которое всходит и заходит, но не заглядывает в углы подвала. Такие детали скрашивали несколько скучные первые два акта, где люди не действуют, а резонируют, и четвертый, где интерес снова никнет. Третий акт с истериками на сцене и в зале вызвал шумные аплодисменты. Что здесь больше понравилось — первое или второе — решать не беремся. Но после этого вызвали даже автора, не бывшего в театре. Очевидно, среди нас до сильных ощущений — «есть тьма охотников, — мы не из их числа». Театр, где кричат во весь голос на сцене и в ложах, слегка напоминает сумасшедший дом. В этом, конечно, опять ничуть не виноваты исполнители.

Г. Станиславскому подносили венки — первый с надписью: «Добро пожаловать». Принимали всех вообще гостей тепло и дружественно.

Второй спектакль художественной труппы — «Дядя Ваня» прошел во вторник, 8‑ го апреля, с огромным успехом. Он ничуть не меньше, чем в первый приезд к нам превосходной труппы г. Станиславского, хотя на этот раз среди зрителей была добрая половина знакомых с пьесою в том же исполнении. Очаровательная игра, могучее впечатление. Два слова подробностей — завтра.

⇐ Предыдущая 103 104 105 106 107108109 110 111 112 Следующая ⇒