16. Н. Э‑с <Н. Е. Эфрос> Из Москвы «Театр и искусство», СПб., 1903, № 1

Грустные личные причины отнимают у меня возможность как следует сосредоточить свое внимание на глубокой по своему смыслу, сильной художественными достоинствами драме Горького. Имея внешний вид жанровых сцен, бедная фабулою, она задевает самые большие социальные, моральные и даже философские вопросы. Даже тому, кто протестует против авторских ответов, кому чуется ложь в основной идее автора, — «На дне» задает очень большую работу. Чтобы ее полно проделать и как следует передать свои результаты, чтобы вскрыть перед читателем смысл художественных образов и их взаимоотношений, — у меня не хватает сейчас духовного спокойствия и самообладания. Я ограничусь поэтому лишь исполнением этой пьесы в Художественном театре.

По недоразумению почитаемый в театральной Москве «врагом» Художественного театра, я готов на один раз стать его восторженным панегиристом. Театр справился с этим замечательным произведением великолепно. Он делал очень рискованный шаг. Неудачно разыгранные «Мещане», обессиленная «Власть тьмы» сильно понизили престиж театра. Театр это понимал, волновался, нервничал. И потом, в пьесе Горького центральная роль странника Луки, мудродума пьесы, выразителя ее лучших идей, — роль трудная, опасная. Кажется, после упорных настояний самого автора решились поручить ее молодому актеру г. Москвину. Талант г. Москвина был вне спора. Я помню его еще на экзаменационном спектакле Филармонического училища, где он привел меня в восторг тонким, благородным исполнением роли Ранка в «Норе» Ибсена. Когда он, как-то потерявшись взорами в невидимом, таинственном, говорил Норе о том, что на следующем маскараде будет присутствовать под шапкой-невидимкой, — на меня пахнуло большим талантом. Я растерялся: неужели это играет мальчик, которого впервые выпустили перед публикою?.. Года через два‑ три тот же г. Москвин, уже в Художественном театра, отлично сыграл царя Федора в трагедии Ал. Толстого. Еще позднее — с несомненною силою горбуна Крамера в пьесе Гауптмана. Больше в значительных ролях я его не видал, если не считать Бобыля в «Снегурочке», в которой он делил общую судьбу этой печальной постановки, играя фальшиво, деланно, уходя в мелочи, к тому же неудачные.

{323} Г. Москвин вышел истинным героем спектакля. После Москвина — Луки мне как-то особенно отрадно вспоминать Москвина — Ранка. Есть своя рецензентская гордость… И она не знает удовлетворения выше, как в робком шаге начинающего угадать настоящего артиста.

Лука — старикашка, бродяга, сермяжная душа, с хитрецой. Это не Перчихин, который и автором идеализирован, и опоэтизирован. Это не Аким, в котором есть показное, есть нарочитая этичность. Исполнитель должен сохранить всю полноту, всю яркость жанра. Иначе на фоне «дна» это будет мелодрама. И в то же время — это, как я сказал, мудродум пьесы, в этой сермяжной душе — неистощимый родник мысли, света. Он проходит через жизнь, и от него идут голубые лучи и обогревают каждого ласкою, любовью, надеждою. Вся пьеса, то, что в ней заменяет традиционное «действие», — в этом влиянии Луки и его философии любви «возвышающего обмана» на печальных, изломанных природою или жизнью героев «дна». Его слова — кислота, съедающая ржавчину монеты, по взятому мною у Горького сравнению. Ясно, как важно сохранить эту сторону Луки, не только для его образа, но для всей пьесы. И ясно, как трудно совместить обе половины роли, ее жанр и ее мораль.

Г. Москвин отлично понял это и не разменял большого образа на мелочи приторной поучительности, на жанровые побрякушки. И это сделали в нем одинаково чутье таланта и ум художника. Он великолепно разобрался в материале и нашел, где можно, без малейшего ущерба для жанровой правды, незаметно ввести второй элемент, вдруг, одной особенной интонацией, одной нежданной паузой, движением или взглядом показать за Лукой дна — другого, чтобы в луже заблистало небо. Я не могу последовательно перебирать моменты роли и подробно обосновывать свое впечатление и свою оценку. Отмечу лишь рассказ Луки в 3‑ м акте о том, как мужик допытывал у инженера, где лежит праведная земля, и как этой земли ни на каких «плантах» не оказалось, и тот, у кого отняли моральную опору, удавился. Все это было рассказано с чрезвычайной простотой, совершенно бесхитростно; порою казалось, что и сам-то Лука не придает рассказу особого значения. И вдруг одно настроение голоса, какой-то огонек в старых моргающих глазах — и открылось небо, и Лука озарился. Мораль драмы выступила вперед выпукло и ярко. Кто слышал у г. Москвина этот рассказ, его не забудет. Нашелся великолепный исполнитель и для роли Барона — г. Качалов. Чрезвычайно удачен грим, и лицо, и вся фигура. Фотография, которая дана в этом же номере «Театра и искусства», — неудачная. Г. Качалов сумел сохранить, оставаясь героем дна, босяком, — аристократизм. Избалованное когда-то тело, породу дал почувствовать и налицо, выдвинул вперед дегенерата и, пользуясь очень умело авторским материалом, красноречиво рассказал всю печально-глупую повесть этого босяка-неженки, который в жизни только и делал, что «переодевался из платья в платье», пока не переоделся в гниющие босяцкие лохмотья. Моментами казалось, что актер еще не совсем привык к своему замыслу, но чаще — полное слияние, и зритель воспринимал живую, интересную фигуру, убогую душу, странную смесь чванства и самопрезрения; и сквозь сознание своего превосходства над Настей, содержащей его на медяки от торга собою, хорошо проступала любовь к ней.

Третья очень ответственная роль в пьесе — Сатина, босяка, натуры гордой, сильной, заквашенной по-ницшеански, Сатина, в лохмотьях, среди жизни и морали шулера ночлежки, сохранившего сознание, что высшее в мире — «человек», поющего гимн его величию. Не скажу, чтобы сам Горький вполне разобрался в этом спутанном образе. Когда читаешь пьесу, Сатин подчас озадачивает. Его принимаешь {324} с опаскою. Г. Станиславский сделал Сатина несколько картинным. Было больше внешней живописности, чем нужно, чем позволяла правда «дна». Но отдельные стороны Сатина, неуходившиеся силы, дерзость насмешки и отрицания передавались артистом ярко, они звали к себе внимание, они тревожили воображение. Я не люблю картин Малявина[cdlxx]. Но они не дают мне покоя. Так же действовало на меня исполнение г. Станиславского. Я могу делать исполнению возражение за возражением; но все-таки надо признаться, это сильно и все-таки талантливо[cdlxxi].

Совсем не то — исполнение роли Актера, г. Громовым. Роль нехитрая, роль ясная. Но она требует большого, искреннего темперамента, вот уж именно — нутра. Его нет, во всяком случае, его не хватает у г. Громова. Одни образы пьесы Горького действуют на мысль, другие и на воображение. Актер рассчитан на то, чтобы действовать прежде всего на чувства. Он должен прошибать слезу. Г. Громов лишен этой способности. И та сцена, где актер вдруг вспоминает, после долгого усилия, стихотворение «Беранжера», которым когда-то срывал рукоплескания в театре, и начинает декламировать куплеты из «Les faus»[cdlxxii], — эта столь благодарная сцена не произвела впечатления.

Очень много характерности, «стильности» в изображении дешевенькой проститутки г‑ жой Книппер. Г‑ жа Книппер вообще мастерица на характерные фигуры, умеет меняться почти до неузнаваемости. И замысел ее не банален, ясно стремление уйти подальше от дешевой идеализации погибшего создания. Но за оболочкой должна быть душа, должно трепетать искреннее чувство, даже во взвинченности Насти, в ее пародировании чувствовалась искренность. И потом не надо никакой идеализации, — Настя все-таки не может не быть глубоко трогательною. Скорбью веет от нее, от ее глупых, вымышленных романов, от ее Гастошей, левольверов, лаковых сапожек и напыщенной речи низкопробных бульварных романов. Никакою скорбью не веяло от всего этого в умном, но холодном, искусственном исполнении г‑ жи Книппер. Было очень интересно, но не «заражало»[cdlxxiii].

Все другие фигуры пьесы, и покрупнее, как Клещ или Пепел (гг. Загаров и Харламов), и помельче, как Костылев или Татарин (гг. Бурджалов и Вишневский), были сохранены в Художественном театре в своей жанровой правде, в своем душевном содержании. Это был отличный фон, сложенный умною рукою режиссера из умело отделанных артистами кусков. Только фигура Алешки, принципиального любителя беспорядка, совсем не удалась г. Адашеву, лишилась своего огневого характера и оттого была невразумительна. Мало быть пьяным. Надо было быть пьяным Алешкой. Не хватило драматической силы для финала 3‑ го акта у г‑ жи Андреевой — Наташи. Впрочем, и положение ее тут весьма неблагодарное. Нужен очень уж большой подъем, чтобы среди сцены общей свалки, лежа с ошпаренными ногами, поддаваясь мало проясненной у автора психологии, произвести нерезко, но сильно драматическое впечатление. Да и вообще вся сцена драки, как ни мастерски она поставлена режиссером, большого впечатления не дала, хотя именно после нее спектакль и автор имели самый шумный успех.

Поставлена пьеса отлично. Очень просто, без всяких ухищрений, но и очень интересно, умно и в смелых, полных правды декорациях. Ставил пьесу Вл. И. Немирович-Данченко, хотя почему-то имя режиссера на этот раз отсутствовало на афише[cdlxxiv]. И можно только порадоваться, что он отошел от многих «традиций» этого театра и повел пьесу верным путем. Только на нем ждут Художественный театр новые, неэфемерные победы, только им добудет он себе те невянущие лавры, какие дает не новизна, но вечное искусство.

⇐ Предыдущая 98 99 100 101 102103104 105 106 107 Следующая ⇒