11. Н. Э‑с <Н. Е. Эфрос> Из Москвы «Театр и искусство», СПб., 1902, № 46, 10 ноября

Еще весною, за полгода до спектакля, газетные кумушки и театральные прихвостни стали трещать о чудесах постановки «Власти тьмы» у наших московских «сверхмейнингенцев». Кто их вдохновлял и снабжал материалами для трезвона, — {305} я не знаю. Но, точно горох из прорвавшегося мешка, сыпались всякие росказни и нелепицы, одна другой великолепнее. Что ни неделя, то какое-нибудь новое режиссерское чудо-юдо г. Станиславского. Конечно, много тут было вранья. Но была и правда. Я знаю доподлинно, что скульптору заказали вылепить грязь[cdxlvii]; знаю, разыскали какую-то тульскую бабу, и она присутствовала на репетициях и была учительницею и судьею жестов и ухваток[cdxlviii]. Она вещала, как Манефа у Островского, и ее слушались, вокруг нее ходили, ублажали, дрожали ее экспертизы. И еще много другого. Все это было во вкусе этого театра режиссерской вычуры и того наивного понимания реализма, где очень реальные детали заедали смысл драмы, отнимая ее душу и разум. Вообще, можно было ожидать повторения печальной истории со «Снегурочкой»…

Была еще и другая причина для страхов. Вся почти афиша состояла из Халютиных, Бутовых, Грибуниных, Помяловых, Николаевых и иных иксов. И заправский театрал впервые слышал эти имена. «Власть тьмы», разыгрываемая перстами робких учениц… Как совладают они, неумелые, с иксами вместо талантов, с этими громадной трудности ролями, которые требуют и искусства, и крупного, яркого таланта. Тут на мякине внешней характерности, удачных гримов никого не проведешь…

Первый страх оказался в значительной мере напрасным. Были мудрствования лукавые, но их было немного. Режиссер и декоратор ограничили себя, может быть — вняв наконец дружным указаниям критики. И постановка, хотя и не без грехов, была в общем удачная. Интересная без назойливости, оригинальная без кривляний и не заслонявшая пьесы[cdxlix].

Когда раздвинули первый занавес, у меня екнуло, было, сердце. Ох, начинается… С первого шага — выдумка, и достаточно вздорная. Показалось занимательным и «новым» подчеркнуть, что показанное на сцене — картина. По сдвинутым «сукнам» нарисована раззолоченная рама, и в нее упираются края потолка и стен избы, с сенями — направо, клетью — налево, и ряд скамей, иллюстрирующих четвертую стену. Это было наивное ребячество, эта рама[cdl], как и вся эта возня с четвертой стеной, которой ведь как ни верти, нет, не может быть в театре, но которую все-таки необходимо зачем-то меблировать. Точно зрителю труднее вообразить, что отрезана часть комнаты, чем что разобрана кирпичная кладка. Но это скоро обошлось, и рама, ничего не прибавляя, не мешала. Изба дана очень верная, в детальной обстановке, только больно уж загроможденная. Какой-то хаос столов, веретен, седел, посуды и всего прочего, чего и разобрать нельзя. Но пахнет жильем, чувствуется деревня со всем ее обиходом. В окна глядит замирающий вечер и ложится розовыми тонами на внутренность избы. И правдиво, и своеобразно красиво. А присутствием клети и сеней достигается возможность большого разнообразия в планировке сцен. Хороша и внутренность двора, причем декорация очень остроумно так скомбинирована, что видна и внутренность избы, и сцены Анисьи, Никиты и Матрены, и знаменитый разговор Митрича и Анютки идут параллельно. Это — большой выигрыш. Не удалась только улица во втором действии. Задний план совсем без перспективы: разъезженная дорога стоит перпендикулярно к полу сцены, а прохожие и лошади — есть и они, театр не мог не позабавиться, — вместо дороги сворачивают в какую-то щель между нею и избою Петра. Не советую вам также задумываться над тем, как показываемые в различных актах части одной и той же избы и двора складываются в целое. Как ни верти, ничего не выходит. Не складывается. Но отдельные части хороши. И приведите вы сюда туляка, — в нем взыграет его местный патриотизм. Оченно уж так похоже, залягай их лягушки! Люди дошлые!

{306} Вообще в этом отношении, во внешней части спектакля, все обстоит благополучно. Потрачено много вдумчивости, внимания, старания дать бытовую картину, но не забыто и чувство художественной меры. Поклонники постановок Художественного театра даже как будто разочарованы немного. Что ж это! Ничего особенного… Точно в другом театре… Правда, где-то собаки лают и скрипят полозья; Никита въезжает во двор на лошади, с плугом. Вот и еще ведут куда-то лошадь, с ободранным, для реальности, боком. И опять лошадь, аккомпанируя Митричу в его разговоре с Анюткой, жует овес, тихо пофыркивает и прядет ушами. Да еще бабы со всей деревни здорово так и немножко смешно голосят над покойным Петром. Но все это — не то. Ахать нечему. А мы уж так привыкли, что Художественный театр, значит — ахать. Я не сочиняю этих недовольств. Они слышались в толпе, которую набаловал театр этими режиссерскими благоглупостями. Теперь театр начинает от них, слава Богу, уходить. Но должен волочить за собою разожженное и ничем не сытое любопытство…

Я приятно разочаровался в своем первом опасении. Того же, увы, не случилось со вторым. «Власть тьмы», требующая трагического подъема, ярких дарований, оказалась не по силам большей части исполнителей. К удивлению, не только иксам, сразу начавшим в очень ответственных ролях, но и таким испытанным артистам, как гг. Станиславский и Артем — излюбленные люди этого театра. Все шло более или менее гладко, ровно; все было тщательно обдумано, верно понято и старательно передано. Но все почти было вместе и тускло, не поднималось над посредственностью. О большом, потрясающем впечатлении, какое может дать «Власть тьмы», с ее жестокою правдою, с ее раскрытием душевных бездн человека, и говорить не приходится. Не было момента, когда бы дрогнула душа зрителя, и он бы забылся, перестал замечать старательное исполнение. Можно было спокойно и равнодушно следить, как играет такой-то или такой-то актер, что хочет или что ему предписано показать, одобрять, осуждать. Но нельзя было и минуту увлечься. И меньше всего в тех моментах пьесы, где она достигает вершин трагического. Мало стараться и понять роль, — надо уметь жить всей полнотою жизни. Проще говоря, для таких ролей нужны большие таланты. Иначе они «зачиврят».

Больше всего пострадала Матрена. Ее играла г‑ жа Помялова. Она не без характерности, хотя и чисто внешней, сыграла горничную в «Мещанах». И ей дали Матрену… Позвольте, господа! Тут явное недоразумение. Ведь Матрена требует трагической актрисы. Ведь это — стрепетовская роль[cdli]… У г‑ жи Помяловой были старушечьи ужимки, была вариация горничной в доме Бессеменовых — и больше ничего. Любительница со сноровкою, некоторое искусство внешней подражательности, и только. В начальной своей сцене с Петром это еще могло сойти, хотя и тут чувствовалась подделка под характерность, маска, не пристававшая к лицу, несмотря на все усердие гримера и артистки. Но со сцены с порошками ясно обнаружилось полное банкротство. Трагическое здесь и не ночевало. И чем дальше, тем хуже. Запас старушечьих ужимок быстро истощился, пришлось повторять его сначала и как-то все некстати, вразлад со словами. Образ, чуть ли не самый яркий у Толстого, все линяет, линяет. Вы помните это поразительное «потружусь и я», когда Матрена идет помогать бабам убирать покойника Петра. Ведь это — trait du maitre [штрих мастера — фр. ], это мог дать гений. Характеристика целого уклада. У артистки вышла карикатура, и кто-то сзади меня хихикнул. Он должен был содрогаться от ужаса. А в четвертом акте, {307} перед душегубством и после него была уже сплошная неразбериха. Матрены не было. А она — ось всей трагедии. Ее значение в пьесе никак не меньше, чем Никиты и Акима. Это — первый, чрезвычайно важный изъян в спектакле, ничем не вознаградимый.

И как не было Матрены, не было и Акима, не было самой сути его души. Был грязный зипун, была ушастая шапка, были дрожащие пальцы, этот обязательный ресурс г. Артема, были слезящиеся глаза, было «тае, тае». А что тае? Вот то-то, что не тае… Я не говорю, что г. Артем был неискренен. Нет. Старикашка совсем живой. И забавный такой. Позвольте не входить в разбор того, прав ли Толстой в своей идеализации этого очистителя выгребных ям. Это завело бы слишком далеко. За Акимом тянется понемногу вся толстовская мораль. Но замысел автора обязателен. Вся внутренняя, нравственная структура пьесы держится им, этим освещением Акима как высшего носителя правды, вместителя царствия Божия. Эта сторона пропадала совсем. И Аким был в пьесе только эпизодической фигурой, которая мелькнет и опять пропадет, не оставив следов ни на пьесе, ни на душе зрителя. «Власть тьмы» лишилась второго своего устоя.

И еще две слабые фигуры — Митрич, который у г. Станиславского вышел скучным и сухим[cdlii], и публика слушала, хотя плохо слышала его, наморщивши чело и не разу не распустив губ в улыбку, и Анютка. Г‑ же Халютиной прекрасно удалось все, кроме разговора с Митричем, то есть того, для чего Анютка и введена в пьесу. До разговора — очень искренняя, совсем детские ноты, хорошая выразительность лица, в разговоре — полная неискренность, напряжение и отсутствие жути. Художественный театр — прославленный специалист настроения. Как он не уловил его здесь, в этой замечательной ночной сцене, в этом трепете ребенка, чистая душа которого бьется, как попавшая птичка, настигнутая ужасом творящегося подле преступления! Вы поймете меня, если я скажу, что этот разговор Митрича и Анютки был самою сухою, скучною частью спектакля. Была лошадь, жующая овес, но не было настроения. И если неудачными Матреною и Акимом у пьесы были отняты ее устои, то засушенною сценою на печи у нее был сорван ее самый сильный козырь. Мудрено ли, что она проиграла игру, и было скучно…

Остальное лучше. Никита раскололся пополам. Где жанровая фигура, где бабник, весельчак, бахвал, шаткая, рыхлая душа — вполне хорошо; где — фигура трагическая, где напряженная душевная мука, гложущая совесть, вспыхнувшая потребность покаяния, где в нем просыпается Акимов сын — намерения, слабо выполненные. Г. Грибунин — актер без большого темперамента, без душевного надсада. Актер слабой выразительности и еще более слабой заразительности. Ни голос, ни мимика не обладают у него этою способностью, и «нутро» у него холодное. Нельзя с такими свойствами играть Никиту. Он отлично вваливается пьяный в избу, отлично куражится над Анисьей, ластится к Акулине, хорошо сует отцу десятку на лошадь. Но когда ему в финале того же 3‑ го действия делается «скушно», подползает после ухода Акима сосущая тоска, первая расплата за «увязший коготок», — его уже не хватает. Нужны все усилия постановки, кстати — вполне удачной, чтобы помочь ему дать то, что тут нужно. Постановка все-таки выручает. Зритель как будто настраивается. Но в сценах до и после душегубства г. Грибунин предоставлен уже самому себе, помощи извне нет. И видна лишь большая натуга. Невыполненный, несогретый замысел. То же и со сценой на гумне, когда назревает мысль о самоубийстве, и в сцене покаяния. Как она написана у Толстого! Да зритель рыдать должен. {308} А он и не сморгнет. Все — верно, верно, хоть у нотариуса засвидетельствовать, но мертво, глухо. И нет ответного эха в моей душе.

Я думаю, мне не нужно больше пояснять, почему общее впечатление от спектакля такое тусклое. Все, что самое существенное, или в целых ролях, или в существеннейших их частях, не поднялось до уровня, какого требует пьеса. И этих коренных недочетов, конечно, не могут искупить ни тщательность и интерес постановки, ни удачное исполнение роли Анисьи, которую правдиво и выразительно играет г‑ жа Бутова, или Петра, которого столь же правдиво и еще более выразительно играет г. Судьбинин, или Акулины, которую характерно, смелыми мазками, но не впадая в шарж, изображает г‑ жа Николаева, сплоховавшая лишь в заключительной сцене. Ни даже трижды появляющийся коняга.

⇐ Предыдущая 93 94 95 96 979899 100 101 102 Следующая ⇒