9. Нежданов <неустановленное лицо> Художественный театр. «Власть тьмы», драма в 5 действ., соч. Л. Н. Толстого «Курьер», М., 1902, 7 ноября

< …> [cdxliii] По редкой жизненности своих лиц, «бессознательно завязывающих узел действия», и по строгой, чисто еврипидовской простоте своего замысла гениальная «Власть тьмы» Толстого принадлежит к числу совершеннейших образцов существующей драматической литературы. В пьесе есть и свой пролог — это само многозначительное ее наименование… Власть тьмы — над чем? Очевидно, — над светом, — и действительно, борьба этих начал составляет основу всей драмы. Тьма — это невежество и предрассудки; свет — извращаемые ими добрые человеческие чувства… Как слепые, бродят во мраке несчастные герои Толстого: своего они принимают за чужого; желая добра, толкают друг друга к погибели. В основе — их побуждения могут быть прекрасны, но власть тьмы неуклонно направляет их к злодейству… Так любовь узаконяется отравлением; забота о добром имени приводит к детоубийству. Между намерением темных людей и его осуществлением нет никогда желаемого соответствия: «думаем», жалуются они, «как лучше — ан, выходит, как хуже…» С потрясающей силой кисти изобразил художник это противоречие, и задача сцены-истолковательницы — в плоть и кровь облечь этот творческий замысел. Воплем трагической коллизии должна она ужаснуть свою аудиторию; зрелищем незаслуженного страдания — вызвать жалость к несчастным его жертвам и зажечь ненависть {298} к тем силам, от которых, как звери лесные, гибнут люди.

Как же выполнил такую задачу московский Художественный театр? Чтобы лучше ответить на это, посмотрим, что сделал он с главными лицами драмы.

Ответственную роль Никиты в спектакле 5 ноября исполнял г. Грибунин. Натура героя драмы — доброго, но слабого, привлекательного в самой своей бесхарактерности бабника, способного по легкомыслию совершить преступление и вдруг покаяться страстно и вдохновенно, — понята была артистом вполне правильно. Тем не менее исполнение роли осталось слишком бледным: в нем не было ни одного момента, который тронул бы зрителя за сердце. Отчего зависело это? Отчасти от внешности артиста… Для Никиты он казался слишком уже упитанным: он похож был скорее на приказчика или сырого купеческого кучера — и даже землистый грим последнего действия не мог скрыть городской его рыхлости и сытости. Это досадное внешнее обстоятельство все время расхолаживало зрителя, — а чтобы преодолеть равнодушие аудитории, г. Грибунину не хватало темперамента. Речь артиста — особенно сначала — звучала крайне неуверенно. «Окончательно», «братец ты мой» сперва совсем ему не удавались, а заигрывание его с Анисьей производило впечатление заученности. Далеко не художественно было проведено г. Грибуниным и прощание с Петром. Вместо того чтобы, обернувшись к публике спиной, сопя и утирая глаза кулаком, подавать свою реплику хриплым и дрожащим звуком, г. Грибунин стоял вытянувшись перед Петром, «ел его глазами» и выкрикивал что-то бессвязное и фальшивое по тону. Неверен был тон артиста и в 3‑ м действии драмы. Вместо Никиты, в котором, по словам Акима, «образа человеческого нет», пришел с громким криком в избу тот же г. Грибунин; он не был даже особенно красен, слегка лишь пошатывался на ходу и часто произносил целые тирады таким ясным и трезвым голосом, что просто становилось досадно. «Скучно мне» (конец 3‑ го действия), «запутляете вы меня» (в 4‑ м действии) в передаче артиста звучали слишком слабо: в них не слышно было раздирающей жалобы, тоски и отчаяния перед непоправимым. Сцена детоубийства проведена была г. Грибуниным сравнительно ярче и сильнее, зато всенародное покаяние опять вышло деланным и вялым. Вдохновения в нем не было и тени, и потому заключение драмы напомнило нам оперный апофеоз.

Не создал удачного сценического образа и г. Артем — Аким.

По объяснению самого Толстого, Аким — суетливый и красный от волнения мужик: он беспомощно хлопает себя руками, сокрушенно мотает головой. «Ни жена, ни сын в грош его не ставят; публика добродушно смеется над его заиканием… Но вот настает момент, и Аким раскрывает свою душу… В ней обнаруживаются такие перлы, что каждому должно сделаться жутко»…

Таков был замысел автора. Что же сделал из него г. Артем?

Дрожащий голос «со слезой», мелодраматическая интонация реплик, театральный жест в патетических сценах — вот что внес артист в свое толкование роли. Получился неверный образ: толстовского в нем не осталось ничего, так как самый язык Акима казался чуть ли не притворным. Как будто стоило Акиму захотеть — и он заговорил бы связно и красноречиво…

Митрича в исполнении г. Станиславского оказалось, на самом деле, два. Один — в 3‑ м и 4‑ м действиях, другой в последнем — пятом. Несмотря на прекрасный грим, первый Митрич был малоинтересен, тем более, что в его изображении замечались крупные промахи. Дикция талантливого артиста была почему-то неясной; словесные «тики» Митрича передавались даже грубовато… «О, Господи… {299} Микола милостивый»… Разве не очевидно г. Станиславскому, что первое — надобно «прорычать», а второе — пробормотать скороговоркой?.. Между тем и то, и другое артист произносил как-то жирно… На печке, — в сцене с Анюткой, — Митрич выказал ворчливое добродушие, но речи его о деревенской тьме лишены были бессознательной горечи. В общем, этот первый Митрич был далеко не достаточно ярок.

Ярче — в смысле реализма — оказался Митрич второй. Он был и крупнее, и интереснее, — и могучая игра г. Станиславского на время даже отвлекла зрителя от Никиты. Быть может, в приемах этой игры были и кое-какие крайности; во всяком случае, пьяный Митрич заметно приподнял аудиторию. Мы сделали бы лишь одно замечание артисту по поводу этой сцены. Напрасно, передавая почти патологическую картину, г. Станиславский закрыл ею философию Митрича. Это тяжкий грех против самого замысла драмы.

Среди исполнительниц драмы первое место принадлежит г‑ же Помяловой. Роль Матрены, бесспорно, одна из труднейших в пьесе. Исполняя ее, артистка легко может впасть в крайность, относительно которой предупреждал и Толстой. «Матрену вовсе не надо играть злодейкой, какой-то леди Макбет, как многие думают, — говорил он. — Это — обыкновенная старуха, умная, по-своему желающая сыну добра. Ее поступки не есть результат каких-нибудь особенных — злодейских свойств ее характера, а просто — выражение ее миросозерцания. Она искренне думает, что все то, что удобно и незазорно перед людьми устраивает жизненное благополучие, вполне возможно и позволительно. Темные дела делаются, по ее мнению, всеми — без этого невозможно жить, и она их не боится»… Г‑ жа Помялова создала образ Матрены, более или менее соответствующий замыслу Толстого, и только слишком выразительная мимика артистки могла вызвать некоторые возражения. В особенности заметно было это в 1‑ м действии, где по ухваткам своим и по гримасам г‑ жа Помялова все-таки напоминала «злодейку». Хорошо было бы также, если бы в интонации артистки звучало больше старческой объективности. К сожалению, некоторые свои реплики г‑ жа Помялова подавала слишком уже браво.

Недурно удалась г‑ же Бутовой роль Анисьи — жены Петра. Нерешительная, рабски влюбленная, она казалась симпатичной в исполнении г‑ жи Бутовой, и только минутами в игре артистки чувствовалась как будто некоторая искусственность. Сцены борьбы с соблазном (1, 2‑ е действия) прошли у г‑ жи Бутовой неудачно: впечатлению сильно вредила несколько школьная мимика исполнительницы. Зато с несомненным подъемом проведено было объяснение у погреба (сцена детоубийства): отчаяние, бешенство и обида звучали в безумном крике Анисьи.

Из прочих исполнителей пьесы отметим г‑ жу Николаеву (Акулина) и г‑ на Судьбинина (Петр). Игра г‑ жи Халютиной (Анютка), признаемся, нас не удовлетворила.

Итак, исполнение в общем соответствовало замыслу драмы. Беспомощность темных людей вызывала сострадание и ужас; добрые их человеческие побуждения выяснялись наглядно для зрителя… Таким образом, художественная задача получала приблизительное разрешение на сцене, и тот, кто видел эту попытку, должен был выйти из театра удовлетворенным.

Внешняя обстановка спектакля обдумана и скомпонована с талантом. Вся декорационная часть создает превосходный фон для пьесы — особенно в 4‑ м действии, где на зрителей со сцены веет ужасом. Под навесом крестьянского двора царит полная почти темнота; мирно ждет и пофыркивает едва видимая у колоды лошадь — но зловещее что-то чувствуется во мраке, страшное нечто творится под его {300} покровом. Дрожащий свет фонаря прыгает по балкам навеса; у погреба — какие-то тени, где-то слышится свистящий шепот и слабый, точно заглушенный стон… Вся картина эта дышит преступлением. Постановка ее — выше всех похвал.

Некоторые мелочи обстановки могли бы, впрочем, вызвать возражения. Неужели для сценической иллюзии необходима была во 2‑ м действии лошадь. Стуча копытами по подмосткам, она равнодушно прошла на заднем плане — и вряд ли эта «художественная» подробность могла вызвать в зрителях сколько-нибудь удовольствия. Неудачным было также подражание морозному скрипу саней; слишком ярко горели лампы в избе, мало было движения в толпе в сцене неожиданного покаяния Никиты… Повторяем, все это, конечно, мелочи. Но можно ли не спрашивать за мелочи с нашего Художественного театра?

⇐ Предыдущая 91 92 93 94 959697 98 99 100 Следующая ⇒