{260} 14. Н. Рок <Н. О. Ракшанин> Из Москвы. Очерки и снимки «Новости и Биржевая газета», СПб., 1901, 29 декабря

ЭПИЛОГ

Кабинет Аники-воина. Над столом поясной портрет лампы с лестной надписью. На тумбе бюст люстры, увенчанный венком из роз. На полках статуэтки шифоньерки и подсвечников во весь рост. В роскошной раме — адрес от половых из гостиницы «Эрмитаж». В углу валяются разорванные портреты Ницше, Виардо, Тургенева, кн. Барятинского, Вл. Соловьева. В качалке сидит m‑ lle Апломб, развалившись как дома.

Аника-воин. — М‑ lle Апломб, я вам премного обязан.

М‑ lle Апломб. — Это верно. Я всегда выручала вас. Я была верной спутницей вам в течение всей вашей карьеры. Вы всегда правы… Мы были с вами друзьями и будем… Выпьем за наше общее здоровье.

Аника-воин. — А одурманенную публику? Разве мы не почтим ее в нашем тосте?

М‑ lle Апломб. — Вы опять правы, Аника… Так же правы, как в тот момент, когда сказали, что можно пьесу возвести в перл создания, — стоит только найти много денег на блестящую постановку ее.

Аника-воин. — И разве я это не доказал?.. Так выпьемте же за дурман… Ура!..

М‑ lle Апломб. — За дурман… hip… hip… hourra!..

Денежки входят, грустные и унылые, и плачут, плачут, плачут.

Занавес.

{260} 14. Н. Рок < Н. О. Ракшанин> Из Москвы. Очерки и снимки «Новости и Биржевая газета», СПб., 1901, 29 декабря

Легкую экскурсию в область мечты я совершаю под свежим впечатлением новой драмы Вл. И. Немировича-Данченко, поставленной с громадным успехом на днях на сцене нашего Художественного театра. Драма эта носит название «В мечтах» и заключает в себе нечто вроде призыва отрешиться от жизни и уйти в мечту о ней, так как «жизнь — это несчастье, но даже не борьба за счастье, это лишь мечта о счастье».

Пьеса эта вызвала у нас чрезвычайно разнообразные толки. И публика, и критика — надо сказать правду — не унесли из театра чувств особого удовлетворения. Первое представление пьесы получилось очень шумным, эффектным и красивым с внешней стороны: автора охотно вызывали, шумно ему аплодировали, венчали его лаврами и устраивали ему настоящие овации, но нелегко было разобраться, где тут, собственно, кончилось чествование «директора театра» и началось чествование «автора новой пьесы»[ccclxxxi]. Дело в том, что основная мысль пьесы показалась большинству слушателей точно подернутой туманом: зрительный зал не воспринял этой мысли, может быть, отчасти потому, что она недостаточно ясно преподнесена автором, а главным образом, потому, что по самому существу своему — это мысль высшего порядка, далеко не всегда и не при всех условиях свободно и легко усваиваемая толпой.

Вообще, вопрос о том, может ли сцена являться проводником мыслей вполне отвлеченного характера, мыслей философских по существу, хотя бы и в обстановке глубоко житейской, — должен быть признан пока вопросом спорным. Когда Ибсен провозглашает устами Штокмана свободу и могущество только одинокой человеческой личности, а Гауптман, вместе с Чеховым, поют песнь о тоске одиночества, создавая особую поэзию житейской скуки, когда Зудерман[ccclxxxii], наконец, проповедует независимость и самостоятельность личности и таланта, а ряд французских новаторов-драматургов[ccclxxxiii] ставят на сцену глубоко жизненные и реальные вопросы и тезисы, — публика зрительного зала живо и нервно настораживается. Между сценой и зрительным залом создается то, что у нас принято называть настроением: драматург затрагивает вопросы, уже наболевшие в душе и давно, хотя, может быть, и бессознательно, тревожившие сознание большинства, — отсюда успех всех этого рода пьес, успех, находящийся даже вне зависимости от формы изложения, порою у Ибсена и даже Гауптмана не свободной от известной туманности… Совсем иное дело философия, которую положил в основание своей новой драмы г. Немирович-Данченко. Она стоит вне жизни, так как заключается главным образом в отречении от нее; в ней есть нечто метафизическое, она силится привлечь толпу людей, только что сытно пообедавших и еще полных обыденного житейского трепета, в мир высших духовных интересов и наслаждений, в обаятельный мир тоскующей и жаждущей счастья мечты… Она неизбежно должна туго усваиваться.

Излагать вам содержание драмы я не стану: я большой противник того пересказа драматического анекдота, который никогда не в силах дать и ближайшего представления о достоинствах и недостатках {261} произведения. < …> [ccclxxxiv] Тем не менее общие черты главных положений я должен вам сообщить — без этого мне не суметь передать вам сумму воспринятых мною впечатлений и сумму мыслей, возбужденных во мне этой драмой г. Немировича.

Желая охарактеризовать ее одним словом, я позволю себе назвать ее прежде всего — возвышенной. Она именно возвышенна и по основной теме, и по деталям, она благородна по тону и стилю, она чужда ходячих тем и уличной злободневности. Это представляется мне колоссальным достоинством произведения, и я уже за это одно готов автору восторженно рукоплескать. Приглашая зрителя уйти от жизни в сферу мечты, автор дает вам вместе с тем широкую и глубоко жизненную картину. Вы видите перед собою обширную толпу, точно выхваченную рукою мастера из непосредственно бьющейся за стенами театра, трепетной жизненной обстановки. Но вместе с тем ничего грязного по существу, ни намека на досадную жажду денег, ни признака грубого житейского обмана, ни звука лжи — все здесь чисто, высокоблагородно в лучшем значении этого слова, и даже сам порок и житейское легкомыслие, без которых житейская картина казалась бы именно чуждой жизни, представлены тут в форме доведенного до грации цинизма и до тонкости изящества легкомыслия. Мало того: в пьесе заключатся не только смелая попытка, но и мастерское выполнение задачи, очень редко удающееся писателям вообще, а русским писателям — в особенности. Я имею в виду создание на сцене образа высокой духовной красоты и хрустальной чистоты — такие образы, как известно, редко кажутся жизненными, правдивыми и искренними, особенно на сцене. < …> [ccclxxxv]Г. Немировичу-Данченко удалось так умно {262} и талантливо поставить своего чистого душевно князя Старочеркасова, что он сразу же полюбился зрителям и сразу завоевал общую симпатию. И знаете ли, что я вам скажу: эта духовная красота, по-видимому, второстепенного лица драмы выдвинула созданную автором фигуру на первый план, затмив собою и носителя основной идеи пьесы — некоего поэта и философа Костромского, роль которого исполняет г. Станиславский. Впрочем, оговариваюсь: образ князя Старочеркасова точно так же вплотную подходит к идее драмы, как и главный герой ее — поэт Костромской. Князь, правда, не проповедует теории удаления от жизни и духовной красоты жизни в мечтах, но вся жизнь этого князя является, в сущности, мечтою о несбыточном счастье.

Эти два лица драмы представляются наиболее интересными и наиболее совпадающими с общим возвышенным ее характером. Самая же среда, в которой разыгрывается драма, — это среда искусства вообще. На пространстве двух первых актов, а затем отчасти и в двух остальных зритель выслушивает цикл речей на тему об искусстве, о служении красоте и высшей правде как лучшем ее выражении. Два действия посвящены автором красочной, яркой и блестящей картине юбилея знаменитой певицы и преподавательницы пения — Занковской. Эти два действия имеют характер массивной, очень интересной вообще, но несколько излишне растянутой прелюдии к драме. И в публике, и в печати находят, что автор не экономно уделил этой прелюдии слишком большое пространство — мало того, некоторые утверждают, что первая часть драмы не имеет никакой связи со второю и что пьеса является как бы склеенною из двух частей, друг другу не соответствующих. Спора нет: в экономии пьесы автор оплошал.

< …> [ccclxxxvi] Беседа князя с Костромским, уже решившим отрешиться, беседа, преисполненная чарующей искренности и почти сверхчеловеческой откровенности, производит воистину потрясающее впечатление. Я не смогу назвать ни одной из современных пьес, где бы сцена столь высокого благородства, такой идеальной духовной красоты действовала бы на зрителя с такой неотразимой силой. Тут автор и исполнитель в лице г. Качалова слились в одно целое в проникновенном понимании образа — и каждое слово, начертанное автором, каждый звук, исходящий из груди артиста, точно вдохновенные резцы великого скульптора высекали хрустальную фигуру обаятельного величия. Исполнение роли князя Старочеркасова явилось артистическим торжеством г. Качалова: зал дрогнул от рукоплесканий после этой сцены, в один голос всеми признанной лучшей сценой драмы. Я думаю, что за эту сцену и общий возвышенный тон произведения, за благородное стремление дать пьесу благородную по теме и подробностям, автору можно охотно простить и недочеты построения драмы, и самую несложность коллизии драматических отношений…

О постановке драмы на сцене Художественного театра много говорить не приходится: вы уже хорошо знаете, как дело в этом отношении поставлено в Художественном театре, и потому легко можете себе представить великолепие воплощения юбилейных картин и княжеского кабинета в старинном доме, где-то на Сивцевом Вражке[ccclxxxvii]… Нетрудно вам догадаться и о том, как исполняется пьеса: все усилия приложила труппа к тому, чтобы создать цельное и прекрасное впечатление не только в двух первых актах, полных массового движения и картинности, но и на пространстве всей драмы вообще. Я уже отмечал удивительное исполнение г. Качалова — позвольте рядом с ним поставить необычайную передачу эпизодической роли некой декадентствующей барыньки г‑ жой Книппер. Артистка дала филигранную {263} отделку роли, такую отделку, до которой она до сих пор не возвышалась, хотя вы знаете, с каким мастерством г‑ жа Книппер передает так называемые роли настроения. Успех артистки в данном случае тем и знаменателен, что тут она имела дело с фигурой только характерной, с ролью жанра Режан[ccclxxxviii], например, — таким образом обнаружилось неожиданное разнообразие таланта. Бесподобна и г‑ жа Лилина в роли декадентствующей барышни; очень типичен, благороден и авторитетен, если можно так выразиться, г. Санин[ccclxxxix]в роли старого ослепшего литератора, вдохновенного и восторженного поклонника искусства и красоты.

Что касается г. Станиславского, то роль поэта Костромского, роль, правда, очень трудная, сложная, но малоэффектная, едва ли прибавит новые лавры в его венке. Мне кажется, что г. Станиславскому не удалось должным образом войти в роль. По крайней мере, он не нашел у себя для нее новых интонаций и лишь широко и свободно эксплуатировал уже знакомые нам интонации из роли Астрова в «Дяде Ване». В его объяснениях с женою, с княгиней и даже с князем мало чувствовалась сила убежденности. После чудного откровения князя Старочеркасова я ждал от Станиславского потрясающих звуков — и не дождался. Мне казалось, что человек с душою и мыслями Костромского, человек его чуткости и восприимчивости должен залить слезами весь театр, может быть, в первый раз в своей жизни увидав действительно обнаженную и чистую человеческую душу… Этого не вышло — и я ушел неудовлетворенным.

⇐ Предыдущая 77 78 79 80 818283 84 85 86 Следующая ⇒