22. Д. Философов[cclxi] «Дядя Ваня». V. (Первое представление в Петербурге 19 февраля 1901 г.) «Мир искусства», СПб., 1901, № 2 и 3

Московский Художественный театр можно назвать театром иллюзии. Руководители его сосредоточили свои усилия главным образом на том, чтобы целым рядом очень сложных средств заставить зрителя поверить, что все происходящее на сцене — есть сама действительность. Надо сознаться, что этот «обман» удается московской труппе вполне. Талантливые режиссеры так воспроизводят все мелочи быта, среды, обстановки пьесы, настолько художественно создают картину нашей обыденной, серой жизни, что зритель невольно поддается иллюзии, и ему начинает порой казаться, что он не зритель, спокойно сидящий в кресле, а одно из действующих лиц драмы.

Такое стремление к сценическому реализму — не есть, конечно, исключительная привилегия одного лишь московского театра. «Thè â tre Antoine» в Париже и «Freie Bü hne» в Берлине придерживались в свое время того же принципа и достигали таких же блестящих результатов[cclxii]. Одинаковые задачи этих театров объясняются одинаковыми веяниями в искусстве и литературе. Торжествующий повсюду реализм не мог не коснуться театра, поборники его не могли не стремиться к тому, чтобы обновить сцену в смысле приближения ее к жизни, сделать драму иллюзией действительной жизни. < …> [cclxiii]

Нечто подобное тому, чем была берлинская «Свободная сцена» для Гауптмана, представляет теперь для Чехова Московский Художественный театр, который впервые наглядно доказал нам все значение Чехова как драматурга.

«Иванов» пользовался в Петербурге относительным успехом, «Медведь» усердно исполнялся на сцене любительских театров, «Чайка» торжественно провалилась на «образцовой» сцене, а «Дядя Ваня» был признан «неудобным к постановке»[cclxiv]. Такова в кратких чертах карьера Чехова на казенных сценах. Но вот за дело {187} берутся москвичи. Они ставят сначала провалившуюся в Петербурге «Чайку», а затем и неодобренного к представлению «Дядю Ваню» — и фигура Чехова как драматического писателя совершенно преображается. Все ясно начинают сознавать, что Чехов — один из самых замечательных драматургов нашего времени.

Художественное чутье Станиславского и Немировича-Данченко пришло здесь на помощь автору, который, я думаю, сам при постановке своей пьесы с лихорадочным интересом следил за тем, как благодаря таланту режиссеров тончайшие штрихи его произведения были оттенены, как ярко воплощены были все его замыслы, как верно поняты все мимолетные намеки[cclxv].

По художественности постановки и филигранной отделке деталей всего выше в «Дяде Ване» второе действие. Самая «архитектура» декорации, ее освещение, устройство комнаты — все свидетельствует о том, что во главе театра стоят настоящие творцы-художники, которые по скудным ремаркам автора[10] сумели воссоздать настоящую, жизненную картину быта. Видно, что быт этот не чужд лицам, ставившим пьесу, и что они относятся к нему с тою же страстною и мучительною любовью, как и сам автор. Они поняли автора до конца, сжились с ним и, ясно сознав, чего он добивается, создали в художественном отношении нечто поистине замечательное. В исполнении «Дяди Вани» чувствуется полное слияние формы и содержания, совершенное соответствие замысла и воплощения.

< …> [cclxvi] Без бытовой обстановки, воспроизведенной до полной иллюзии, до полного «обмана» зрителя, пьесы Чехова не могли бы иметь успеха. Они слишком тонки по фактуре, их мозаика слишком хрупка, чтобы выдержать соревнование с грубыми, полными «мотивированных действий» произведениями наших «драматургов» вроде Шпажинского или Сумбатова[cclxvii].

Это подчинение всех и всего единству настроения, это умаление первенствующего значения «главных ролей» придает театру совершенно особую физиономию и делает его непохожим на другие, привычные для нас театры.

Наши газеты даже плачутся на то, что в московской труппе нет «дарований». Но искренен ли этот плач? Судя по тем овациям, которые выпали на долю артистов труппы, отсутствия так называемых дарований публика вовсе не заметила. Конечно, смешно отрицать, что если бы труппа г. Станиславского состояла из Савиных, Ермоловых, Давыдовых и Сазоновых, дело могло бы пойти еще лучше, но весь вопрос в том и есть, согласились ли бы эти даровитые артисты пойти «на барщину» к г. Станиславскому? Согласились ли бы они пожертвовать своим чисто личным успехом, своими замашками избалованных премьеров ради успеха автора? Ведь мы все еще помним, как именно наши «премьеры» загубили чеховскую «Чайку» и заставили автора пережить несколько очень тяжелых моментов.

Москвичи выстроили свое скромное здание в строго выдержанном стиле, и всякие «украшения» в виде даровитых премьеров нарушили бы стиль здания и этим нанесли бы труппе непоправимый урон. «Дарование» свое артист московской труппы проявляет вовсе не тем, что всеми правдами и неправдами сосредоточивает внимание зрителя на своей игре, а тем, что ни на минуту не отвлекает его внимания от самой пьесы, для чего нужно много такта и художественного понимания. Такая выдержанность стиля в большой разношерстной труппе достигается ценой больших усилий. В погоне за «стилем» руководители труппы не только {188} отказались от «дарований», но и страшно сузили свой репертуар, ограничив его строго реалистическими произведениями новейших писателей. Сделали они это не сразу, а лишь после нескольких лет опыта. Они ставили и «Антигону», и «Снегурочку», но обе вещи далеко не встретили того успеха, какой имела «Чайка» или «Одинокие».

Оно и понятно. Область фантазии — в корне чужда московскому театру. Прилаженная к современному чеховскому стилю постройка не может подходить к сказке или классической трагедии. Для того, чтобы воплотить на сцене Софокла, надо совершенно особую, иную выправку труппы, на что пока, по-видимому, трудно рассчитывать.

На такой строгой специализации сил труппы и ее репертуара основано, конечно, все значение театра, но здесь же кроется и огромная для него опасность. Театр «иллюзии», театр, преследующий исключительно воспроизведение на сцене реальной жизни, рискует впасть в односторонность и рутину.

«Der Schein soil nie die Wirklichkeit erreichen»[11].

Московский Малый театр умер, пережив свой расцвет в эпоху Островского. Та же печальная участь грозит и Художественному театру. Он почти достиг уже своей вершины, и дальше идти ему, кажется, некуда.

Путей, по крайней мере, он не указывает никаких. Я не хочу этим сказать, что, уже начиная с завтрашнего дня, Художественный театр не будет представлять интереса. Дело обстоит, конечно, не так печально, и на наш век хватит. Постепенно основные принципы этой сцены будут усвоены всеми русскими театрам, через двадцать лет с таким же совершенством будут давать «Дядю Ваню» в Архангельске и Астрахани, затем эту пьесу поставят с успехом на казенной сцене, причем для «иллюзии» выстроят настоящий барский помещичий дом в двадцать шесть комнат. Таким образом, в ближайшем будущем жизнь идей Московского театра обеспечена.

Это все так, но этого мало. Душа жаждет «праздников», а вместо них Художественный театр дает нам одни «будни», серые, нудные, чеховские будни. Полный суетных впечатлений дня, приходит зритель в театр, садится утомленный, отупелый и начинает покорно и безропотно следить за происходящим на сцене повторением той же житейской сутолоки, из которой он только что вышел. Актеры требуют от зрителя очень малого. Они лишь просят, чтобы он сидел смирно и предавался власти иллюзии. До его фантазии, до его сознания, словом, до его самодеятельности никому нет дела.

Он не является вместе с авторами и актерами участником общего «культа», он не пытается вместе с ними «праздновать и веселиться»; в сумерках духа и чувства, безвольно начинает он верить сценическому «обману», пока какая-нибудь заколебавшаяся «стена» или не вовремя потухшая «луна» не выведут его из этого сонливого состояния. Разбитый, усталый, выходит он из театра, с тяжелым сознанием того, что завтра начнется опять то же самое, что жить так дольше нельзя и вместе с тем что изменить своей жизни он не может. Правда, наивные петербуржцы, смотревшие «Дядю Ваню» или «Трех сестер», утешали себя тем, что так тяжело только «в провинции», благодаря «несовершенству обывательской жизни», но это только лишний самообман столичного жителя, очень скоро рассеивающийся как дым. Чехов слишком большой художник, чтобы изображать не просто «жизнь», а «жизнь в провинции». Для него не только наша русская «деревня», но и весь Божий мир является какой-то {189} колоссальной «провинцией», в которой мы все, жалкие «обыватели», тянем наши серые, скучные будни. С истинно декадентской утонченностью Чехов плавает в море пошлости и немощности людей, тщательно отнимая у них всякую надежду на какое-нибудь прозрение смысла жизни, на какое-нибудь объяснение цели ее. Точно для того, чтоб надсмеяться над зрителями, Чехов изредка вкладывает в уста какой-нибудь из своих серых героинь «жалкие» слова о том, что надо «работать», надо «жить», слова, окончательно убивающие своей фальшью измученного будничного «работника».

Такое болезненное, фотографически точное воспроизведение нашего вырождения, отвращая нас от жизни, может вести лишь к смерти. Будущность принадлежит лишь тем, кто сознал в себе зародыши будущей, новой культуры. Надо поскорее пройти через мучительную фазу «театра иллюзии», поскорее отделаться от одуряющего и полного губительных соблазнов эстетизма Чехова, чтоб идти дальше, от вырождения к возрождению.

⇐ Предыдущая 60 61 62 63 646566 67 68 69 Следующая ⇒