{174} 18. В. Дорошевич За день. Сектанты[ccxxxix] «Россия», СПб., 1901, 1 марта

Театра нет, — есть актеры.
Пьес не играют, — играют роли.

Будущий историк русского театра посвятит особую главу «преждевременному» облысению и сединам русских режиссеров!

Что такое режиссер даже образцовой сцены?

— Иван Иванович, а ведь вы не так роль ведете. Да ведь это несогласно с намерениями автора!

— И‑ и, батюшка! У всякого автора да еще намерения! Я всю жизнь свою так играл, — так и играть буду. Меня переучивать поздно!

— Петр Петрович, что вы делаете? Что вы делаете?

— А если мне так удобнее?! Ведь не вам шикать будут, а мне. Чего ж вам-то волноваться? Мое дело!

— Василий Васильевич! Да ведь этого же даже в пьесе не написано, что вы говорите!

— Родной мой, за меня не беспокойтесь! Голубушка моя, за меня будьте спокойны. Господи Боже мой! Чего мне еще надо? Начальство меня любит, публика меня любит, все меня любят. А вы волнуетесь! Ангел вы мой!

Иван Иванович знает, что достаточно, чтобы на сцене показалась его фигура, — публика будет хохотать и аплодировать. Петр Петрович «вполне полагается на обаяние своего имени».

А главное, все «всегда так играли».

Отсюда и получается такое явление.

Когда играют какую-нибудь сумбатовскую пьесу[ccxl] «с шитыми на средний рост» ролями, — «ансамбль» удивительный. Роли играют на «ура».

Но когда автор захочет написать не несколько «готовых ролей», — а пьесу, дать что-нибудь оригинальное, свое, — пьеса проваливается с треском, с шумом, с невероятным скандалом, как провалилась на Александринской сцене чеховская «Чайка».

Автор бежит из театра без шапки, уезжает с первым поездом, без ужаса не может вспомнить о спектакле.

Что же такое это «святое искусство», о котором столько кричат?

— А вот, если меня вызовут 20 раз, это и есть святое искусство!

Вот тот «греховный мир», среди которого возник, — как протест против него, — раскольничий скит г. Станиславского.

Один из его актеров рассказывал мне, как что-то самое обыкновенное:

— Дали мне в исторической русской пьесе роль праведника. Ну, совсем праведник! Как загримироваться? Съездил в Киев, посмотрел Васнецова. Съездил в Ростов-Ярославский, посмотрел тамошнюю старинную живопись. Как в те времена представляли себе праведников? Каков народный идеал? [ccxli]

Это только для грима.

Согласитесь, что в этом есть уж что-то сектантское. Это уже фанатизм.

Настоятелем скита состоит г. Станиславский, хороший актер и превосходный режиссер.

Труппа составлена из молодежи, фанатичной, какой только и может быть молодежь.

Устав, как и всегда в раскольничьих скитах, самый строгий.

На первом плане — полное самоотречение. Нет ни первых ролей, ни последних. {175} Все должно быть принесено в жертву пьесе.

Всякая роль принимается как «подвиг», — и всякая роль, в два слова или огромная, должна быть выполнена, как «подвиг», с величайшим, чисто религиозным тщанием.

Аплодисменты, вызовы, подношенья, раскланиванья «solo», и ради всего этого стремленье во что бы то ни стало «переиграть других», «выдвинуть свою роль», — все это «соблазны мира», от которых с ужасом бегут сектанты[ccxlii].

Говорят, что сцена Художественно-Общедоступного театра — это шахматная доска. Актеры — шашки. И г. Станиславский играет ими, как хочет.

Это клевета.

Задумав сыграть какую-нибудь пьесу, эти сектанты собираются на совещание, вместе читают пьесу, перечитывают, вдумываются, спорят с чисто сектантской, фанатической страстностью:

— Как надо играть пьесу?

И только когда решение принято, власть исполнительная переходит к настоятелю, начинается «послушание» тому, что решено на общем совете, и бесчисленные «раденья», называемые репетициями.

Все это делается глубоко сознательно.

Как иначе привели бы вы к такому полному повиновению фанатичную молодежь, страстно любящую искусство?

Говорят:

— Все у них заучено. Если один выйдет не из той двери, они все перестукаются лбами.

Весьма возможно!

Дузе[ccxliii] — не только величайшая артистка, но у нас ее признают и за артистку «нутра».

Когда я видел ее в первый раз в «Даме с камелиями», — на сцене произошел маленький случай.

Разговаривая с Дювалем-отцом, она нечаянно уронила со стола цветы и машинально принялась их подбирать.

В то время, когда решается вопрос ее жизни, она подбирает цветы…

Какая страшная растерянность!

Я был уверен, что это простая случайность, и удивлялся.

— Как она нашлась? Воспользоваться случайным пустяком, чтоб дать новый, глубокий, сильный штрих!

Но в третий, в четвертый, в десятый раз, когда я смотрел Дузе в «Даме с камелиями», — в том же самом месте цветы так же случайно падали, и она точно так же их подбирала.

Это было заучено. Точно так же, как и каждый жест, и каждая интонация.

Но мне-то какое до этого дело, если впечатление получается такое, будто цветы упали действительно случайно.

На всех сценах все всегда «выучено». Только на русской одной царит полная анархия.

От произведения искусства только не должно «пахнуть потом».

Ни один бриллиант еще не терял оттого, что он хорошо отшлифован.

Какое мне дело до того, сколько люди работали, — только бы эта работа, эта заученность не бросались в глаза.

А всякий говорит про игру этих сектантов:

— На сцене сама жизнь. Даже чересчур реально!

Протест всегда так же силен, как и зло, его породившее.

Ну, скажите, разве кто-нибудь живет так, ходит, говорит, жестикулирует, как это делается на наших сценах?

Так только играют.

Живет кто-нибудь в таких больших пустых сараях, какие изображаются на наших сценах? Попробуйте в жизни поговорить, пожестикулировать так, как говорят и жестикулируют тот, другой, третий из наших премьеров! От вас отрекутся родные, лучшие друзья обратятся к психиатрам:

— Посмотрите его. Кажется, готов.

{176} Протестом против этого и явилось фанатическое стремление молодых сектантов:

— Чтоб все было совсем как в жизни!

— У них нет актеров!

Вернее, у них никто не лезет вперед.

Всякий приносит себя в жертву общей перспективы пьесы, — и делает это с фантастическим рвением.

И оттого вы не идете смотреть «такого-то», а идете смотреть пьесу.

Но пусть так:

— У них нет актеров.

Зато в других театрах:

— Нет пьесы! Нет автора! Нет ничего, кроме актеров.

Одних и тех же актеров! Всегда во всем!

Может быть, может быть, — такое приношение актера в жертву пьесе, — крайность.

Но у них во всем крайности. На то они и сектанты.

«Служение искусству», — так уж даже не простые звонки, а какой-то колокольный звон при поднятии занавеса.

Какой-то ритуал спектакля. Прямо священнодействие.

Но эти-то крайности и симпатичны, они свидетельствуют о горячем, страстном, через край хватающем увлечении.

Как кому, — и вольному воля.

Мне симпатичнее эти увлекающиеся, страстные сектанты, эти раскольники Станиславского скита, чем неподвижные, ожиревшие, обрюзгшие в своем величии жрецы искусства.

От молодого увлечения веет весной, — и оно скорее обновит искусство, ставшее, откровенно говоря, таким безынтересным.

⇐ Предыдущая 56 57 58 59 606162 63 64 65 Следующая ⇒