{171} 16. O. L. <псевдоним не раскрыт> Штокман — Станиславский «Россия», СПб., 1901, 25 февраля

Представление «Доктора Штокмана», состоявшееся в пятницу, 23 февраля, в Панаевском театре, явилось днем торжества нашего родного искусства, достойным стать одною из самых блестящих страниц истории русского театра в Петербурге. Такие впечатления не изглаживаются во всю жизнь, и как нашим отцам и дедам было что рассказать нам о великих актерах и о блестящем состоянии современного им театра, так и нам есть что рассказать нашим детям и внукам о театре Станиславского. И пока есть этот театр, — нельзя говорить ни об упадке русского драматического искусства, ни об отсутствии актеров. В «Докторе Штокмане» одна центральная заглавная роль, — остальные представляют собою только реплики в большее или меньшее количество листов. Таким образом, от актеров, исполняющих все эти роли, требуются только сыгранность и надлежащий тон. Так как в этом-то и состоит вся задача данного театра, то все, что требуется по пьесе, было сделано свято и ненарушимо. И на этот раз, по крайней мере, не к чему говорить об отсутствии в труппе талантов: если бы пьеса была обставлена даже самыми исключительными силами — все равно ни роли их, ни колоссальная фигура, которую рисует нам в «Докторе Штокмане» г. Станиславский, не дали бы им возможности развернуться. Все роли в этой пьесе только фон, на котором рельефно выступает гениально задуманная и выполненная г. Станиславским роль доктора Штокмана. Слово «гениально» страшно и рискованно. Зачастую оно употребляется небрежно и легкомысленно, но в данном случае, мне кажется, его можно применить совершенно справедливо к исполнению этого интересного художника. Вы не видите еще его фигуры во входных дверях, вы слышите только его захлебывающуюся торопливую речь, и вам уже ясно, что это — человек великой души, не от мира сего, но вместе с тем с колоссальным запасом любви и жалости к миру сему. И вы в течение каких-нибудь трех секунд сгораете нетерпением поскорее увидать, какой он. И вот он входит. Боже мой! что же это такое? Да ведь вы его знаете, вы его видели… где? на улице? в театре? во сне? неизвестно, — но вам знакома вся эта фигура с головы до ног. И вы начинаете мучительно рыться в памяти… но в голову вам приходят лишь обрывки: походка у него, как у N, садится он совершенно, как X, так же складывается в комочек и так же живо, с милою улыбкой слушает собеседника. А вот пальцы четвертый и пятый на руках у него не действуют, точь‑ в‑ точь как у Z. Ну, а все-то, все-то чье же это? кого он копирует? Никого, решительно никого, потому что таким умным талантам присуща другая способность — дать тип собирательный, а для этого нужен еще один талант — внимательная наблюдательность. По-моему, здесь тот же фокус, какой иногда проделывает с нами наша память. Вдруг, ни с того ни с сего какая-нибудь сцена нам кажется уже виденною, — где? когда? при каких обстоятельствах? — ни за что не припомнишь, но человек готов поклясться, что это уже было. Делается как-то и жутко, и весело вместе от соприкосновения с таинственною и могучею силою. Так и здесь. Вы присутствуете при каком-то таинственном {172} и великом откровении, и вам любо быть его участником. И ни на секунду не нарушается ваше очарование в течение целого вечера. Это впечатление можно сравнить с одним: когда покойный Росси в «Короле Лире» выбегал в первом акте на сцену, публику охватывало такое же жутко-радостное настроение старого знакомства, старой любви к этому человеку.

Многие не соглашаются с толкованием г. Станиславского доктора Штокмана в том смысле, что зачем, мол, он изображает его близоруким, неловким в движениях, даже смешным в своем безграничном добродушии. А как же иначе? Разве бывают иными люди такой громадно-теплой души? Совершенно естественно и понятно, что плоти их никак не угнаться за незнающим себе преград духом. Да ведь и что же бы это было, если бы к колоссальной нравственной силе Штокмана да быть бы ему Геркулесом! Тогда бы ему ничего не стоило выйти победителем из всех затруднений. «Словам не внимают, — в зубы! » Ну, уж из двух-то сил которая-нибудь да одолела бы. Но вот то-то и удивительно в передаче г. Станиславского, что так же, как его идея рвется из окружающей его тины и тупости, так же точно борется его живая, вдохновенная речь с природного застенчивостью и неловкостью. Мысль-то у него светлая, а форма, в которую он облекает ее, несовершенна. Мысли бегут слишком быстро, слов недостает или попадаются не те, это его смущает, — он поправляется, путает слова. Но если ему не мешают говорить, речь его делается все глаже и глаже, он перестает захлебываться и заикаться, слова льются в стройном порядке. Как только его оборвали или не поняли, он так огорчается и смущается, что вновь начинает путать слова и заикаться. Отсюда делается понятным энтузиазм публики после четвертого акта, в сущности, прескучного по содержанию. Но г. Станиславский вносит в эту сцену удивительное разнообразие, не говоря уже о бесконечной искренности и задушевности в тоне. И все это делается, не прибегая к излюбленным заурядною публикою приемам наших любимцев артистов. Ни пресловутой слезы в голосе, ни патетических восклицаний и жестов… Но зато перед вами человек такой, какой он уродился, в неудачной форме, но живой, любящий, горячий. И публика чувствует эту правду и благодарит артиста за нее так же горячо и искренно.

⇐ Предыдущая 54 55 56 57 585960 61 62 63 Следующая ⇒