{149} 8. Н. Р‑н <Н. О. Ракшанин> Театр и музыка «Московский листок», 1901, 3 февраля

«Три сестры» — это не драма, это поэма, великолепно передающая печальную повесть о том, как скучно и страшно жить «интеллигентным одиночкам» среди безотрадной обстановки русской провинции. Как видите, это все та же исконная чеховская тема, может быть, несколько по-новому переработанная, но возбуждающая, несомненно, все те же настроения, производящая все те же впечатления угнетающей тоски, безотрадной и безысходной. И если новая пьеса Чехова не особенно потрясла публику первого представления, то причину этого надо видеть именно в том, что зритель в значительной степени уже обтерпелся, привык и приспособился к тому, что высказывалось Чеховым раньше, а ныне автор не затрагивает никаких новых вопросов, не возбуждает никаких новых мыслей и ограничивается лишь тем, что разыгрывает новые вариации на старую тему.

Отсюда вовсе не следует, что драма Чехова неинтересна, — напротив: она способна возбудить глубочайший интерес, она производит в целом впечатление шедевра в области «поэзии скуки и пошлости житейской», а в некоторых сценах впечатление, несомненно, ошеломляющее даже, но драма не производит впечатления новизны, и в этом ее основной недостаток. Когда имеешь дело с таким писателем, как Антон Чехов, от него ждешь нового слова. Это, несомненно, усложняет задачу писателя, но его писательское положение, несомненно же, его к тому обязывает, и от подобных запросов к себе и к своему творчеству Чехову уже не отделаться. «Три сестры» написаны необычайно талантливо и проникнуты, насквозь проникнуты и насквозь пропитаны такой силой настроения, перед которой должно померкнуть все, что доныне написано в этом направлении талантливым драматургом. Краски тут гуще, чем даже в «Дяде Ване», если хотите, сопоставления ярче, некоторые образы выпуклее, — тем не менее общая сумма впечатлений меньше. Публика чувствует, что перед нею как будто бы повторяют зады, и ее восприимчивость этого не прощает. Перепев, хотя и более мелодичный, не имеет, однако, права на впечатление оригинального напева…

При желании произвести подробное изыскание можно было бы, сравнивая «Трех сестер» с «Дядей Ваней», установить очень близкое между ними родство не только по теме, но в значительной степени и по ее разработке. Мало того: даже в обрисовке лиц, в их ситуациях чувствуется нечто знакомое, и это знакомое имеет источником своим именно пьесу «Дядя Ваня». И это еще не все: в последнем произведении А. П. Чехова ухо слушателя невольно улавливает не только знакомые мысли, но даже знакомые слова и фразы… У меня нет под рукою текста драмы «Три сестры» и я не могу привести текстуально тождество фраз, но если даже этого тождества и нет, то постройка некоторых фраз, несомненно, однородна, и это как-то разом воспринимается: впечатление, произведенное «Дядей Ваней», необыкновенно живо в памяти…

Содержание драмы я вам передавать не стану: это одна из тех пьес, пересказ содержания которых совершенно невозможен. Можно довольно точно передать содержание любой из пьес Островского, {150} но совершенно немыслимо пересказать содержание и самого маленького лирического стихотворения Фета. И чем более в таком стихотворении будет чистого лиризма, тем менее оно поддается пересказу. Вот почему я ограничусь лишь кратким сопоставлением фабулы «Трех сестер» с фабулой «Дяди Вани», кстати, это послужит для меня доказательством сродства этих двух пьес талантливого писателя. Положение, являющее в центре обоих произведений, — это бессильное стремление заедаемых пошлостью жизни людей к свету, к плодотворной действительности, к благому труду. Разница заключается лишь в том, что дядя Ваня и Соня прозревают лишь под впечатлением неожиданно пережитого, тогда как три сестры, вокруг которых туго завязан узел новой драмы, все время живут в трепете стремлений к свету и светлой деятельности. Для них, заброшенных в затхлую атмосферу прозябающего провинциального города, идеалом, обетованной землей, источником света и истинной жизни представляется Москва, в которую они тщетно стремятся в течение всей своей жизни и которая им не дается, как дяде Ване и Соне не далось личное счастье.

Сродство выступает еще ярче по мере того, как действие развивается, и в финале пьесы уже невольно чувствуется почти полная аналогия — перемещаются лишь действующие лица и их роли. Вы помните, без сомнения, потрясающую сцену отъезда профессора и его жены из того медвежьего угла, в котором разыгрывается драма жизни дяди Вани? В новой пьесе мы имеем почти однородную сцену отъезда, и эта однородность выступает особенно ярко, может быть, потому, что в центре сцены по-прежнему видим фигуры тех же исполнителей: г. Станиславского и г‑ жу Книппер. Там уезжала г‑ жа Книппер, тут уезжает г. Станиславский, но сцена прощанья тут, как и там, полна высокого трагизма и вслед за нею зритель воспринимает ощущение угнетающего и безотрадного одиночества, воспринимает воистину трагическое настроение, которым беспредельно подавлены действующие лица драмы. По замыслу и выполнению эта сцена в «Трех сестрах», может быть, еще сильнее заключительной сцены пьесы «Дяди Вани»: перед тремя сестрами точно захлопываются на ваших глазах двери жизни, а небо — мрачное, суровое и беспросветное — надвигает над ними удручающий мрак, и вы всем существом своим понимаете, что героиням трагедии ужасающей скуки и пошлости ничего уже не остается в жизни — ни проблеска надежды! У двух сестер нет даже слов для выражения глубины своего отчаяния, и только третья — старшая — уже успевшая примириться с безотрадностью будущего, слабо высказывает мечту о том, что, может быть, ярче и теплее жизнь будет хотя для тех, которые придут после… Эта слабая, но трепетная вера в провиденциальность своего назначения — все, чем живут эти люди на пространстве всех четырех актов драмы, то и дело мечтающие о том счастье, которое наступит и будет ярко сиять на земле для грядущих поколений через сотни, через тысячи лет…

Я не знаю, сумею ли верно уловить настроение и хоть сколько-нибудь точно передать его читателям, а в этом настроении драмы весь ее смысл, вся ее поэзия, вся ее красота. Действующие лица очерчены бесподобно, язык пьесы — само совершенство, большая часть сцен обнаруживает поразительное писательское мастерство, но все это, вместе взятое, лишь факторы, лишь средства, создающие то, что и ошеломляет, и восхищает, и трогает до слез, и душу наполняет невыразимой тоской по бесцельно затраченной жизни, о бесплодных стремлениях к счастью, о затрате сил и энергии на жизнь маленькую, серую жизнь, жизнь скверных провинциальных будней. Уже с первого акта, написанного великолепно и точно проникнутого {151} трепетом радостного майского дня, звучат нотки этого настроения, но со второго акта сумерки окончательно сгущаются, пошлость жизни врывается широким потоком, и вы чувствуете, что этот поток захлестнет и трех сестер, и лучших из окружающих их людей. И когда в конце третьего акта младшая из сестер, чувствуя, что и ее жизнь уходит бесцельно и безрадостно, что и ей не удастся вырваться из затхлой атмосферы в радужно рисующуюся ее воображению Москву, в истерическом припадке отчаяния, среди глубокой ночи, кричит о том, что она больше не может терпеть, что нет у нее больше сил страдать и ждать, — нервы зрителя напрягаются до последней степени, и страх, панический страх перед жизнью будней охватывает его целиком… Талантливый человек захотел лишний раз эксплуатировать свою излюбленную старую тему, и талант его на знакомой канве, на основе знакомого узора дал такие варианты, такую силу красок, такую красоту воспроизведения и мастерство выполнения, что за несколько блесток его с радостью ему можно простить и отсутствие новизны, и безотрадность общего впечатления!..

Но тут, по совести, я должен сделать оговорку: мне думается, что при той постановке, какой эта пьеса удостоилась на сцене Художественного театра, нет возможности разобраться в истинных источниках получаемого впечатления. Где кончается автор и где начинается гений сценического воплощения, — я не знаю. Режиссер, исполнители, великолепие обстановки, глубокий замысел всего воспроизведения картины и автор, наконец, — все это слилось в одно целое, необыкновенно прекрасное, одухотворенное такой творческой работой, которая может быть названа шедевром сценического искусства. Дальше, кажется, уже идти некуда, ибо после такой постановки этой драмы Чехова можно, пожалуй, воспроизвести на сцене любой роман, главу из истории, арифметику можно разделить на четыре акта и придать ей сценическую форму, оживив цифры и правила! Театр, осуществляющий подобные задачи, исполняет высшее свое назначение: он отворяет двери сцены целому ряду новых драматических произведений, при создании которых авторы уже не должны считаться со сценическою условностью, ограниченностью подмостков и рамкой кулис. Драматическое творчество становится свободным отныне — и это является откровением, рисующим новые горизонты для театра и драматической литературы. Мне думается, что в этом успехе художественной сцены главное значение постановки новой драмы А. П. Чехова[ccv].

Я уже говорил в своей заметке, что наибольший успех у публики имел первый акт[ccvi]. Он вызвал настоящий восторг; зал мгновенно оживился и громы рукоплесканий явились лишь слабым отражением произведенного впечатления. И это понятно: акт этот, в котором немало жизнерадостных надежд на будущее и, следовательно, светлых настроений, воспроизводится необыкновенно хорошо, не говоря уже о том, что постановка и исполнение дают тут, между прочим, великолепную жанровую картину, красочную и сочную, нервную и страстную, полную трепета и оживления. Затем, впечатление как будто понижается, хотя сила воспроизведения и достоинство игры не только не понижаются в следующих актах, но, напротив, становятся, несомненно, еще более сильными и яркими и еще более выдержанными в стиле пьесы и в ее характере. Мне думается, что для исполнения постановки наиболее труден третий акт, к концу которого настроения сгущаются до непробудного мрака и финал которого ознаменовывается порывом глубочайшего отчаяния. Соблюсти в этом третьем акте все нюансы до тонкости высокохудожественной, дать зрителю впечатление полнейшей безотрадности и привести его к пониманию {152} грозного припадка безнадежности — это такое мастерство сценического воплощения, которого мы еще не видали, невзирая на то, что нас уже приводила в восторг постановка «Дяди Вани», великолепное воспроизведение «Доктора Штокмана». Если бы я задумал отмечать шаг за шагом все успехи в этой области режиссера и исполнителей, я бы никогда не кончил, ибо о постановке «Трех сестер» можно написать целые тома.

Об исполнителях в отдельности я скажу лишь несколько слов: роли трех сестер исполняются г‑ жами: Савицкой, Книппер и Андреевой[ccvii], и каждая из исполнительниц создает вполне определенный образ. Игру г‑ жи Савицкой я отмечу как удивительно благородную: благородство тона — вот характернейшая черта этого исполнения, точно так же, как трогательная нежность и трепетная женственность являются характернейшими признаками исполнения г‑ жи Андреевой. Г‑ жа Книппер может и должна считать роль Марии одним из лучших своих созданий. Я указал бы на кое-какие ее недочеты, особенно заметные в первом и последнем актах, но общий замысел и его выполнение так прекрасны у артистки, что я охотно прохожу мимо возможных замечаний. Жгучая неудовлетворенность жизни, потребность любви, настоящей и страстной, отчаяние перед лицом безвозвратной утраты, презрение к окружающей действительности и глубокая, затаенная злоба осужденного на смерть человека — вот характеристика этого исполнения.

Г‑ жу Лилину упрекают в некотором переигрывании: на ее долю, можно сказать, выпала характерная роль женщины низменных стремлений, вкусов и побуждений[ccviii]. Я спорю против этого обвинения: сама роль так поставлена, что она балансирует на границе шаржа, и требуется все великолепие искусства, чтобы на этой границе удержаться, не лишая образа в то {153} же самое время и известной красочности. Г‑ жа Лилина умудрилась даже передать очертание женственности изображаемому образу, и это должно быть ей поставлено в большую заслугу. Далее, я должен отметить бесподобного исполнителя воображающего себя Печориным офицера Соленого — М. А. Громова. У артиста очень мало материала, но пользуется он им великолепно, создавая точно вылитую из бронзы фигуру. Ему бесспорно принадлежит пальма первенства среди мужчин-исполнителей, хотя на афише значится и имя г. Станиславского. Это, однако, не должно служить к умалению последнего и прочих, напротив, гг. Станиславский, Вишневский, Артем, Лужский, Мейерхольд и Москвин[ccix]создают блестящий ансамбль — ансамбль образцовой труппы. Более точного определения я подобрать не умею.

⇐ Предыдущая 46 47 48 49 505152 53 54 55 Следующая ⇒