{114} 15. А. К‑ль <А. Р. Кугель> Театральные заметки «Театр и искусство», СПб., 1900, № 8

Московский Художественно-Общедоступный театр вызвал очень живой обмен мыслей и в печати, и среди театралов. Один театрал, или титулуя его официальным званием — один известный «сценический деятель», заметил как-то в разговоре:

— Ну, какого же добра можно ждать от театра, где играют Тютькины?

— Какие Тютькины?

— А это я называю театральную анонимность… Один ли, другой ли играет — все равно Тютькины, без дарования, и все друг на друга похожи.

Таков взгляд сценической рутины, полагающей, что хороший спектакль — это случай убедиться в талантах актеров: один «блеснул очаровательно», другой — «блеснул очаровательно», вот и спектакль. Коллективность смешивают с собирательностью. Бал — это княжна Мэри, Зизи и Мими, все в разных платьях, и танцами дирижирует адъютант. Но театр совсем не то. Театр есть род высшего, наиболее связного, синтетического искусства, хотя и не самостоятельного в своей основе. Он покоится на совокупных усилиях, объединенных общей идеей и общим пониманием, и как в картине нет красивых линий самих по себе, но лишь такие линии, коих красота зависит от окружающих теней и, в общем, от всего целого, — так и в театре только то хорошо и красиво, что целесообразно в интересах целого и общего.

Я видел только одну пьесу на сцене Художественно-Общедоступного театра и потому воздержусь от общего заключения. Но то, что я видел, свидетельствует, во всяком случае, о полном торжестве этого начала. Шел «Дядя Ваня» Чехова — одна из интереснейших пьес нашего репертуара. Я предполагаю, что читателям она известна, и не буду передавать ее содержания. Да и не в содержании, не в интриге дело, а в том духе, которым пьеса проникнута, в настроении, которое она источает, в колорите, которым она замечательна. Основной тон г. Чехова — это «эпизодичность существования». Кажется, жена профессора в «Дяде Ване» именно так и говорила про себя: «я эпизодическое лицо». Но эпизодичность есть главнейшее свойство всех чеховских героев. Скажу больше: эпизодичность есть основное свойство фантазии и художественного мироощущения г. Чехова. Г. Чехова упрекали в «протоколизме», в «безразличии» и еще в чем-то. Если не ошибаюсь, на безразличие г. Чехова обратил особенное внимание г. Михайловский[cl], и смысл его замечаний был таков, насколько мне память не изменяет, что г. Чехов пишет все, что видит. Это не совсем так или, вернее, совсем не так. Есть разница между протоколированием действительности, проистекающим из неспособности осмыслить связь людей, вещей и событий, и протоколированием частностей, потому что общая система, план, целесообразность окружающего подвержены глубокому сомнению и не чувствуются автором. В одном случае, частности так и остаются частностями, соединенными лишь механически, интригою ли, или бытом, — во втором, получается пленительная картина частностей, которая потому именно и пленительна, что в бессистемности чувствуется отголосок душевного строя, не способного {115} успокоиться ни на какой видимой и ощутимой цели, ибо цели эти оказываются призрачными и мимолетными.

Г. Чехов чувствует, мыслит и воспринимает жизнь эпизодами, частностями, ее разбродом, ее, если можно выразиться, бесконечными параллелями, нигде не пересекающимися, по крайней мере, в видимой плоскости. Эпизодичны люди; эпизодичными кажутся на первый взгляд их судьбы; эпизодична жизнь как осколок бесконечного процесса, не нами начатого и не нами кончающегося. Связь людей временная, искусственная. Люди сходятся и расходятся. Люди живут каждый сам за себя, немножко любя, немножко страдая… И будучи эпизодами общей жизни, не осмысленной ни целью, ни идеей, ни стремлением, они остаются эпизодами в своей внутренней сфере. Никто из действующих лиц «Дяди Вани» не выполнил своего предначертания, никто не может сказать, что совершил в пределах земных все земное или, по крайней мере, отлился во что-либо вполне законченное и установившееся. Настроения, чувства, страсти — все здесь эпизодично. Эпизодична страсть Астрова к жене профессора, эпизодично увлечение дяди Вани. Даже девичий роман Сони — тихий, скромный, серенький эпизод, ворвавшийся на минуту в ее жизнь, полную чудного спокойствия. И пребывание профессора — эпизод. «Уехали! » — восклицают все в последнем акте. Эпизод кончился, не оставив, по внутреннему закону эпизода, никакого заметного следа. Ничто не изменилось. Трещит сверчок, стучат костяшки счетов, тихо плачет Соня, и во всем, в этом пении сверчка, в стуке костяшек, в плаче Сони, слышится одно: эпизод! эпизод! эпизод!

Выстрел дяди Вани, столь поразивший строгих и едва ли особенно проницательных судей московского литературно-театрального комитета, забраковавших пьесу[cli], — тоже эпизод. Потому выстрел и недостаточно мотивирован. Он не может быть вполне мотивирован, ибо он эпизод, случайное столкновение разбредшихся в разные стороны сил. Дядя Ваня стреляет, пуля попадает не туда, куда надо… Пуля эпизодична, как и все, что здесь происходит…

Так представляется мне не замысел г. Чехова, а органическое свойство его таланта, его темперамента. На сцене следует все это выяснить, усилить, показать. Во-первых, частности, играющие главную роль в пьесе, очевидно, должны являться и главным предметом забот режиссера. Во-вторых, так как здесь все эпизодично и «нудно», то известная недоконченность есть первейшее условие исполнения. Тот реалистический прием толкования, который требует, чтобы все совершающееся происходило по закону достаточного основания, не заключая в себе и тени неожиданности, очевидно, здесь неуместен. Наоборот, все дело в неожиданностях, в недомолвках, в полузаконченных вспышках. Слыхали вы в тихую, дремлющую ночь на совершенно спокойной, ясной, как бы застывшей реке неожиданный, случайный, непонятный всплеск волны? То ли крупная рыба встрепенулась, то ли ключ внезапно забил на дне, то ли какое-нибудь воздушное течение, невидимое для глаза, пробежало по дремлющим струям… Всплеснет волна и замрет, и снова тихо…

Режиссер Художественно-Общедоступного театра обнаружил замечательное чутье, ставя «Дядю Ваню»[clii]. Точно — как будто вы в застывшем царстве. Начните с декораций. Старый-престарый помещичий дом, с обязательными круглыми столбами посреди комнат. Все вещи и предметы — чистенькие-пречистенькие, но ветхозаветные. Как будто все здесь находилось под стеклянным колпаком, и только потому не засижено мухами и не опутано паутиной. Неудачной показалась мне только декорация первого акта, напоминающая какой-то полуразрушенный коттедж. Открывается занавес, — качаются {116} качели: мерно, ровно и продолжительно. Все акты вообще начинаются с пауз. Паузы являются как бы интродукцией во внутренний мир этой застоявшейся жизни, где возможны только эпизоды движения и страстей, но не ритмический, выполненный кругооборот. Особенно характерна пауза во втором акте. Профессор сидит у стола протянув ноги; близ него жена. В сад открыто окно. Парусиновые занавески колышет ветром. Потом начинает капать мелкий дождь, потом сильнее — собирается гроза. Раздается звон, одинокий, случайный, разбитого стекла. Окно запирается, и снова мерный шум падающих капель. Да, природе, в ее вечных, медлительных, несуетливых проявлениях, здесь должно быть отведено много места, ибо только природа, быть может, одна и живет здесь какою-то таинственною, но планомерною жизнью — все же остальное и, прежде всего, мы сами — недоуменные эпизодические личности, бродящие бесцельно в разные стороны, как летние мухи по стеклам закрытого окна… Верх режиссерской постановки, в смысле подробностей и колорита, — это последний акт. Какой-то неизвестный мне совершенно прибор[cliii] передает с поразительною точностью въезд лошадей и повозки на деревянный помост, какой бывает перед домами. Как раз в нужном месте, когда полезно сделать паузу, оборвать, замолчать, — вторгается этот шум, дробный, гулкий, и возвещает, что сейчас наступит конец эпизода. И точно, еще несколько дробных ударов по дереву, тише, тише — и эпизод кончился. Тишина. Несколько мгновений тишины, и раздается песня сверчка, эта музыкальная симфония заснувшей жизни… Соня говорит свой монолог. Телегин играет тихо на гитаре, старая дама читает свои брошюры, няня вяжет чулок — каждый сам за себя, каждый в своей скорлупе, самостоятельно — все случайные эпизоды, случайно собравшиеся в одной комнате.

Темп пьесы — тягучий, замедленный, весь на паузах. Быстрый темп означает быструю смену настроений, сильное движение страсти. Здесь нет этого. Здесь не спешат, потому что ни у кого нет такого дела, ради которого стоило бы торопиться. Астров несколько раз во втором акте предлагает Телегину сыграть на гитаре, и каждый раз тот действительно играет, а не делает только вид, что играет, как это обыкновенно принято в наших театрах. Эти такты Астров заполняет мимикой, полупляской, каким-то ритмическим подергиванием плеч пополам с внезапною задумчивостью, набегающею на его чело. Вся сцена ведется в четверть тона, не в смысле шепота, как можно было бы подумать, но в смысле затяжек, — приблизительно так, как происходит в самой жизни.

Такова характерная черта ансамбля Художественно-Общедоступного театра в виденной мною пьесе. Ансамбль, как я уже имел случай выразиться, не в том, что все знают роли и все более или менее приближаются к изображаемым ими лицам, но главным образом в том, что все играют в одном «ключе», что, как в оркестре, все инструменты настроены по основному «la», которое дано кларнетом. Отсюда гармония исполнения, раскрывающего дух автора в его самых сокровенных намерениях и оттенках, и длящееся, неизгладимое впечатление спектакля.

Актеры Художественно-Общедоступного театра в общем еще мало определившиеся. За исключением г. Станиславского, не только умно, но и прямо очень талантливо игравшего Астрова, да, пожалуй, г‑ жи Лилиной, обнаружившей в роли Сони несомненную нервность, хотя и неопытной в то же время, — прочие исполнители показались мне среднего достоинства. Комик г. Артем, игравший Телегина, суховат; г. Лужский — профессор играет не без напряжения, и роль им более {117} прекрасно сделана, нежели талантливо воссоздана; г. Вишневский — недостаточно трогателен в роли дяди Вани, а г‑ жа Книппер, жена профессора, актриса, как будто лишенная красок и художественного воображения. Но публика едва ли это заметит. Публика увидит чрезвычайно колоритную картину, где не только все исполнители играют тех самых лиц, которые написаны, но и в том духе, в каком их задумал г. Чехов.

Я не берусь высказываться о театре по одному спектаклю. Может быть, это общая манера режиссера, в данном случае вполне отвечающая духу г. Чехова; быть может, наоборот, исполнители в других пьесах, более отвечающих их духу, играют ярче, чем в «Дяде Ване». Но вот вывод, к которому я пришел, сравнив два театра, две пьесы и двух авторов. Непонятый и неправильно истолкованный Тургенев, оставляющий, в исполнении талантливых актеров, впечатление томительной скуки. Отлично разученный и разработанный Чехов, оставляющий в исполнении малоопытных, начинающих актеров — гг. Тютькиных — впечатление, полное интереса и новизны.

⇐ Предыдущая 34 35 36 37 383940 41 42 43 Следующая ⇒