{84} 3. -Ф- <Н. Е. Эфрос> «Геншель» № 3‑й «Новости дня», М., 1899, 8 октября

«Геншель» № 3‑ й, Художественно-Общедоступного театра, сильно отставший от своих московских коллег во времени, опередил их в интересе. Он впервые попал на свет рампы, когда «Геншель» Малого и коршевского театров совершили уже свой последний переезд, с подмостков во мрак и пыль архива[cvi]. Его встретили как старого, но не доброго, скучноватого знакомого, с которым тяжело, и плохо верили, что новая встреча чем-нибудь порадует… «Геншель» шел, таким образом, «у художников», как публика зовет, для краткости, этот театр, при условиях весьма мало благоприятных. И неожиданно для обеих сторон, по сю и по ту сторону огней рампы, весь спектакль прошел при напряженном внимании и живом, не падавшем до последнего занавеса интересе залы и среди весьма шумных выражений одобрения. Были моменты, когда зрителей захватывало вовсю; затихали сравнивающие, критикующие, придирающиеся внутренние голоса, и зрители жили заодно с подмостками, поддавались царившему в подвальной квартире Геншеля или в кабачке Вермельскирха настроению. В этом театре великолепно умеют улавливать и передавать его. А настроение в пьесе Гауптмана, даже такой грубой, немножко «piè ce-rosse» [«жестокая пьеса» — фр. ], с преобладанием жанра над психологией, как «Геншель», принадлежит весьма существенное значение. В этом отношении у Гауптмана большое сходство с Антоном Чеховым, и когда читаешь, для примера, «Einsame Menschen» [«Одинокие люди» — нем. ], бесспорно — одну из лучших драм Гауптмана, вспоминается «Дядя Ваня» и особенно «Чайка». Другие темы, другие люди, но что-то очень общее, в манере, в колорите, в настроении и особенно в преобладании последнего над действием. Смешно и говорить о каком-нибудь подражании. Я даже знаю, что «Чайка» была уже написана и сыграна, когда А. П. Чехов впервые узнал «Одиноких»[cvii]. Тут — совпадение особенностей талантов и художественного строя.

В этой мастерской передаче настроения, общего тона драмы, да в весьма заботливом, говорящем о большой фантазии и вдумчивости отношении к жанровым ее элементам — первое и очень крупное достоинство «Геншеля» Художественно-Общедоступного театра. Истинные герои спектакля — гг. режиссеры; декораторы и артисты — лишь их помощники. Но режиссеры верны себе и своим увлечениям, за которые держатся очень упорно. Не хватает чувства меры, которое бы подсказало, что нельзя без вреда для впечатления слишком нагромождать детали, пусть они даже характерные; нельзя уделять слишком уж много внимания и места эффектам mise en scè n’ы и нажимать в сильных, бравурных моментах драмы педаль. Своим увлечением ставящие пьесу заражают и отдельных исполнителей и, переполняя исполнение деталями и «штучками», портят его. Первый акт поставлен великолепнейшим образом, может быть, в смысле художественном, даже лучше акта в кабачке, который имел успех прямо бурный. Но два‑ три штриха излишне резки, эффекты затянуты, и настроение, вместо того, чтобы еще нарасти, начинает сдавать в силе. Так, жена Геншеля, которую очень и очень хорошо играет {85} г‑ жа Савицкая, в конце не в меру усиливает плачь, болезненные причитания, треплющую ее лихорадку, — и впечатление вместо сильного делается тяжелым. То же и в некоторых моментах других сцен. Все вдет отлично, любуешься развернувшеюся перед глазами жанровою картиною, полною правды и осмысленности; вдруг, еще один поворот режиссерского винта, в драматическую ли или комическую сторону, новый нажим педали, когда аккорд и так звучит с полною силою, — и иллюзия падает, шокирует ненужная сочиненность. Таков выдуманный дуэт Вермельскирха и Ганны, такова ее сцена с Жоржем, некоторые другие. Все это — режиссерские пересолы. То же и в некоторых отдельных ролях, особенно — Фабига и Вермельскирха. Г. Москвин играет старьевщика Фабига совсем шутом гороховым, слова в простоте не скажет, все с ужимкой, усиленно «мимирует» пальцами, коленками, глазами, даже языком. Говорят, Фабиг — берлинский гамэн, профессиональный задира и уличный буфф. Может быть. Я не так хорошо знаю немецкую улицу и ее нравы. Но на меня, как смею думать, и на ⁹⁹/₁₀₀ залы, такая игра производит подчас впечатление только ненужного кривляния, и мне кажется, что ни занимательность спектакля, ни характерность Фабига ничего бы не проиграли, если бы его не было или было поменьше. Г. Бурджалов ведет всю роль содержателя пивной не своим голосом, каким-то писком и копирует себя самого в Кадушкине[cviii]. И затем, — положим, он бывший опереточный актер, он держит кабачок, по mise en scè n’е Художественного театра — весьма веселого и легкомысленного сорта, где не только пьют, с дамским оркестром, который не только играет. Это налагает на него свою печать. Но зачем так много ужимок и прыжков, отнимающих у фигуры простоту жизни и приближающих ее к карикатуре. Затем кое-где в сценах ансамбля слишком много ненужной возни и гама, особенно в финале 4‑ го акта. Впрочем, этот акт, в кабачке, поставлен так хорошо, столько в нем разнообразия, жизни, развертывается такая богатая галерея фигур и так ярка и типична каждая фигура, что легко прощаешь отмеченный грешок; прощаешь и то, что вряд ли это — пивная маленького местечка, а не Берлина или Мюнхена.

Г. Лужский истолковывает Геншеля не так, как его предшественники, К. Н. Рыбаков и А. М. Яковлев[cix]. Мне даже показалось, что и самый текст роли несколько изменен переводчиком. Геншель г. Лужского много культурнее, умнее, особенно — мягче. Он умеет быть нежным и веселым, в нем большой запас добродушия и большая умственная поворотливость, что ли. Его мысль не так легко и часто упирается в глухую стену. При таком толковании, выдержанном очень последовательно, вся роль выходила много легче, хотя, пожалуй, это и не совсем то, чего хотел Гауптман. Только в редкие минуты вспышки встает на дыбы зверь. И эти моменты, эффектные силою контраста, производят впечатление, хотя по части подъема г. Лужский уступает и г. Яковлеву, и особенно г. Рыбакову, от игры которого в 4‑ м акте захватывает дух. В 5‑ м акте г. Лужский опять оригинален. Его Геншель — не помешанный, не больной паранойей; он — только глубоко потрясенный человек, он борется с навязчивыми представлениями и мыслями и умеет побеждать их. Это делает игру более разнообразной, но меньше подготовляет к катастрофе, к самоубийству.

У г‑ жи Алеевой прежде всего — очень удачный внешний облик Ганны. Это именно та грубая, чувственная баба, в которой злость мирно уживается с беззаботностью и весельем. Деревенская Далила[cx], которой хочется шибко пожить, и стесняться в средствах она не умеет и не хочет. Все это передается очень ярко и правдиво. Но в сильных местах г‑ же Алеевой не хватает {86} голоса, и он звучит резко, крикливо и некрасиво. Напрасно она также слишком уж бурно, почти исступленно передает радость после предложения Геншеля. У нее тут целая сцена, с метаниями, выкриками, взвизгиваниями, и она, излишне затягиваемая, вызывает в зрителе некоторое недоумение. Он не видит для такой исступленности достаточного основания. Неясною показалась мне мимика артистки, когда она узнает, что Геншель повесился. Не то напал на нее столбняк отчаяния, а не то — радость, что наконец-то все кончилось, разрублена затягивавшаяся вкруг ее шеи петля. За этими исключениями роль ведется очень хорошо, хоть бы и не для любительницы, какою является г‑ жа Алеева, а для заправской артистки[cxi].

Отмечу еще очень яркое исполнение г‑ жи Мунт — Франциски и г. Судьбинина — Вальтера и осмысленную и характерную передачу роли Зибенгаара г. Кошеверовым.

⇐ Предыдущая 24 25 26 27 282930 31 32 33 Следующая ⇒