17. -Ф- <Н. Е. Эфрос> «Чайка» «Новости дня», М., 1899, 1 января

Сравнительно менее сложные задачи были у других исполнительниц, у г‑ ж Книппер и Лилиной. Типичная актриса, растерявшая душу в отравленной атмосфере кулис и в чаду театральных успехов, мелочная, суетная, ревнивая к чужому успеху и чужому таланту, хотя бы это был талант родного сына, как будто и добрая, но способная и на великие жестокости, успевшая притупить в себе все нравственные чувства, каким-то странным образом сочетающая расточительность с жадностью, — вся в минуте — Аркадина полно воплотила «среднего актера» в его домашнем обиходе. И кто бы теперь ни вздумал изображать опять героиню кулис, он лишь повторил бы частичку чеховского образа. Г‑ жа Книппер хорошо воспользовалась богатым материалом роли и придала образу большую рельефность. Пропала одна черта Аркадиной — ее стремление казаться молодой и маскировать свой бальзаковский возраст. Но в этом вина не артистки, а ее молодых лет.

Еще большей похвалы заслуживает исполнительница роли Маши — г‑ жа Лилина, пожалуй — лучшая из всех исполнителей «Чайки». Вся безграничная и безнадежная любовь к Треплеву, которому она кажется скучною, и вся сосущая тоска ничем не согретого деревенского существования, это глухое — лучшего слова не подберу — отчаяние богатой натуры, которая не знает, куда себя деть, — это ужасное отражение серых будней, которые скрашиваются водкой, нюхательным табаком и т. п., были переданы с захватывающей правдой. И когда в минуту откровенности зарыдала нескладная, серая Маша около Дорна — я заплакал вместе с нею, жалость, до боли сильная, захватила меня, нас, вероятно, и всю зрительную залу. И я дерзну сказать, что как в первом, начинающем пьесу разговоре с Медведенко г‑ жа Лилина дала как бы камертон исполнению, основному настроению, так этим припадком острого отчаяния в конце первого акта она окончательно закрепила это настроение и обеспечила спектаклю половину успеха, его главную основу — крепкую, сочувственную связь между зрительного залою и подмостками. Я не имею возможности отмечать детали. Позвольте напомнить лишь одну: нежданный тур вальса, как-то невзначай «сорвавшийся» у Маши в 4‑ м акте. Этот {61} тур, в котором такой мучительный контраст со всей обстановкой и настроением акта — принадлежит Чехову, конечно. Это trait de maitre [штрих мастера — фр. ]. Это могло прийти в голову только истинному художнику. Но как мастерски воспользовалась им г‑ жа Лилина, каким блестящим дополнением к характеристике Маши был этот вальс, сразу выдавший, сколько жизни и жизнерадостности гибнет в этом прекрасном человеке, которому бы жить да жить…

Остались еще три-четыре роли, в том числе Тригорин, писатель-удачник, в противоположность писателю-неудачнику — Треплеву. После Аркадиной он наиболее законченный у автора, заботливо отделан в деталях, думается, он особенно дорог Чехову как воплощение близкого автору «профессионального типа». Я вовсе не хочу сказать, что это тип исчерпывающий, что в тригоринские рамки можно бы вложить психику любого из тех, чьими именами гордится современная беллетристика. Избави меня Бог от такой клеветы на тех, в ком недаром видит общество соль земли. Но, как одна из разновидностей писателя, Тригорин вполне верен жизни, и порою его душевные состояния там, где он прежде всего именно писатель, поднимаются и до всеобъемлющей типичности. Чехов не первый отмечает эту мучительную разбросанность профессионального наблюдателя и аналитика, которая отнимает у его личных чувств всю красоту непосредственности, так как его второе «я» сейчас же принимается за работу анализа и художественного запоминания, какого-то зарегистрирования впечатлений и ощущений для будущего воспроизведения их в романе или драме. У Тригорина эта особенность показана очень выпуклою, как и то рабство писательскому долгу или привычке, которое держит его в кабале у письменного стола. Как когда-то Агасфер[lxxx] слышал над собою неутихающее «Иди. Иди», так слышится Тригорину вечное «Пиши. Пиши». Точно какой-то писательский категорический императив. Это не властный голос гонорара; не им создается тригоринская внутренняя драма, а сложной смесью, в которой и перешедшая в привычку творческая потребность, и не сознаваемая боязнь, что стоит лишь замолкнуть — и сейчас же тебя забудут, обойдут тебя другие в этой лихой скачке, где приз — популярность. Преуспеть вполне в войне за славу и «имя» — задача трудная, а пожалуй, и вообще недостижимая, и оттого — неудовлетворенность, копошащаяся глубоко на дне даже фаворитов славы, чувство обиды, которая Тригориным маскируется легкой иронией к себе. Все эти элементы Тригорина-писателя передаются г. Станиславским великолепно, и 2‑ й акт, где он прежде всего — известный писатель, проводится артистом безупречно, с чарующей мягкостью, в нежных тонах мастерской акварели. Разговор с Заречной — у него своего рода шедевр.

Затем, с увлечением Заречною, вступают в действие и другие свойства Тригорина, его слабоволие, легкая увлекаемость, недостаточные нравственные сдержки, всегда ослабленные в том, кто живет прежде всего фантазиею, наконец, то тяготение к молодости и женской чистоте, что создается связью Тригорина с женщиною пожилою и не щеголяющею непорочностью. На этой почве вырастает роман с Заречною. И тут у г. Станиславского много прекрасных штрихов, несомненная искренность. Но его увлекает «слабая воля» Тригорина, и он доводит ее в своем изображении до размеров болезненных; это уже не просто слабая воля, которою все мы грешны, а что-то патологическое. Исполнитель хотел большей яркости изображения, но добился тут умаления интереса к своему Тригорину, сделав фигуру типичную — исключительною…

Мой отчет о так меня увлекшей драме Антона Чехова слишком разросся и вышел {62} из обычных рамок[lxxxi]. Приходится поэтому лишь отметить весьма удачное, характерное исполнение трудных ролей Медведенко и Сорина гг. Тихомировым и Лужским и очень старательное, местами прочувствованное и эффектное, но местами несколько шаблонное исполнение г. Вишневского — Дорна.

⇐ Предыдущая 17 18 19 20 212223 24 25 26 Следующая ⇒