9. В. Дорошевич[lxi] На кончике пера «Московский листок», 1898, 28 октября

{44} 8. С. Васильев < С. В. Флёров> Театральная хроника. Художественно-общедоступный театр. «Потонувший колокол», сказка-драма в 5 действиях Гауптмана, пер. В. П. Буренина. «Венецианский купец», комедия Шекспира < …> «Московские ведомости», 1898, 26 октября

Минувшая неделя была обильна постановками. На первый план выдвинулся в этом отношении театр гг. Алексеева и Немировича.

Кстати, чтобы не возвращаться более к этому предмету. Новый частный драматический театр назван его создателями: художественно-общедоступный. Я не понимаю этого названия. Добро бы еще сказали просто: общедоступный. Относительно общедоступности и что под нею разуметь, относительно вопроса где начинается общедоступность и чем она кончается, уступая свое место необщедоступности, обо всем этом я поговорю как-нибудь на просторе. Теперь я только хочу сказать, что название «художественно-общедоступный» представляет для меня абракадабрическое понятие и что поэтому я называю вещь по имени, не мудрствуя лукаво. Кто создал этот новый частный драматический театр? Его создали К. С. Алексеев и Вл. Ив. Немирович-Данченко. Следовательно, это театр Алексеева и Немировича. Я так его и называю.

< …> [liii]

«Венецианский купец» отлично поставлен.

< …> [liv]

Повторяю: постановка «Венецианского купца» очень хороша. Если не искажать Шекспира, не играть Шейлока вместо Венецианского купца, не превращать комедии в драму и не выпускать пятого акта как ненужного, то эта пьеса Шекспира главным образом будет комедией «ансамбля», где превосходно уравновешиваются две различные интриги, развивающиеся самостоятельно, хотя они и переплетены между собой. Центром одной является Шейлок и Антонио. Центром другой — Порция и Боссанио. Вместо тяжелого трагического впечатления Шейлока в «Венецианском купце» все покрывается радостным и гармоническим аккордом, в котором сливаются солнце и любовь, где красавица — Венеция, Venezia la bella, сверкает своими шелками и бархатами, луна серебрит лагуны, льются волны музыки и беззаботно кипит молодое веселье. Такое понимание комедии Шекспира, совершенно художественное и правильное, применили к делу гг. Алексеев и Немирович. На внешнюю сторону постановки оказал, несомненно, влияние пример мейнингенцев. Особенно сказывается это в живописной декоративно-сценической постройке первого акта. Чрезвычайно красива сцена выбора между тремя ларцами, хотя у меня не выходит по этому поводу из ума известная картина мюнхенского художника Барта[lv], изображающая тот же момент. Особенно удачно в этой сцене непринужденное оживление и чисто девическая веселость молодой женской толпы, окружающей Порцию.

Появление Мароккского принца или, говоря точнее, предшествующей ему свиты чрезвычайно «живописно». Живописность {45} достигается в этом случае необыкновенно верными костюмами, вполне передающими восточный колорит.

Трудно представить себе, до какой степени красивы и характерны эти полосатые бурнусы с их капюшонами, покрывающими до половины загорелые, смуглые арабские лица. Пока я смотрел на них, в уме моем невольно проносились картинки и образы, в таком изобилии рассыпанные по описаниям Лоти[lvi]. Сам Мароккский принц испортил мне впечатление[lvii]. Он напоминал того Нубийского царя, которого в балете «Дочь фараона» играл когда-то покойный Рейнсгаузен[lviii]. Только этот Мароккский принц был небольшого роста, обладал толстым телом и почему-то усиленно сопел. Я не могу иначе назвать того порывистого дыхания, какое сиплыми звуками и, кажется мне, без достаточной причины вырывалось из его груди, придавая ему комический оттенок, какого, в сущности, не имеет Мароккский принц. Я не могу отделаться от представления, что это должна быть высокая, стройная, сухощавая фигура, вся обвеянная восточным достоинством, вся проникнутая аристократизмом. После того, как я видел г. Станиславского в роли мастера Генриха, мне искренно хотелось бы, чтобы он взял на себя эту маленькую роль Мароккского принца, которая, как мне кажется, точно создана в соответствие с его фигурой.

Исполнение роли Шейлока, которого играет г. Дарский, вызвало оживленные толки в тех московских кружках, где интересуются сценическим искусством. В общем это прекрасное исполнение. Споры возбуждает лишь еврейский акцент, с каким говорит этот Шейлок, причем, я считаю нужным добавить, что К. С. Алексеев, как он сообщал мне это лично, берет исключительно на себя всю ответственность за акцент. Эта подробность принадлежит ему и по его желанию приводится в исполнение г. Дарским.

Со своей стороны я вполне согласен с г. Алексеевым. Если в комедиях Мольера итальянцы говорят по-французски с итальянским оттенком, если в современных французских пьесах англичане, немцы, бразильцы говорят по-французски каждый с акцентом своей страны, если в комедиях А. Н. Островского армянин («Последняя жертва») говорит по-русски с армянским акцентом, а немец Грегори («Комик XVII столетия») — с акцентом немецким, то я не вижу эстетического основания, по которому бы Шейлок, человек расы по преимуществу, не мог вносить еврейского акцента в свою речь. Мне кажется, что никакого спора не возникло бы, если бы г. Дарский лучше овладел этим акцентом и пользовался бы им с полною непринужденностью и свободой, которые позволяли бы ему делать, так сказать, художественные передышки, то усилить, то ослабить акцент, то, наконец, оставить его совершенно на некоторое время и потом снова возвратиться к нему. Исполнителю необходимо сознательно установить для себя принцип касательно того, говорит ли Шейлок сплошь с еврейским акцентом, или же акцент этот только временами прорывается у него, и как именно: в моменты ли спокойного состояния или же крайнего возбуждения.

Порцию играет г‑ жа Андреева, Нериссу — г‑ жа Книппер, Джессику — г‑ жа Алеева. Все три исполнительницы чрезвычайно милы в своих ролях, а женская толпа, окружающая Порцию, делает необыкновенно приятное впечатление своими миловидными молодыми лицами. Эта подробность гораздо более существенная, нежели может показаться на первый раз, ибо она прямо относится к делу, к полноте и художественности ансамбля. Очень типичен г. Бурджалов в роли Ланцелотта. Он ведет эту роль совершенно соответственно требованиям Шекспира, у которого Ланцелотт есть так называемый клоун. Все остальные исполнители вполне удовлетворительны {46} в своих местах. Говоря по правде, у меня душа была неспокойна за г. Москвина. — Что он: только лишь Федор или же в этом юноше сидит актер вообще? Г. Москвин вполне меня успокоил. Он очень хорош в маленькой роли Саларино.

Костюмы опять превосходные[lix]. Но в сцене суда я выпустил бы одну подробность постановки, производящую прямо тяжелое впечатление и, в сущности, совсем ненужную. Когда приговор произнесен и Шейлоку предоставлено право вырезать фунт мяса из груди Антонио, то к последнему бросаются несколько палачей, кладут его на какой-то станок и в несколько рядов заковывают цепями. Положим, один доктор говорил мне в антракте, что если посудить хорошенько, то ведь необходимо же в самом деле привести Антонио в неподвижное состояние, как это делается при каждой операции. Но в конце концов доктор прибавил: «а все-таки противно». Я утверждаю то же самое.

< …> [lx]

9. В. Дорошевич[lxi] На кончике пера «Московский листок», 1898, 28 октября

«Московский первой гильдии комментатор Шекспира».

Совершенно новое звание.

Оно появилось только в наш век «джентльменов».

О небо! Какую бурю, помню я, поднял мой доклад по поводу сумбатовской пьесы «Джентльмен».

Это было самое бурное изо всех заседаний Литературно-Артистического Общества.

Я защищал положение:

— Теперешние «джентльмены» купеческой породы — это только наизаконнейшие дети Кит Китыча. Наследственность скажется. Пусть «купец новейшей формации» возьмется даже за самое симпатичное дело, — он внесет в него наследственную черточку самодурства. Пусть он начнет служить самым возвышенным принципам, но до конца верен он останется только одному: «моему ндраву не препятствуй»!

Какая буря возражений поднялась тогда.

Я не верю «в купца», даже самого полированного.

Одесса верит «в купца».

Она не может не верить в него, — потому что для нее это значило бы не верить в себя.

Для Одессы сказать:

— Из купца, как его ни полируй, ничего не выйдет!

Это все равно что написать:

— «Прошу в моей смерти никого не винить! »

Это покушение на самоубийство.

Против меня были многие.

За меня только одна свидетельница — жизнь.

Московскому первой гильдии купцу г. Алексееву захотелось стать «российским 1‑ й гильдии антрепренером».

Он основал в Москве «художественный» театр.

Купцам по части славы особенно везет.

Если купец вместо безобразия устраивает что-нибудь путное, — об этом удивительном {47} событии летят известия во все концы.

Московские, петербургские, провинциальные газеты полны восторгов по поводу этого первогильдейского театра.

— Обстановка! Роскошь! Срепетовка.

Словом, не только художественный, но даже первой гильдии художественный театр!

И вот в этом «художественном» театре идет «Шейлок», — и Шейлока играют с еврейским акцентом.

«Художественному» театру остается только поставить с акцентом «Уриэля Акосту».

И пригласить для заглавной роли еврейского куплетиста из кафешантана Омона[lxii].

О Шейлоке существует целая литература.

Но изобразить венецианского еврея бердичевским мишурисом [коридорным], — это совершенно новое толкование Шекспира.

Оно принадлежит «московской первой гильдии комментатору Шекспира».

И могло явиться только в купеческой… ноге.

Интересно знать, которая нога его степенства «захотела», чтобы Шейлока играли «с акцентом»:

— Правая или левая?

Встанет «первой гильдии антрепренер» с постели правой ногой, — Шекспира сыграют как следует; встанет левой, — «Тимона Афинского» с греческим акцентом играть начнут.

Мне лично гораздо симпатичнее тятенька теперешнего «джентльмена» — Тит Титыч Прутков: тот только зеркала бил, но Шекспира не трогал.

⇐ Предыдущая 11 12 13 14 151617 18 19 20 Следующая ⇒