Иван Шмелев 8 страница

Входит отец, нарядный, пахнет от него духами. На пальце бриллиантовое кольцо. Совсем молодой, веселый. Все поднимаются.

- С праздником Рождества Христова, милые гости, - говорит он приветливо, - прошу откушать, будьте, как дома.

Все гудят: " с Праздничком! дай вам Господь здоровьица! "

Отец подходит к лежанке, на которой стоят закуски, и наливает рюмку икемчика. Василь-Василич наливает из графинов. Барин быстро трет руки, словно трещит лучиной, вертит меня за плечи и спрашивает, сколько мне лет.

- Ну, а семью семь? Врешь, не тридцать семь, а... сорок семь! Гм...

Отец чокается со всеми, отпивает и извиняется, что едет на обед к городскому голове, а за себя оставляет Горкина и Василь-Василича. Барин выхватывает откуда-то из-под воротничка конвертик и просит принять " торжественный стих на Рождество":

С Рождеством вас поздравляю

И счастливым быть желаю,

Не придумаю, не знаю,

Чем вас подарить?..

Нет подарка дорогого,

Нет алмаза золотого,

Подарю я вам.. два слова!

Ни-когда!

На-всегда!

- Тут шарада и каламбур! - вскрикивает он радостно: - печаль ни-когда, а радость - на-всегда!

Всем очень нравится, - как он ловко! Отец благодарит, жмет руку барину и уходит. Василь-Василич сдерживает:

- Господин Энтальцев, не спеши... еще велик день!

Энтальцев, с селедкой в усах, подкидывает меня под потолок и шепчет мокрыми усами в ухо: " мальчик милый, будь счастливый... за твое здоровье, а там хоть... в стойло коровье! " Дает мне попробовать из рюмки, и все смеются, как я начинаю кашлять и морщиться.

Его сажают рядом с солдатом и Полугарихой, на почетном месте. Горкин садится возле Пискуна и водит его рукой. Едят горячую солонину с огурцами, свинину со сметанным хреном, лапшу с гусиными потрохами и рассольник, жареного гуся с мочеными яблоками, поросенка с кашей, драчену на черных сковородах и блинчики с клюквенным вареньем. Все наелись, только певчий грызет поросячью голову и просит, нет ли еще пирогов с капустой. Ему дают, и Василь-Василич просит - " Сеня, прогреми 'дому сему', утешь! ". Певчий проглатывает пирог, сопит тяжело и велит открыть форточку, - " а то не вместит". И так гремит и рычит, что делается страшно. Потом валится на сундук, и ему мочат голову. Все согласны, что если бы не болезнь, перешиб бы и самого Примагентова! Барин целует его в " сахарные уста" и обнимает. Двое молодцов вносят громадный самовар и ставят на лежанку. Пискун неожиданно выходит на середину комнаты и раскланивается, прижимая руку к груди. Закидывает безухую голову свою и поет в потолок так тонко-нежно - " Близко города Славянска... наверху крутой горы"... Все в восторге и удивляются: " откуда и голос взялся! водочка-то что делает! "... Потом они с барином поют удивительную песню

Вот барка с хлебом пребольшая,

Кули и голуби на ней,

И рыба-ков... бо... льшая... ста-ая...

Уныло удит пескарей.

Горкин поднимает руки и кричит - " самое наше, волжское! ". И Цыган пустился: стал гейкать и так высвистывать, что Пашенька убежала, крестя нас всех. Тут уж и гармонист проснулся. Это красивый паренек в малиновой рубахе, с позументом. Горкин мне шепчет: " помрет скоро, последний градус в чахотке... слушай, как играет! " Все затихают. И уж играл Петька-гармонист! Играл " Лучинушку"... Я вижу, как и сам он плачет, и Горкин плачет, теребя меня, и все уговаривая - " ты слушай, слушай... ростовское наше!... " И барин плачет, и Пискун, и солдат. Скорняк, когда кончилось, говорит, что нет ни у кого такой песни, у нас только. Он берет меня на колени, гладит по голове и старается выучить, как петь: " лу-учи-и-и-нушка... ", - и я вижу, как из его голубоватых старческих уже глаз выкатываются круглые, светлые слезинкн. И солдат меня гладит, притягивает к себе, и его кресты натирают мне щеку. Мне так хорошо с ними, необыкновенно. Но почему они плачут, о чем плачут? Хочется и мне плакать. Праздник, а они плачут! Потом барин начинает махать рукой и затягивает " Вниз по матушке по Волге". Поют хором, все, и Василь-Василич, и Горкин. А окна уже синеют, и виден месяц. Кормилка Настя приходит после обеда, измерзшая, и Горкин дает ей всего на одной тарелке. Она целует меня, прижимает к холодной груди и тоже почему-то плачет. Оттого, что у ней сын мошенник? Она сует мне мерзлый апельсинчик, шоколадку в бумажке - высокая на ней башенка с орлом. И все вздыхает:

- Выкормышек мой, растешь...

От ее слов у меня перехватывает дыханье, и по привычке, я прячу голову в ее колени, в холодную ее кофту, в стеклярусе.

Глубокий вечер. Я сижу в мастерской, пустой и гулкой. Железная печка полыхает, пыхает по стенам. Поблескивают на них пилы. Топят щепой и стружкой. Мы - скорняк, Горкин, Василь-Василич и я - сидим на чурбачках, кружочком, перед печкой. Солдат храпит в уголке на стружках. С ним и Пискун улегся: не пустили его, а то замерзнет. Барин не захотел остаться, увязался с Цыганом - куда-то покатили. А мороз за двадцать градусов: долго ли ему замерзнуть!

Скорняк рассказывает про Глафиру, про воротник. Я знаю. Он рассказывал еще летом, когда мы бегали смотреть пожар на Житной. Там он жил когда-то, совсем молодым еще. Он любит рассказывать про это, как три года воровал хозяйские обрезки и сшивал лисий воротник, украдкой, на чердаке, чтобы подарить Глафире, а она вышла замуж за другого. Вот, теперь он старый, похож на вылезшую половую щетку, а все помнит. Так Горкин и говорит ему:

- Волосы повылазили, а ты все про свой воротник! Ну-ну, рассказывай. Хорошо умеешь рассказывать.

Просит и Василь-Василич, посовелый. Покачивается и все икает.

-... и вот, вошла она, Глафира... розовая, как купидом. И я к ней пал! К ногам красавицы. И подал ей лисий воротник! Так вся и покраснела, а потом стала белая, как мел. И говорит: " ах, зачем вы... так израсходовались! "

И пал я к ее ногам, как к божеству. И вот, она облила меня слезьми... и говорит как из-за могилы: " ах, возьмите немедленно вашу прекрасную лисичку, ибо я, к великому моему сожалению, обретаюсь с другим человеком, увы! " А жила она с буфетчиком. - " Но неужто, говорит, вы и самделе могли вообразить, будто я из вашего драгоценного подарка могу преступить?! Как, говорит, вам не совестно! Как, говорит, вам не стыдно при благородной душе вашей!.. "

И скорняк сильно покачивается. Василь-Василич говорит:

- Значит, опоздал. Судьба. Ну, прожил уж со своей старухой, чего теперь жалеть! Так и не взяла воротника-то?

- Взяла. И приходит тут буфетчик, и они стали меня поить сельтерской, а то я очень страдал.

- Сельтерской... на что лучше! - говорит Василь-Василич.

-... и вот выхожу я из покоев на снег... а костры в саду горели, потому что был большой съезд у господ Кошкиных, по случаю именин дочери их, красавицы Варвары. И вот, молодой лакей подходит ко мне и кладет мне на плечо руку. - " Вы страдаете от любви к прекрасной, но гордой красавице Глафире? Это мне доподлинно известно. Я, говорит, сам не сплю все ночи и уж иссох". А он, правда, в злой чахотке был. - " Оставьте душе покой, а мне скоро лежать на Ваганькове. Идите домой и не возвращайтесь к красавице, которая... невольно губит своей красотой всякого приближающегося даже при благородном своем карактере!.. "

Он долго рассказывает. Горкин предлагает: пошвырять, что ли, на царя Соломона, чего из притчи премудрости скажется?.. Но никто не отзывается. От печки пышет, глаза слипаются.

- Снесу-ка я тебя, пора, намаялся... - говорит Горкин, кутает меня в тулупчик и несет сенями.

Через дверь сеней я вижу мигающие звезды, колет морозом ноздри.

Я в постельке. Все лица, лица... тянутся ко мне, одни, другие... смеются, плачут. И засыпаю с ними. Со мной, как будто, - слышу я шелест сарафана, стук бусинок! - моя кормилка Настя, шепчет: - " выкормышек мой, растешь... " Почему же она все плачет?..

Где они все? Нет уж никого на свете.

А тогда, - о, как давно-давно! - в той комнатке с лежанкой, думал ли я, что все они ко мне вернутся, через много лет, из далей... совсем живые, до голосов, до вздохов, да слезинок, - и я приникну к ним и погрущу!..

КРУГ ЦАРЯ СОЛОМОНА

Уехали в театр, а меня не взяли: горлышко болит, да и совсем не интересно. Я поплакал, головой в подушку. Какое-то " Убийство Каверлея", должно быть, очень интересно, страшно. Потом погрыз орешков - ералаш: американские, миндальные, грецкие, шпанские, каленые... Всегда на Святках ералаш, на счастье. Каждому три горсти, - какие попадутся. Запустишь руку, поерошишь, - американских бы побольше, грецких и миндальных! А горсть-то маленькая, не захватишь, и все торопят: " ты не выбирай! " Всегда уж: кто побольше - тому и счастье. В доме тихо, даже жутко слушать. В лампе огонек привернут - Святки, а как будто будни. В зале елка, вяземские прянички совсем внизу и бусинки из леденцов... можно бы обсосать немножко, не заметят, - но там темно. Дни теперь такие... " Бродят они, как без причалу! " Горкин знает из священных книг. Темным коридором надо, и зеркала там, в зале...

Я всматриваюсь в коридор: что-то белеет... печка? Маятник стучит в передней, будто боится тоже: выходит словно - " что-то... что-то... что-то... ". В кухню убежать? И в кухне тихо, куда-то провалились. Бисерный попугай глядит с подушки на диване, - будто не хохолок, а рожки?.. Дни такие, а все куда-то провалились. И лампу привернули, - будто и она боится. Солдатиков расставить? Что это... ручкой двери?.. Меня пронзает, как иголкой. Кто-то там ступает, храпит...? Нет, это у меня в груди, от кашля. Черное окно не занавесили, смотрит оттуда кто-то, темное лицо... - мороз?

- Ня-ня-а!.. - кричу я, в страхе.

Гукает из залы. Ноги зудятся и хотят бежать. Но страшно: темно, в передней, под лестницей чуланчик. В такие дни всегда бывает: возьмут - и... Горкину в мастерской недавно... плотник Мартын привиделся! " Им крещеный человек теперь... зарез! " Самая им теперь жара, некуда податься. Святки. К Горкину бы в мастерскую, в короли бы похлестаться...

Вдруг - тупп! Щелкнуло как в зале...? Конфетина упала с елки... сама? Балуют...

В темном коридоре, в глубине - как будто шорох. В углу у печки кочерга, железная нога, вдруг грохнется? Ночью недавно так... Разводы на буфете, будто лица, смотрят. И кресло смотрит, выпирает пузом. И попугай моргает. Все начинает шевелиться. Боммм... Часы!.. шесть, семь, восемь. А все куда-то провалились. Кот это? Идет по коридору, светится глазами. А вдруг не Васька?. Если покрестить... Крещу, дрожа. Нет, настоящий.

- Вася-Вася... кис-кис-кис!..

Кот сел, зевает, поднял лапку флагом, вылизывает под брюшком, - к гостям. А все куда-то провалились. И нянька, дура.

Трещит на кухне дверь с морозу, кто-то говорит. Ну, слава Богу. Входит нянька. На платке снежок.

- Куда ходила, провалилась?..

- Ряженых у скорняков глядела. Не боялся, а?

- Боялся. Все-то провалились...

- Не серчай уж. На, сахарного петушка.

Ряженых глядела, а я сиди. Это ничего, что кашель. И в театры не взяли. Маленький я, вот все и обижают. Горкин один жалеет.

- К Горкину сведи.

- Эна, он уж давно полег. Ужинай-ка, да спать.

- Няня, - прошу я, - нынче Святки... сведи уж ужинать на кухню, к людям.

Не велено на кухню, но она ведет.

На кухне весело. Бегают прусачки по печке, сидят у лампочки - все живая тварь! Приехал из театров кучер - ужинать послали. Говорит - " народу, прямо... не подъедешь к кеятрам! Мороз, лошадь не удержишь, костры палят. Маленько, может, поотпустит, снежком запорошило". Пахнет морозом от Гаврилы и дымком, с костров. Будто и театром пахнет.

- Нонче будут долго представлять. Все кучера разъехались. К одиннадцати велели подавать.

Тут и старый кучер, Антипушка, - к обедне только теперь возит. Рассказывает, как на Святках тоже в цирки возил господ, старушку чуть не задавил, такая метель была-а... праздники, понятно. И вдруг - вот радость! входит Горкин. Василь-Василичу Косому и ему - харчи особые. Но сегодня Святки, Василь-Василич в Зоологическом саду, публику с гор катает, вернется поздно. Одному-то скучно, вот и пришел на кухню, к людям.

Его усаживают в угол, под образа, где хлебный ящик. Он снимает казакинчик, и теперь - другой, не строгий: в ситцевой рубахе и жилетке, на шее платочек розовый. Он сухенький, с седой бородкой, как святые. " Самый справедливый человек", но только строгий. А со мной не строгий. При нем, когда едят, не смейся. Пальцем погрозится - и затихнут. Меня усаживают рядом с ним, на хлебный закромок, повыше. Рядом со мной Антипушка. Потом Матреша, горничная, " пышка", розы на щеках. Дворник Гришка, " пустобрех-охальник". Гаврила-кучер, нянька. Старая кухарка, с краю. Горкин не велит щипать Матрешу, грозится: " беса-то не тешь за хлебцем! "

- Сама щипается, Михал Панкратыч... - жалуется Гришка. - Я, как монах!

Матреша его ложкой по лбу - не ври, брехала!

Хлеб режет Горкин, раздает ломти. Кладет и мне: огромный, все лицо закроешь.

- С хлебушка-то здоровее будешь, кушай. И зубки болеть не будут. У меня гляди, - какие! С хлебца да с капустки.

Я не хочу бульонца, а как все. Горкин дает мне собственную ложку, кленовку, " от Троицы". У ней на спинке церковки с крестами, а где коковка вырезана ручка, " трапезу благословляет", так священно. Вкусная, святая ложка. Щи со свининой - как огонь, а все хлебают. Черпают из красной чашки, несут ко рту на хлебце, чтобы не пролить, и - в рот, с огнем-то! Жуют неспешно, чавкают так сладко. Слышно, как глотают, круто.

- Носи, не удавай! - толкает Горкин. - Щи-то со свининкой, Рождество. Вкусно, а? То-то и есть. Хлебушком-то заминай, потуже.

Отрезывает новые ломти. Выхлебали все, с подбавкой. Горкин стучит по чашке:

- Таскай свининку, по череду!

Славно, по порядку. И я таскаю. На красном деревянном блюде дымится груда красной солонины. Миска огурцов солевых, елочки на них, ледок. Жуют, похрустывают, сытно. Горкин и мне кладет: " поешь, с жирком-то! " Я стараюсь чавкать, как и все. Огурчика бы?..

- В грудке у тебя хрипит, нельзя огурчика.

Жуют, молчат. Белая, крутая каша, с коровьим маслом. Съели. Гаврила просит подложить. Вываливают из горшка остатки.

- Здоров я на еду! - смеется кучер. - Еще бы чего съел... Матрешу разве? Али щец осталось...

- Щец вылью, доедай... хорошая погода станет, - говорит кухарка.

- А, давай. Морозно ехать.

Горкин встает и молится. И все за ним. И я. Сидят по лавкам. Покурить уходят в сени.

- Святки нонче, погадать бы, что ли? - говорит Матреша. - Что-то больно жарко...

- С жиру жарко, - смеется Гришка. - Ай, в короли схлестаться? Ладно, я те нагадаю:

Гадала, гадала.

С полатей упала,

На лавку попала,

С лавки под лавку,

Под лавкой Савка,

Матреше сладко!

- Я б тебе нагадала, да забыла, как собака по Гришке выла!

- Будет вам грызться, - говорят строго Горкин. - А вот, погадаю-ка я вам, с тем и зашел. Поди-ка, Матреш, в коморку ко мне... там у меня, у божницы, листок лежит. На, ключик.

Матреша жмется, боится идти в пустую мастерскую: еще чего привидится.

- А ты, дурашка, сернички возьми, да покрестись. Мартын-то? Это он мне так, со сна привиделся, упокойник. Ничего, иди... - говорит Горкин, а сам поталкивает меня.

Матреша идет нехотя.

- Вот у меня Оракул есть, гадать-то... - говорит Гаврила, - конторщик показать принес. Говорит - все знает! Оракул...

Он лезет на полати и снимает пухлую трепаную книжку с закрученными листочками. Все глядят. Сидит на крышке розовая дама в пушистом платье и с голыми руками, перед ней золотое зеркало на столе и две свечки, и в зеркале господин с закрученными усами и в синем фраке. Горкин откладывает странички, а на них нарисованы колеса, одни колеса. А как надо гадать - никто не знает. Написано между спицами - " Рыбы", " Рак", " Стрелец", " Весы"... Только мы двое с Горкиным грамотные, а как надо гадать - не сказано. Я читаю вслух по складам:

" Любезная моя любит ли меня? ", " Жениться ли мне на богатой да горбатой? ", " Не страдает ли мой любезный от запоя? "... И еще, очень много.

- Глупая книжка, - говорит Горкин, а сам все меня толкает и все прислушивается к чему-то. Шепчет:

- Что будет-то, слушь-ка... Матреша наша сейчас...

Вдруг раздается визг, в мастерской, и с криком вбегает, вся белая, Матреша.

- Матушки... черт там, черт!.. ей-ей, черт схватил, мохнатый!..

Все схватываются. Матреша качается на лавке и крестится. Горкин смеется:

- Ага, попалась в лапы!.. Во, как на Святках-то в темь ходить!..

- Как повалится на меня из двери, как облапит... Не пойду, вовеки не пойду...

Горкин хихикает, такой веселый. И тут все объясняется: скрутил из тулупа мужика и поставил в двери своей каморки, чтобы напугать Матрешу, и подослал нарочно. Все довольны, смеется и Матреша.

- На то и Святки. Вот я вам погадаю. Захватил листочек справедливый. Он уж не обманет, а скажет в самый раз. Сам царь Соломон Премудрый! Со старины так гадают. Нонче не грех гадать. И волхвы гадатели ко Христу были допущены. Так и установлено, чтобы один раз в году человеку судьба открывалась.

- Уж Михайла Панкратыч по церковному знает, что можно, - говорит Антипушка.

- Не воспрещается. Царь Саул гадал. А нонче Христос родился, и вся нечистая сила хвост поджала, крутится без, толку, повредить не может. Теперь даже которые отчаянные люди могут от его судьбу вызнать... в баню там ходят в полночь, но это грех. Он, понятно, голову потерял, ну и открывает судьбу. А мы, крещеные, на круг царя Соломона лучше пошвыряем, дело священное.

Он разглаживает на столе сероватый лист. Все его разглядывают. На листе, засиженной мухами, нарисован кружок, с лицом, как у месяца, а от кружка белые и серые лучики к краям; в конце каждого лучика стоят цифры. Горкин берет хлебца и скатывает шарик.

- А ну, чего скажет гадателю сам святой царь Соломон... загадывай кто чего?

- Погоди, Панкратыч, - говорит Антипушка, тыча в царя Соломона пальцем. - Это будет царь Соломон, чисто месяц?

- Самый он, священный. Мудрец из мудрецов.

- Православный, значит... русский будет? - А то как же... Самый православный, святой. Называется царь Соломон Премудрый. В церкви читают Соломонов чте-ние! Вроде как пророк. Ну, на кого швырять? На Матрешу. Боишься? Крестись, - строго говорит Горкин, а сам поталкивает меня. - Ну-ка, чего-то нам про тебя царь Соломон выложит?.. Ну, швыряю...

Катышек прыгает по лицу царя Соломона и скатывается по лучику. Все наваливаются на стол.

- На пятерик упал. Сто-ой... Поглядим на задок, что написано.

Я вижу, как у глаза Горкина светятся лучинки-морщинки. Чувствую, как его рука дергает меня за ногу. Зачем?

- А ну-ка, под пятым числом... ну-ка?.. - водит Горкин пальцем, и я, грамотный, вижу, как он читает... только почему-то не под 5: " Да не увлекает тебя негодница ресницами своими! " Ага-а... вот чего тебе... про ресницы, негодница. Про тебя сам Царь Соломон выложил. Не-хо-ро-шо-о...

- Известное дело, девка вострая! - говорит Гришка.

Матреша недовольна, отмахивается, чуть не плачет. А все говорят: правда, сам царь Соломон, уж без ошибки.

- А ты исправься, вот тебе и будет настоящая судьба! - говорит Горкин ласково. - Дай зарок. Вот я тебе заново швырну... ну-ка?

И читает: " Благонравная жена приобретает славу! " Видишь? Замуж выйдешь, и будет тебе слава. Ну, кому еще? Гриша желает...

Матреша крестится и вся сияет. Должно быть, она счастлива, так и горят розы на щеках.

- А ну, рабу божию Григорию скажи, царь Соломон Премудрый...

Все взвизгивают даже, от нетерпения. Гришка посмеивается, и кажется мне, что он боится.

- Семерка показана, сто-ой... - говорит Горкин и водит по строчкам пальцем. Только я вижу, что не под семеркой напечатано: " Береги себя от жены другого, ибо стези ея... к мертвецам! " - Понял премудрость Соломонову? К мертвецам!

- В самую точку выкаталось, - говорит Гаврила. - Значит, смерть тебе скоро будет, за чужую жену!

Все смотрят на Гришку задумчиво: сам царь Соломон выкатал судьбу! Гришка притих и уже не гогочет. Просит тихо:

- Прокинь еще, Михал Панкратыч... может, еще чего будет, повеселей.

- Шутки с тобой царь Соломон шутит? Ну, прокину еще... Думаешь царя Соломона обмануть? Это тебе не квартальный либо там хозяин. Ну, возьми, на... 23! Вот: " Язык глупого гибель для него! " Что я тебе говорил? Опять тебе все погибель.

- Насмех ты мне это... За что ж мне опять погибель? - уже не своим голосом просит Гришка. - Дай-ка, я сам швырну?..

- Царю Соломону не веришь? - смеется Горкин. - Швырни, швырни. Сколько выкаталось... 13? Читать-то не умеешь... прочитаем: " Не забывай етого! " Что?! Думал, перехитришь? А он тебе - " не забывай етого! ".

Гришка плюет на пол, а Горкни говорит строго:

- На святое слово плюешь?! Смотри, брат... Ага, с горя! Ну, Бог с тобой, последний разок прокину, чего тебе выйдет, ежели исправишься. Ну, десятка выкаталась: " Не уклоняйся ни направо, ни налево! " Вот дак... царь Соломон Премудрый!..

Все так и катаются со смеху, даже Гришка. И я начинаю понимать: про Гришкино пьянство это.

- Вот и поучайся мудрости, и будет хорошо! - наставляет Горкин и все смеется.

Все довольны. Потом он выкатывает Гавриле, что " кнут на коня, а палка на глупца". Потом няне. Она сердится и уходит наверх, а Горкин кричит вдогонку: " Сварливая жена, как сточная труба! "

Царя Соломона не обманешь. И мне выкинул Горкин шарик, целуя в маковку: " не давай дремать глазам твоим".

Все смеются и тычут в слипающиеся мои глаза: вот так царь - Соломон Премудрый! Гаврила схватывается: десять било! Меня снимают с хлебного ящика, и сам Горкин несет наверх. Милые Святки...

Я засыпаю в натопленной жарко детской. Приходят сны, легкие, розовые сны. Розовые, как верно. Обрывки их еще витают в моей душе. И милый Горкин, и царь Соломон - сливаются. Золотая корона, в блеске, и розовая рубаха Горкина, и старческие розовые щеки, и розовенький платок на шее. Вместе они идут куда-то, словно летят по воздуху. Легкие сны, из розового детства...

Звонок, впросонках. Быстрые, крепкие шаги, пахнет знакомым флердоранжем, снежком, морозом. Отец щекочет холодными мокрыми усами, шепчет - " спишь, капитан? ". И чувствую я у щечки тонкий и сладкий запах чудесной груши, и винограда, и пробковых опилок...

КРЕЩЕНЬЕ

Ни свет, ни заря, еще со свечкой ходят, а уже топятся в доме печи, жарко трещат дрова, - трескучий мороз, должно быть. В сильный мороз березовые дрова весело трещат, а когда разгорятся - начинают гудеть и петь. Я сижу в кроватке и смотрю из-под одеяла, будто из теплой норки, как весело полыхает печка, скачут и убегают тени и таращатся огненные маски - хитрая лисья морда и румяная харя, которую не любит Горкин. Прошли Святки, и рядиться в маски теперь грешно, а то может и прирасти, и не отдерешь вовеки. Занавески отдернуты, чтобы отходили окна. Стекла совсем замерзли, стали молочные, снег нарос, - можно соскребывать ноготком и есть. Грохаются дрова в передней, все подваливают топить. Дворник радостно говорит - сипит: " во, прихватило-то... не дыхнешь". Слышу - отец кричит, голос такой веселый: " жарчей нажаривай, под тридцать градусов подкатило! " Всем весело, что такой мороз. Входит Горкин, мягко ступает в валенках, и тоже весело говорит:

- Мо-роз нонче... крещенский самый. А ты чего поднялся ни свет, ни заря... озяб, что ль? Ну, иди, погрейся.

Он садится на чурбачок и помешивает кочережкой, чтобы ровней горело. На его скульцах и седенькой бородке прыгает блеск огня. Я бегу к нему по ледяному полу, тискаюсь потеплей в коленки. Он запахивает меня полою. Тепло под его казакинчиком на зайце! Прошу:

- Не скажешь чего хорошенького?

- А чего те хорошенького сказать... Мороз. Бушуя уж отцепили, Антипушка на конюшню взял. Заскучал, запросился, и ему стало невтерпеж. За святой вот водой холодно идти будет. Крещенский сочельник нонче, до звезды не едят. Прабабушка Устинья, бывало, маково молочко к сытовой кутье давала, а теперь новые порядки, кутьи не варим... Почему-почему... новые порядки! Рядиться-то... на Святках дозволяла, ничего. Харь этих не любила, увидит - и в печку. Отымет, бывало, у папашеньки и сожгет, а его лестовкой постегает... не поганься, хари не нацепляй!

- А почему не поганься?

- А, поганая потому. Глупая твоя нянька, чего купила! Погляди-ка, чья харя-то... После ее личико святой водой надо. Образ-подобие, а ты поганое нацепляешь. Лисичка ничего, божий зверь, а эта чья образина-то, погляди!

Я оглядываюсь на маски. Харя что-то и мне не нравится - скалится и вихры торчками.

- А чья, его?..

- Человека такого не бывает. Личико у тебя чистое, хорошее, а ты поганую образину... тьфу!

- Знаешь что, давай мы ее сожгем... как прабабушка Устинья?

- А куда ее беречь-то, и губища раздрыгана. Иван Богослов вон, Казанская... и он тут! На тот год, доживем, медвежью лучше головку купим.

Я влезаю на холодный сундук и сдергиваю харю. Что-то противно в ней, а хочется последний разок надеть и попугать Горкина, как вчера. Я нюхаю ее, прощаюсь с запахом кислоты и краски, с чем-то еще, веселым, чем пахнут Святки, и даю Горкину - на, сожги.

- А, может, жалко? - говорит он и не берет. - Только не нацепляй. Ну, поглядишь когда. Вон гонители мучили святых, образины богов-идолов нацеплять велели, а кто нацепит - пропал тот человек, как идолу поклонился, от Бога отказался. И златом осыпали, и висоны сулили, и зверями травили, и огнем палили, а они славили Бога и Христа!

- Так и не нацепили?

- Не то что... а плевали на образины и топтали!

- Лучше сожги... - говорю я и плюю на харю.

- А жалко-то?..

- Наплюй на него, сожги!..

Он держит харю перед огнем, и вижу я вдруг, как в пробитых косых глазах прыгают языки огня, пышит из пасти жаром... Горкин плюет на харю и швыряет ее в огонь. Но она и там скалится, дуется пузырями, злится... что-то течет с нее, - и вдруг вспыхивает зеленым пламенем.

- Ишь, зашипел-то как... - тихо говорит Горкин, и мы оба плюем в огонь.

А харя уже дрожит, чернеет, бегают по ней искорки... вот уже золотится пеплом, но еще видно дырья от глаз и пасти, огненные на сером пепле.

- Это ты хорошо, милок, соблазну не покорился, не пожалел, - говорит Горкин и бьет кочережкой пепел. - " Во Христа креститеся, во Христа облекостеся", поют. Значит, Господен лик носим, а не его. А теперь Крещенье-Богоявленье, завтра из Кремля крестный ход на реку пойдет. Животворящий Крест погружать в ердани, пушки будут палить. А кто и окунаться будет, под лед. И я буду, каждый год в ердани окунаюсь. Мало что мороз, а душе радость. В Ерусалиме Домна Панферовна вон была, в живой Ердани погружалась, во святой реке... вода тоже сту-у-деная, говорит.

- А Мартын-плотник вот застудился в ердани и помер?

- С ердани не помрешь, здоровье она дает. Мартын от задора помер. Вон уж и светать стало, окошечки засинелись, печки поглядеть надо, пусти-ка...

- Нет, ты скажи... от какого задора помер?..

- Ну, прилип... Через немца помер. Ну, немец в Москве есть, у Гопера на заводе, весь год купается, ему купальню и на зиму не разбирают. Ну, прознал, что на Крещенье в ердань погружаются, в проруби, и повадился приезжать. Перво-то его пустили в ердань полезть... может, в нашу веру перейдет! Он во Христа признает, а не по-нашему, полувер он. Всех и пересидел. На другой год уж тягаться давай, пятерку сулил, кто пересидит. Наша ердань-то, мы ее на реке-то ставим, папашенька и говорит - в ердани не дозволю тягаться, крест погружают, а желаете на портомойне, там и теплушка есть. С того и пошло, Мартын и взялся пересидеть, для веры, а не из корысти там! Ну, и заморозил его немец, пересидел, с того Мартын и помер. Потом Василь-Василич наш, задорный тоже, три года брался, - и его немец пересидел. Да како дело-то, и звать-то немца - папашенька его знает - Ледовик Карлыч!

- А почему Ледовик?

- Звание такое, все так и называют Ледовик. Какой ни есть мороз, ему все нипочем. И влезет, и вылезет - все красный, кровь такая, горячая. Тяжелый, сала накопил. Наш Василь-Василич тоже ничего, тяжелый, а вылезет синь-синий! Три года и добивается одолеть. Завтра опять полезет. Беспременно, говорит, нонче пересижу костяшек на сорок. А вот... Немец конторщика привозит, глядеть на часы по стрелке, а мы Пашку со счетами сажаем, пронизи-костяшки отбивает. На одно выходит, Пашка уж приноровился, в одну минутку шестьдесят костяшек тютелька в тютельку отчикнет. А что лишку пересидят, немец сверх пятерки поход дает, за каждую костяшку гривенник. Василь-Василич из задора, понятно, не из корысти... ему папашенька награду посулил за одоление. Задорщик первый папашенька, летось и сам брался насилу отмотался. А Василь-Василич чего-то надумал нонче, ходит-пощелкивает - " нонче Ледовика за сорок костяшек загоню! " Чего-то исхитряется. Ну, печки пойду глядеть.

Он приходит, когда я совсем одет. В комнате полный свет. На стеклах снежок оттаял, елочки ледяные видно, - искрятся розовым, потом загораются огнем и блещут. За Барминихиным садом в снежном тумане-инее, громадное огненное солнце висит на сучьях. Оба окна горят. Горкин лезет по лесенке закрывать трубу, и весело мне смотреть, как стоит он в окне на печке - в огненном отражении от солнца.

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 789 10 11 12 Следующая ⇒