Annotation 5 страница

Войдя в буфетную, Эндрю ощутил приятный запах. Одиль хлопотала у плиты, а Мефистофель сидел почти у самой мойки — ему было жарко. Эндрю весь день избегал встречи с кухаркой, опасаясь нового столкновения. Вечером он решил предпринять все возможное, чтобы наладить отношения. — Поручаю вам накрыть на стол, — сказала Одиль. Фраза была слишком короткой, к тому же сопровождалась бульканьем и шкворчанием готовящихся блюд и гулом вытяжки, так что Эндрю не мог понять, в каком Одиль настроении. Проходя мимо кота, он не стал его гладить, полагая, что это может быть воспринято как провокация. Открыл створки посудного шкафа — и не увидел тарелок. Сначала он подумал, что ошибся, но не нашел и стаканов. Воспользовавшись тем, что все внимание Одиль было сосредоточено на плите, Эндрю быстро заглянул в другие шкафы. Одиль все переставила. Каждый вид кухонной утвари получил на полках новое место. Те, которыми она пользовалась чаще всего, теперь располагались ближе, и их было проще достать. Эндрю едва сдержал улыбку. Он постарался вести себя как ни в чем не бывало, как будто он ничего не заметил. — Так вы дадите мне тарелки? — бросила Одиль, не отрывая глаз от стряпни. Она подняла одну из крышек, чтобы положить приправу. Новый запах распространился по кухне. Эндрю подумал, что, будь он более благоразумным, ему, быть может, готовили бы по тому же рецепту, что и коту… — Садитесь, — приказала Одиль. Оба не осмеливались открыто смотреть друг на друга. Одиль поставила перед Эндрю наполненную тарелку и объявила: — Говяжья вырезка под ягодным соусом, с картофельным пюре. Мефистофель облизывался. Блейк как в рот воды набрал. Прежде чем притронуться к блюду, он подождал, когда Одиль сядет за стол. Его вкусовые рецепторы отреагировали мгновенно. — Превосходно. Как это вам удается? Мясо внутри мягкое, но с восхитительной хрустящей корочкой? — Дайте поесть спокойно. — А я и не собираюсь вам докучать. Просто скажите, где вы научились так хорошо готовить. — Я перепробовала немало занятий, прежде чем осела здесь. Одно время работала на кухне довольно известного в округе ресторана «Реле де Дормёй». Мне нравилась моя работа. Пять лет я была членом бригады. — Бригады? — Да, так называют команду поваров. Эндрю смаковал каждый кусочек. Он уже давно не получал такого наслаждения от еды. Даже кухня его любимого «Браунинга» по сравнению с этим блюдом показалась бы безвкусной. — И много вы знаете таких рецептов? — Кое-что знаю. Он положил в рот новую порцию и заработал челюстями. — Одиль, это не еда, а произведение искусства! — Может, это избавит вас от желания воровать еду у кота… — Вы уже подали это блюдо Мадам? — Она не хочет. Для нее ничего не должно меняться. С ней я топчусь на том, что ей привычно. Раз в неделю ромштекс, семьдесят граммов, которые она всегда делит на девять кусочков, эта чертова брокколи и салат из риса с кукурузой… Поначалу я пыталась приготовить ей что-нибудь другое, но она и пробовать не стала. — Могу я высказать кое-какое соображение? — Если по поводу того, как расставлены кастрюли, я бы предпочла, чтобы вы делали вид, будто ничего не заметили… — А я ничего и не заметил. — Если по поводу того, сколько весит Мефистофель, — тоже. — Ваш кот — форменный атлет. — Не перегибайте палку. По поводу рецепта? — Вовсе нет. Просто я подумал, почему бы Мадам, вам, Филиппу и Манон не собраться как-нибудь за одним столом. — Мадам не любит вмешиваться в нашу жизнь, что касается Филиппа… — Он, конечно, не такой утонченный человек, как вы, но мне кажется, что он, как говорят у вас, «славный малый». — Я сомневаюсь. Поначалу он постыдным образом меня клеил… — Поначалу все бывают неловки. — В молодости у меня была подруга, она говорила: «Неважно, как разжечь огонь. Важно, сколько он будет гореть…» Тонко подмечено, да? Ну, в общем, она уже в третьем разводе. А я люблю, чтобы за мной красиво ухаживали. Один раз я попалась на этот крючок: он умел красиво ухаживать, и это было прекрасно… Эндрю, заинтригованный, смотрел на Одиль, пока та ела. Внезапно она перехватила его взгляд: — Вы думаете, почему я здесь, не замужем в моем-то возрасте, притом что я любила? — Я не осмеливаюсь… — А я не прочь рассказать об этом. Я еще никому здесь не рассказывала. История проста, месье Блейк: он уехал. Он был заместителем директора в «Реле де Дормёй». Ради него я научилась готовить. Я думаю, мы любили друг друга. Я была счастлива с ним. Спустя несколько лет ему предложили место шеф-повара в вашей стране. Он предложил мне поехать с ним, но я отказалась. Одиль перестала есть. Она уставилась в тарелку, рисуя вилкой узоры на пюре. — Он пытался меня уговорить, — подняв глаза, продолжала она, — но я ни в какую. Я боялась. Мне так странно об этом говорить, я так долго не могла признаться себе в этом… Я боялась перемен, боялась все бросить и уехать. Какая дура… Еще я боялась, что, став шефом, он решит, что я не так уж и хороша для него. Мы расстались. Через полгода я уволилась из «Реле» и сделала все возможное, чтобы работать на кухне и при этом избегать всего, что напоминало бы мне большой ресторан. Я пробовала работать в школьных столовых — кормила детей полуфабрикатами, а им хотелось рубленого бифштекса с жареной картошкой. Работала в двух домах престарелых, а потом увидела объявление и приехала похоронить себя здесь. Вы, наверное, считаете меня слишком пафосной… — Потому что вы жалеете о прошлом? Ну, конечно, нет. — А вы жалеете о прошлом? — Еще как жалею. Но в моем возрасте жалеют не столько об ошибках, сколько о людях. Мне их так не хватает… — Вы тоже любили. Это чувствуется — по манере держать себя, отношению к жизни. От вас что-то такое исходит… Несмотря на свои недостатки, Мадам тоже относится к этой категории. — К категории тех, кто познал любовь, а потом ее потерял? — Можно сказать и так. — В отличие от нас, Одиль, вы не вдова. Вы никогда не пытались навести справки о вашем шефе? — Он наверняка устроил свою жизнь, преуспел… забыл уж обо мне. — Ни разу не пытались? — Ни разу. Мне так стыдно. — И готовите только для кота… — Он меня не судит. — А если я вам скажу, что я об этом думаю, вы станете, несмотря ни на что, готовить мне ваши чудесные блюда? Одиль улыбнулась, но ничего не сказала. 25

Почему бессонной ночью время идет так медленно? Почему в голову лезут грустные мысли? Блейк лежал в постели и думал об Одиль, Манон, Филиппе и даже о Янисе. Все они жили какой-то странной жизнью, все оказались здесь разными путями. У каждого, сколько бы ему ни было лет, за внешними проявлениями, за маской, которую он на себя надел, чувствовался душевный надлом… Эндрю вздохнул. Он находился во Франции всего несколько недель, а уже размышлял бог знает о чем. В окно, которое он никогда не занавешивал, лился мягкий лунный свет. В доме было тихо. Все спали. Эндрю представил себе Филиппа в его домике, Манон в ее одиночестве, Одиль на другом конце коридора и Мадам в ее всегда темной спальне. Ночная тишина уводила мысли в прошлое. Как справиться с накатившей волной воспоминаний, с нахлынувшими чувствами? Есть ли возраст, начиная с которого человек теряет способность переживать? Мы стали жить дольше, может, поэтому сердце, перейдя какой-то предел и не имея больше сил для новых чувств, живет тем, что уже пережито? И ему приходится перебирать старое, чтобы сохранить только самое главное. Есть ли у него, Эндрю, день, который он бы хотел пережить заново? И какие дни он хотел бы забыть? Если бы появилась добрая волшебница и предложила ему вернуться назад, какой момент своей жизни он выбрал бы? Чтобы ответить на этот вопрос, надо честно признаться, чего больше всего не хватает, о чем ты больше всего жалеешь. А в общем-то хорошо, что никакая волшебница не придет и не предложит ничего подобного. Если не можешь что-то забыть, гони прочь мысли об этом. Жить настоящим, жить сиюминутными заботами — это, наверное, самое лучшее решение. Часто, когда Эндрю не знал, как относиться к какому-то человеку или ситуации, он представлял себе, что по этому поводу сказала бы Диана. Она говорила много и обо всем, но когда речь заходила о действительно важном, она умела сказать только самое необходимое. Всего несколько слов о жизненном выборе, о поступке знакомого. Она никогда не была агрессивной, редко — снисходительной, всегда — справедливой. Странно, но Эндрю не мог вообразить, что сказала бы Диана об обитателях замка. Зато тихий внутренний голос, всегда звучавший в нем, настойчиво твердил, что другим, в конце концов, было ничуть не лучше, чем ему, даже, пожалуй, наоборот. Они тоже были одиноки, и у них имелись гораздо более веские причины для тоски. Он не испытывал денежных затруднений, как Мадам. Он жил уединенно потому, что, в отличие от Филиппа, сам этого захотел. Он не сделал ничего такого, что напоминало бы ему, как Одиль, о загубленной жизни. Смешанное чувство медленно, но неотвратимо зрело в нем. Он испытывал злость, вину и досаду одновременно. Способен ли он рассказать о своих горестях так же просто, как Одиль? Конечно, нет. Хотя и у него было много такого, о чем он действительно жалел. Хочется ли ему, отгородившись от мира, жить одними воспоминаниями о любимом человеке, как мадам Бовилье? У него не хватило бы на это сил, хоть он и вознес Диану на пьедестал. Будь он в жизни так же честен и бескомпромиссен, как в мыслях, он бы погиб. Но на это ему не хватало мужества. Он вдруг с ужасом открыл для себя правду: несмотря на свои невыдуманные страдания, на порой трудное положение и сетования, он не был готов отказаться от жизни. К добру ли такое открытие? 26

— Во Франции всегда начинают белые… У вас так же? — Во всем мире так же, с тех пор как в Лондоне в 1851 году во время Всемирной выставки прошел первый шахматный турнир. Управляющий все прекрасно устроил для их первой партии в беседке. На пластмассовой тарелке лежали две пачки сухого печенья, рядом в честь гостя стоял термос с чаем, чуть в сторонке покоились одеяла — хоть и потрепанные и даже местами дырявые, но все же спасающие от осенней прохлады. Сосредоточившись, Манье двинул вперед пешку. От напряжения он даже высунул кончик языка, словно ребенок, целиком погруженный в свое занятие. Блейк сделал ответный ход. — Подкрепиться не желаете? — спросил Манье. — Спасибо, не сейчас. Происходящее напомнило Блейку игры с кузиной, когда он ребенком проводил летние каникулы в деревне. Отец тогда работал на фабрике, и мать, которой нужно было следить за ремонтом в доме, отправляла его за несколько десятков миль, на свежий воздух, чтобы он не путался у рабочих под ногами. В доме его тетки все были взрослые, за исключением Дебби. Вынужденный играть с этой фанаткой кукол и модных показов, Блейк впервые в жизни пожалел, что у него нет брата. С кузиной ему было не так весело, как с мальчишками, кроме разве что игры в обед. Они наполняли свои тарелки землей и камешками. Вино им заменяла вода из лужи. Эндрю вспомнил, как однажды Дебби, сделав вид, что пьет, обнаружила в кружке большого извивающегося червяка. Ее вырвало прямо на стол. Когда им исполнилось по восемь лет, они получили право уносить в свой уголок под ивой настоящую еду. Эндрю годами не вспоминал об этом, но сейчас, когда он сидел напротив Филиппа в старой беседке, к нему вернулось то давнее ощущение свободы. Прибежала Юпла с веткой в зубах. Положив ее к ногам Манье, принялась лаять, пока наконец хозяин не зашвырнул ветку как можно дальше. — Оставь нас в покое, — проворчал Манье. — Видишь, мы делом заняты. Он двинул вторую пешку. Блейк немедленно пошел конем. — Англия всегда очень быстро пускает в ход кавалерию… — прокомментировал Филипп. — При Ватерлоо это дорого нам обошлось. — Я не Англия и, несмотря на мой возраст, не был при Ватерлоо. — Вы правы. Всегда одно и то же. Встречаешь иностранца и применяешь к нему расхожие штампы. — Вот именно, — согласился Блейк. — Встретив испанца, мы говорим ему «Оле», а с итальянцем заводим беседу о пицце, мафии и Венеции. У вас то же самое? — Полагаю, да, потому что, когда задумываешься о французах, сразу представляешь себе лягушку в берете и с багетом, которая злится, пытаясь противопоставить себя другим лягушкам, гораздо большим, чем она сама. Но мы ошибаемся, вы совсем не похожи на лягушек. — К тому же никто уже давно не носит беретов… А знаете, какими мы видим вас? — Скажите. — Педантичными, манерными, коварными, думающими только о себе. — Спасибо. — Не за что. А еще вас считают несексуальными… — Несексуальными? — Говорят, чтобы узнать, сколько раз англичанин занимался любовью, надо просто посчитать, сколько у него детей. — Бедный я, бедный, у меня одна дочь! А каким животным вы нас представляете? — Англичанин — это и есть разновидность животного… Блейк расхохотался: — Моя жена была француженка, но она ничего такого мне не говорила. Вернулась Юпла с палкой в зубах. — Отдай нам, — сказал ей Манье. — Иди погоняй кроликов с белками. Видя, что хозяин не хочет ею заниматься, собака повернулась к Блейку. Она положила палку к его ногам и чуть отошла назад, виляя хвостом. Эндрю поднял палку: — Вы сговорились, чтобы не дать мне сосредоточиться, да? Он перебросил палку через соседние кусты. С быстротой молнии собака устремилась за ней. Манье прислушался: — Слышите, колокольчик звонит? — Нет, не обратил внимания. Так мы играем? Манье двинул слона сквозь образовавшийся коридор из пешек. Блейк хотел было что-то сказать по этому поводу, но воздержался. Манье продолжал: — Должен вам признаться, меня поражает то, как вы говорите по-французски. Без ошибок, каждое слово на своем месте… — Благодарю вас. — На вашей прошлой работе вы много практиковались во французском? — Нет, но я много читаю. Диана любила книги, и я часто перечитываю те, которые ей особенно нравились. Блейк ожидал, что Манье спросит, что это за книги, но не учел склонности Филиппа к неожиданным поворотам мысли. — И еще одно меня изумляет, — продолжал он, — я ни разу не слышал от вас ни одного ругательства… — Я считаю, что они бесполезны. — Вы никогда их не употребляете? — Стараюсь избегать. — И вы никогда никого не оскорбляете? — Можно проявить силу и без оскорблений. Иногда самое корректное высказывание может задеть больнее, чем ругательство. Бранные слова теряют смысл, потому что люди бросаются ими как попало. — Пожалуй, вы правы. Но я считаю, что богатство языка определяется, кроме всего прочего, разнообразием его бранных слов. Во французском у нас их длинный список. Прямо-таки арсенал средств, от, можно сказать, безобидных до самых что ни на есть грубых. Вы можете обозвать того, кто вас достал, идиотом, кретином, придурком, уродом, а в случае чего перейти и к высшему пилотажу. Если хотите, я могу вас кое-чему научить для расширения, так сказать, кругозора. Я уж не говорю про тяжелую артиллерию — это когда в дело идет ваша родословная… Хотите? — Спасибо, Филипп. Со стороны дорожки прозвучал голос, от которого они оба вздрогнули: — И во что же это вы играете? Появилась Одиль — красная, запыхавшаяся, явно чем-то встревоженная. — В шахматы, благородная игра, — ответил Манье. — И ругаетесь при этом как первоклашки? — А вы, — обратилась она к Блейку, — конечно, не слышали колокольчика? — Филипп мне что-то говорил про колокольчик пару минут назад. — И вам не пришло в голову, что вы можете понадобиться Мадам? — Я не знал, что должен реагировать на такого рода сигналы. В любом случае я отказываюсь отзываться на звонок. Но всегда к услугам, когда меня зовут. — Вот идите и объясните все это Мадам, она ждет вас уже битый час. 27

— Я с ума схожу! До того дошла, что караулю его возле работы. Самое ужасное, что он выглядит как ни в чем не бывало. Даже кругов под глазами нет. Представляете, разговаривает с сослуживцем и хохочет, я сама видела. Как же так? Я ношу его ребенка, бьюсь совсем одна, а он веселится. Значит, он меня уже забыл?.. В среду я весь вечер проторчала возле его дома, вглядывалась в его окна. Я мало что увидела, только как он несколько раз подошел к холодильнику. Мне показалось, судя по отсветам на потолке в гостиной, он или играл на компьютере, или смотрел телевизор. А я, беременная, в это время мерзла на улице и умирала от тоски! Боялась, что люди примут меня за проститутку. И все это по его вине! Десять дней и десять ночей я жду, месье Блейк. И ни одной эсэмэски, ни слова по электронной почте, ничего. Я не сплю, я не живу. У меня больше нет сил. Девушка вытерла глаза. — Манон, слезами делу не поможешь. Десять дней по сравнению со всей жизнью — это капля в море. А в делах такого рода поспешность к добру не ведет. — Простите меня, но это черт знает что! — взвилась девушка. — Вы говорите как по-писаному. Вам легко быть рассудительным, вас ведь это не касается. Вы когда-нибудь делались больным от ожидания? Ваша жизнь когда-нибудь зависела от ответа, на который вы никак не могли повлиять? Слова Манон подействовали на Блейка как ведро ледяной воды. Девчушка была права. Если он немного напряжет память, то вспомнит, как часто находился в состоянии мучительного ожидания. Он прятался за шаблонными фразами как за запертой дверью, за которой пылились его воспоминания, его подлинные чувства и эмоции. Манон распахнула эту дверь, и все они хлынули в его память. Он вспомнил, как впервые увидел Диану, на концерте, — тогда один их общий знакомый пообещал ему дать ее адрес. Шесть дней он ждал и сходил с ума. Потом, когда они уже были женаты, она долго не могла выносить ребенка, они ждали результатов обследования, чтобы узнать, удастся ли сохранить беременность. Одиннадцать бессонных ночей. А когда его мать надеялась, что излечится от рака, он изо всех сил старался казаться спокойным, а сам плакал в одиночестве, ожидая приговора врачей. Таких примеров можно было насчитать десятки. Не все ожидания заканчивались катастрофой, далеко не все. В конце концов он позвонил в дверь Дианы под смешным предлогом, что она потеряла свой шарф, хотя прекрасно знал, что это шарф не ее. И Сара появилась на свет. Но в каждом таком случае он отдал бы все, чтобы стрелки его часов шли быстрее, чтобы дни летели, как секунды.
Блейк поднял глаза на Манон и сдавленным голосом проговорил: — На вашем месте я бы ему написал. — Неплохая мысль, но что я ему скажу? Эндрю потер висок: — Ни капельки гнева, ни одного упрека. Если хотите, я вам помогу. В долю секунды выражение лица девушки изменилось. Взгляд засиял надеждой и признательностью. — Успеха я не гарантирую, — предупредил Блейк, — но попробовать стоит. Манон бросилась ему на шею и поцеловала в щеку. — Вы просто прелесть! Я сейчас принесу бумагу и ручку. Блейк принялся диктовать, полагая, что начало письма не вызовет проблем: — «Дорогой Жюстен…» — Я лучше напишу «Мой дорогой Жюстен…» — Девушки очень любят присваивать себе мужчину, а нам это как раз и не нравится, особенно вначале, уж поверьте мне. — Ну хорошо: «Дорогой Жюстен…» Эндрю, немного подумав, продолжил диктовать: — «Вот уже десять дней, как мы не виделись. Мне не хватает тебя. Без тебя моя жизнь стала совсем другой. Я понимаю, что, после того как ты узнал о моей беременности, тебе нужно время, чтобы все обдумать. Я искренне хотела сделать тебе приятный сюрприз и не представляла, что может быть иначе. Я не нарочно забеременела, но ребенок есть, и он твой, а я счастлив этим». — Вы хотите сказать «счастлива»… — Ну да, «счастлива». «Он возник непредвиденно, но я надеюсь, что однажды мы вместе решим иметь детей. Я не претендую на твою жизнь. Я только хочу разделить ее с тобой». Эндрю сделал паузу. Манон торопливо записывала. Эндрю продолжал: — «Я не боюсь одиночества, я боюсь лишиться тебя. Я не стремлюсь любой ценой выйти замуж, я хочу жить рядом с тобой. Каждый вечер я жду тебя. Я знаю, что с тобой моя жизнь будет лучше. Когда мы будем расставаться, я буду ждать тебя, зная, что ты придешь. Я не сомневалась в тебе и думала, что и ты во мне не сомневаешься. Скажи мне, если я ошиблась, если напрасно надеялась. Я знала других мужчин, но никто не вызывал во мне таких чувств, как ты. Никогда я не испытывала ничего подобного. Я люблю тебя таким, какой ты есть. Я люблю смотреть на тебя, наблюдать за тобой. Мне кажется, рядом с тобой я могу стать лучше. Во всяком случае, ради нас я способна на лучшее. Тебе, конечно, нужно время, чтобы понять, подхожу ли я тебе и есть ли у тебя желание быть со мной. Если тебе трудно решить, я готова ждать. Ответь мне, как только сможешь. Я надеюсь, что ты вернешься. Я люблю тебя…» Манон закончила писать со смешанным чувством. Каждое слово письма в точности выражало то, что творилось у нее в душе, и все же было как-то странно слышать такое от человека, который годился ей в деды. Она внимательно посмотрела на Блейка, но виду не подала. — Очень красиво, — сказала она. — Я никогда бы не смогла так написать, хотя это именно то, что я чувствую к Жюстену. Как это вам удалось? — Давным-давно, еще в самом начале нашей с Дианой истории, она меня бросила. Я даже не знаю почему. Я только помню, в каком ужасном состоянии я был. Я пережил настоящий кошмар. Я знал, что это женщина моей жизни. И что если я ее потеряю, я не буду счастлив больше ни с кем. Как и вы, я ждал. Уже не помню сколько. Как и вы, я тайком ходил за ней, бывал там, где бывала она. Как и вы, я не понимал, как она могла жить, в то время как я был так несчастен. Письмо, которое вы пошлете Жюстену, — это как раз то письмо, которое мне следовало написать ей, но я оказался на это не способен… — Как же не способны, если вы мне его продиктовали? — С опозданием на сорок лет, Манон. В ту пору я не умел говорить просто и искренне. Нужно время, чтобы этому научиться. Когда ты молод, ты боишься того, что начинается. Ты теряешься, не знаешь, что будет. Когда ты стар, ты боишься того, что может кончиться. Ты много чего знаешь, но у тебя больше нет возможности этим воспользоваться. Если мой опыт сможет вам помочь, значит, мои тогдашние переживания были не напрасны. И эта мысль мне нравится. Манон посмотрела на исписанный лист: — Я перепишу все начисто, пойду в город и отдам ему. — Нет, Манон. Вы должны послать письмо по почте. Он даже не должен знать, что вы были возле его дома. Мужчины терпеть не могут, когда вторгаются на их территорию… 28

Небо хмурилось, когда Манье прибежал к главным воротам с отверткой в руке. — Господи, сделай так, чтоб сразу заработало! — с мольбой в голосе воскликнул он. Манье открыл калитку и встал перед видеофоном, еще утром прикрепленным к стене и подключенным к электросети. Словно суеверный игрок, собирающийся бросать кости, он потер кончики больших пальцев, прежде чем нажать на кнопку вызова. Услышав первый звонок, Блейк, ждущий перед приемным устройством, установленным в холле замка, сразу же ответил. На маленьком черно-белом экране появилось лицо Манье. Широкоугольная камера с низким разрешением сделала его голову похожей на голову земноводного — круглую, с огромными глазами и маленьким ртом. Блейк не удивился бы, если б увидел пузырьки у него на губах. — Ты меня слышишь? — спросил управляющий. — Сперва надо сказать «добрый день», иначе я не открою. Впрочем, учитывая время, «добрый вечер» будет правильнее… — Очень смешно. А теперь попробуй открыть, пока я не промок до костей. — До костей не успеешь … Искаженный голос Филиппа доходил с некоторым опозданием. Сюрреалистический эффект завораживал Блейка. — Ну, чего ты ждешь, Эндрю? Открывай! Блейк нажал на кнопку и через домофон услышал резкий щелчок. — Работает! — победно прокричал Манье. Начал накрапывать дождь. Стоя перед глазком камеры, Манье уже совершенно другим тоном сказал: — Дрянь я последняя, воспользовался мальчишкой. Неуместность признания удивила Блейка. Даже по искаженному лицу управляющего было видно, что ему не по себе. — Зачем ты говоришь об этом сейчас? Это ведь домофон, а не исповедальня. — Мне стыдно говорить об этом тебе в лицо. — Не мое дело тебя судить. Это касается тебя и парня. Скажи ему, если ты раскаиваешься. — Ты говорил, что у тебя есть идея, как уладить это дело… — Да, кажется, есть. — Знаешь, мне бы хотелось побыстрей этим заняться, я себя правда паршиво чувствую. — Когда Янис должен вернуться? — Сегодня вечером, — ответил Филипп, щурясь из-за дождя. — Ты готов с ним поговорить? — Хорошо, если б ты мне помог… Но я не знаю, что у тебя за идея. Блейк выдержал паузу и ответил: — Я приду после ужина. Обсудим. На лице Манье появилась широкая улыбка; камера, исказив ее, сделала управляющего похожим на вооруженное отверткой фантастическое существо, явившееся из космоса, чтобы захватить Землю. — Все развлекаетесь, — сказала Одиль, неожиданно возникшая в холле. — А вот и нет, — попробовал защититься Блейк. — Мы испытываем новый домофон. — Да уж слышу, звонит беспрерывно. Но для испытаний не обязательно договариваться о каких-то тайных свиданиях… Эндрю нечего было возразить. Одиль, широко улыбаясь, ушла. Мажордом, несмотря на свой возраст, был похож на застигнутого врасплох школьника… 29

— Можно включить телевизор? — Не сейчас, Янис. Мы с Филиппом хотим сначала поговорить с тобой о важных вещах. — Предупреждаю, ни в какой магазин я больше не поеду! Можете нажаловаться матери, мне плевать. Не стану я больше ишачить. Вы эксплататоры. — Вообще-то правильно говорить «эксплуататоры», — спокойно поправил Эндрю. — Вы ко мне пристали, потому что я иммигрант, да? — Ты родился во Франции, мой мальчик. Из нас двоих иммигрант — это я. Ребенок не притрагивался к еде. Под столом он тайком бросал кусочки хлеба Юпле, думая, что никто ничего не замечает. Как и было условлено, Филипп держался чуть в стороне. Блейк продолжал: — Мы хотим предложить тебе сделку. — Тем хуже для вас. Ничего не выйдет. Если я сказал нет, значит, нет. — Скажи, ты любишь бывать здесь? Слегка сбитый с толку, мальчуган украдкой взглянул на обоих мужчин, пристально смотревших на него. — Ну, здесь неплохо, другая обстановка, и потом, Юпла… — А тебе хотелось бы бывать здесь почаще? — Для чего это? Вы что, зоофилы, что ли? А то мой брат приедет с дружками и сотрет вас в порошок! — Ты, конечно, хотел сказать «педофилы»? Нет, успокойся. Речь скорее идет о том, чтобы научить тебя читать и писать. — Я умею считать! — Правда? — Достаточно, чтобы не надули в магазине. И вообще. — А читать? — А для чего? Телик можно и так смотреть… Я обхожусь. — Сколько тебе лет, Янис? — Почти семнадцать. — Я вижу. И представляешь, я тебе верю. У нас у всех тот возраст, в котором мы себя комфортно чувствуем, потому что он отражает то, как мы сами себя воспринимаем. Юные видят себя более взрослыми, а пожилые — более молодыми… Мне вот тридцать пять лет. — Ну да, это вы уж слишком загнули! Да вам раза в три больше! Блейк улыбнулся: — Ты прав. Как-нибудь, если ты будешь хорошо себя вести, я тебе расскажу о своей первой охоте на динозавра, которая происходила в те времена, когда я ходил голым и жил в пещере. Но сейчас речь о тебе. Так сколько тебе на самом деле лет, Янис? Мальчуган принялся ломать себе пальцы. — Четырнадцать. Скоро пятнадцать. Через восемь месяцев. — А в каком ты классе? — В пятом. Я оставался на второй год, а потом еще болел… — Это неважно. Сейчас, если я правильно понял, ты живешь с матерью и она тебя кормит. Но ты думал о том, как будешь жить без матери? Что с тобой будет, когда тебе придется самому о себе заботиться? — У меня полно друзей… И вообще, чего думать? У меня вся жизнь впереди. Что вы понимаете… Почувствовав, что за него взялись не на шутку, мальчик внутренне ощетинился, готовый перейти на грубости. Филипп хотел было осадить его, но Эндрю жестом велел управляющему молчать. — Ты будешь удивлен, Янис, — продолжал Эндрю, — но две старые развалины, которые ты видишь перед собой, тоже когда-то были мальчишками. И тоже делали глупости. А матери нас ругали. Мы не хотели есть овощи. Сдерживали слезы, когда получали взбучку, всячески показывая, какие мы гордые. У нас тоже были мечты и очень много иллюзий. В точности как у тебя. И позволь мне открыть тебе один секрет, который помогает сберечь много времени: мечты побуждают тебя развиваться и растут вместе с тобой. Они воспитывают тебя. А вот с иллюзиями, наоборот, надо расстаться, и как можно скорее. Иллюзии мешают тебе видеть жизнь такой, какая она есть, и неизбежно ведут к краху. Когда ты говоришь, что у тебя полно друзей и впереди целая жизнь, поверь мне, это иллюзия. Янис растерянно смотрел на обоих мужчин. — Должен признаться, — продолжал Эндрю, — что в твоем возрасте, у меня не было ни такой энергии, как у тебя, ни твоей способности не лезть за словом в карман. Я даже думаю, что не смог бы пройти по лесу, когда стемнеет, — а ты ходишь. Я бы с криком пустился бежать при первом же хрусте ветки. Или, того хуже, грохнулся бы в обморок при первом же крике совы! — Вы боитесь темноты? — А ты нет? — Маленький побаивался, но отец, он тогда еще жил с нами… Короче, ему так надоедало, что мы шумим, что он выгонял нас на лестницу дожидаться маму. Она приходила ужасно поздно, и мы торчали там часами. Когда в подъезде выключали свет, мы сидели в темноте. Иногда появлялись какие-то люди — мы их звали призраками. Но мы к ним привыкли. — По-твоему, как давно это было? — Не знаю, вечность назад. А что до разных там мечтаний, то когда сталкиваешься с жизнью вокруг, они исчезают еще быстрей, чем мои приятели по компьютерным играм… — А если бы у тебя было много денег, что бы ты с ними сделал? — Много денег? — Сколько хочешь. — Хорошенький вопрос. Мы с ребятами часто играем в эту игру. Перво-наперво я бы купил суперскую тачку, типа «астон-мартин», с разными наворотами. Ну и шмоток. И потом, я бы дал денег матери, чтобы она бросила свою дурацкую работу. — Значит, ты первым делом приобрел бы себе роскошный автомобиль? Я спрашиваю тебя о мечте, а не об иллюзиях… — Вообще-то, я думаю, что в первую очередь подарил бы матери большой телевизор, старый у нее совсем никуда. У нее всего-то и радости в жизни, что телик смотреть. Но он принимает всего два канала, да еще изображение скачет… — Вот сделка, которую мы с месье Манье тебе предлагаем: каждый раз, когда ты будешь приходить сюда, мы будем помогать тебе учиться читать и считать… — Я же вам уже сказал, что умею! — Позволь мне договорить. Если тебе удастся догнать своих ровесников в школе, мы дадим тебе денег на покупку телевизора для мамы. — Кроме шуток? А зачем вам это надо? Вы хотите взять у меня глаза или почки, чтобы продать их торговцам органами? — А тебе не приходит в голову, что кто-то просто хочет тебе помочь? — Никто ничего не делает задаром. — Если ты в этом убежден, мне жаль тебя. — Не нужна мне ваша жалость. Обойдусь как-нибудь. — Янис, ты веришь в удачу? — В лотерее — да. Но не в жизни. У Блейка загорелись глаза. — Так значит, ты веришь, что может повезти в карты? — настаивал он. — Брат говорит, что судьба не делает различий между людьми. Перед случаем все равны. — Прекрасно. Филипп, у тебя есть колода карт? — Постараюсь найти. Управляющий пошел в другую комнату. Эндрю смотрел мальчишке в глаза. — Предлагаю тебе сыграть, Янис, обычная игра, в которой главное — это случай. Никакого блефа, никаких сложных правил, одна только удача. — Берегитесь, я в картах не новичок, вам не удастся сжульничать. — Никакого подвоха. Ты тасуешь карты. Ты решаешь, кто начинает. Первый из нас, кто вытянет ту карту, которую ты назначишь, выигрывает. Ну, идет? — А что выигрывает? — Если ты выигрываешь, никаких уроков. Мы просто даем тебе денег на новый телевизор. Если ты проигрываешь, то обещаешь приходить сюда учиться, и, когда достигнешь определенного уровня, подаришь матери телевизор, деньги на который дадим тебе мы. — Что это еще за шахер-махер? Я в любом случае дарю матери телевизор? — Да, но если выигрываю я, ты сможешь, кроме того, прочитать ей инструкцию по эксплуатации и помочь мне договориться о цене, не путаясь в процентах. Манье принес колоду и положил ее на стол. Янис колебался. — Мне нужно подумать… — Ты уже большой. К чему проволочки? Мое предложение ведь не на всю жизнь. Тебе надо сделать выбор между тем, чтобы сделать приятное маме — за счет слепой удачи или за счет своего мужества и твердости. Яниса сделка привлекала, но у него не было привычки делать выбор. Никто никогда не давал ему такой возможности. Пытаясь определиться, он даже вопросительно посмотрел на Юплу. Внезапно он объявил: — Туз пик. И я начинаю. Блейк протянул ему руку, чтобы официально скрепить договор. Мальчик неумело пожал большие пальцы Блейка. Манье придвинул к Янису колоду, и тот перемешал карты, выронив половину на стол. Не теряя гордого вида, поспешно собрал карты. Гостиная Манье вдруг превратилась в декорацию фильма в стиле нуар. Янис вытянул первую карту с таким видом, будто от нее зависела его жизнь. Он подтащил ее к себе, не отрывая от стола, чтобы никто не видел, что ему выпало. Едва взглянув на карту, он разочарованно вздохнул: девятка треф. Блейк в свою очередь вытянул карту и сразу же выложил ее лицевой стороной на стол: валет бубен. Янис выпрямился на стуле и вытащил следующую карту: король пик. — Тепло, — прокомментировал он. — Тепло не в счет. Нужна именно та карта. Либо ты попадаешь прямо в цель, либо промахиваешься. Половинного успеха не бывает. Блейк вытащил десятку бубен. Каждый по очереди тянул карты. Напряжение росло по мере того, как уменьшалась колода. Даже пес, похоже, проникся важностью момента и вел себя спокойно. Следящий за партией Манье наклонялся над столом все ниже. — По сколько карт мы вытянули? — спросил Блейк у своего противника. — Не знаю. По десять или двенадцать. Не пытайтесь меня сбить. Сейчас мой ход. — Ты вытянул тринадцать и я тоже. В колоде 32 карты. Сколько осталось? — Хватит, чтобы выиграть телик для матери. Мальчуган вытянул туза червей. Видно было, как он расстроен. Блейк приготовился тянуть свою карту, точно ковбой, готовый выхватить пистолет из кобуры. Посмотрев прямо в глаза мальчугану, который не выдержал и отвел взгляд, он сказал: — Вот видишь, Янис, из-за обычной карты твоя жизнь может измениться. И ты помнишь, что только ты сам и удача все решают, так ведь? Усмешка держалась на лице ребенка до того мгновения, пока Блейк резким движением не открыл туза пик. — Вы сплутовали! — Каким же образом? — А тогда откуда вы знали, что попадете на туза? — Как и ты, я верю в удачу. — Я не согласен. — Ты дал слово. Мужчина всегда должен держать свое слово. Никто не простит ему, если он его нарушит, тем более если он сам установил правила игры. Твой брат и его друзья будут на моей стороне. Разозлившись, Янис швырнул карты, и они разлетелись по всей комнате. — Чего вы ко мне привязались? — заорал он. — Чтобы тебе помочь. 30

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒