Глава вторая. Глава третья

Управляющий Зеленецкий сидел в своем маленьком кабинете, стараясь привести мысли в порядок. Его энергичное лицо выражало усталость и озабоченность. Он только что закончил проверку золотоносных песков, подготовленных для летней промывки, и результаты были не очень утешительны. Около трети всех песков, добытых за зимние месяцы на прииске «Рождественский» – самом крупном и богатом, – давали менее ползолотника на пуд породы. Эти пески были подняты с расчетом на промывательную машину, которую обещала зимой прислать на прииск компания, но зима прошла, и теперь уже не оставалось никакой надежды... Зато рабочие на этот раз проявили необыкновенную настойчивость. Они наотрез отказались начинать промывочные работы, требуя или машину, или надбавки за свой почти каторжный труд... А тут еще эти зловещие слухи... Они бог весть откуда просачивались на прииск, отрезанный от внешнего мира, ползли от шурфа к шурфу, из барака в барак, будоражили рабочих. Где‑ то в неосязаемом, но близком Питере рабочие фабрик и заводов сбросили своих хозяев‑ капиталистов. А тут поднялись Чита, Верхнеудинск, Иркутск – все Забайкалье и почти вся Сибирь.

Обстановка на прииске накалялась. Рабочие предъявляли свои требования и открыто поговаривали о посылке ходатаев в Читу, чтобы разузнать, что к чему и как следует жить дальше. Усердствования урядника ни к чему не приводили, стражники избегали стычек с золотнишниками. Нужны были решительные меры... Но какие?

Впервые за шестнадцать лет Зеленецкий чувствовал себя беспомощным перед назревающими событиями. Он нервничал.

В двери кабинета легонько постучали. В полутемную комнату просунулась белокурая головка. Качнувшись в почтительном поклоне, сказала:

– К вам, Арнольд Алексеевич...

Зеленецкий одернул пиджак, быстрым шагом вышел в гостиную. Посредине комнаты стоял Шмель. Он поклонился, шаркнув ножкой по половицам, покрытым темной охрой.

– Желаем господину управляющему самого наилучшего, стало быть, приносим наше самое что ни на есть уважение. Решили обеспокоить вас при дому по безотлагательственным делам.

– Правильно поступили, Евстигней Вахромеевич, – радушно ответил Зеленецкий. – Прошу, садитесь. Сейчас Лиза быстренько соберет закусить.

Шмель отрицательно мотнул головой.

– Премного благодарственные, посидеть за столом после пути одна приятность, но сейчас не могем: безотлагательственные дела на прииске, стало быть, казенные...

С самым занятым видом он развязал полотняный мешок, вытащил пакет, обмахнув рукавом, подал управляющему:

– Почта для вас, Арнольд Алексеевич, предоставленная их благородием исправником Иркутского горного округа...

– Как? Разве господин Салогуб в Остроге? – удивленно воскликнул управляющий.

– Были, стало быть, приезжали по государственным делам. А теперь выехали в Читу...

– Уже выехал? Почему же он обошел прииск?

Шмель нетерпеливо, перебирая ногами, поглядывал на дверь.

– Указаниев не было и время... Их благородие привезли распоряжение в письменности, особо господину уряднику... А теперь разрешите кланяться, стало быть, дела безотлагательственные.

– Как покончите с делами, приходите, Евстигней Вахромеевич, – не стал задерживать писаря управляющий.

Вернувшись в кабинет, Зеленецкий сел за стол, с нетерпением вскрыл пакет. В первую очередь прочитал письмо Зольберта, которое было на редкость кратким и довольно необычным. В нем сообщалось, что управляющему приисками господину Зеленецкому предлагается, не ожидая сплава, принять срочные меры для отправки груза к месту назначения, который должен быть получен компанией в пятнадцатидневный срок. Ответственность за исполнение целиком и полностью возлагается на него, управляющего. Внушительный тон письма подкреплялся такими вескими словами: «По прибытии груза в точном соответствии с днем, указанным в письме, на имя господина управляющего, сверх узаконенной суммы будет начислено два процента от общей стоимости полученного груза и в равном количестве лицу, что доставит груз в полной сохранности... » Условия закреплялись бумагой, засвидетельствованной городским нотариусом и приложенной к письму. В конце письма, ниже печатного текста, следовала также от третьего лица приписка, сделанная рукой Зольберта: «Одновременно господину управляющему предлагается обстоятельно сообщить компании о рудничных делах. Принимать все меры для увеличения добычи и действовать только в соответствии с инструкциями, дополнения к которым будут высланы... »

В этих немногих строках и самом тексте чувствовалась тревога, хотя Зольберт тщательно скрывал ее.

В памяти управляющего невольно встал утонченный образ этого англичанина с немецкой фамилией, который в первое же свидание поразил его нагловатой самоуверенностью.

– В России деньги валяются под ногами прохожих, но русские не умеют положить их в свои пустые карманы. Это сделаем мы, конечно, с небольшой разницей для русских: русские рубли мы переделаем в доллары и фунты стерлингов и положим в свой карман...

Зеленецкому – мелкому чиновнику – пришлось внести весь небольшой капитал своей невесты, чтобы получить место управляющего прииском... Шестнадцать лет ему сопутствовала удача. Благодаря расторопности и энергии, некоторым знаниям золотопромышленного дела, а главное предприимчивости Зеленецкому удалось поставить дело на широкую ногу. Уже через пять лет Зольберт и компания стали хозяевами двух крупнейших в витимской тайге приисков. Управляющий приобретал известность. Вскоре ему предложили взять руководство третьим прииском, расположенным по соседству, разработки которого только начинались...

И теперь вот ветер, должно быть, взял обратное направление. В воздухе запахло штормом, и Зольберт почувствовал это. Иначе чем объяснить его плохо скрытую тревогу и такую поспешность?

Зеленецкий побарабанил тонкими пальцами по столу, безучастно принялся перебирать циркуляры и инструкции администрации горного округа. И вдруг среди этих скучных назидательных бумаг оказалась газета «Забайкальский рабочий» – печатный голос Читинского комитета РСДРП! Все то, что доносили слухи, сообщалось в секретных бумагах на имя урядника, было сказано в газете открыто, в полный голос! Это было громом среди ясного неба... Управляющий вскочил из‑ за стола. Быстро подошел к окну и захлопнул обе створки. Так он поступал, когда над истомленными зноем сопками раздавались могучие грозовые залпы. Нет, это не было неоправданной осторожностью. Как‑ то в первый год жизни в тайге, стоя у окна, он был очевидцем гибели одинокого исполина. Он возвышался на каменистом бугре, раскинув корявые ветви, наводя густую тень на зеленую поросль, а в одночасье от него осталось щепье. Огненный меч расколол его с маковки до корневища, разметал, уничтожил... Страх перед гневом стихии выработал привычку, которая дала себя знать и сейчас, хотя небо над крышей не грохотало, не кололось. Да и грозе быть еще не время, не настал ее черед.

За окном стоял погожий весенний день. Дышали под солнцем прибрежные тальники и отвалы промытой лотками породы... Сколько ее, пустой и золотоносной земли, вывернуто за пятнадцать лет! Она высится огромными курганами и небольшими холмиками... могильными! Да, да. Вон и березка стоит – точь‑ в‑ точь крест. Странно, как это не бросалось в глаза прежде! А там свежевырытая продолговатая яма... И от всей этой непривычной тишины веет чем‑ то замогильным...

– Нервы, – тихо обронил Зеленецкий. – Нервы... Он защелкнул створки на крючки, вернулся к столу, сидел долго, стиснув голову ладонями.

– Как же газета попала в мой дом? Кого мне благодарить за эту услугу? Господина исправника? И он, похоже, куда‑ то спешит!

Что ж, во всяком случае важно одно: буря не застигнет меня неожиданно.

Буря, гроза... Какие события назревают в центре России? Сколь они опасны? Когда он вспыхнет, этот «решительный бой», о котором заявляют пролетарии?.. Каков его конец, если он состоится?.. Невозможно допустить, что империя рухнет, как то вековое дерево!.. Впрочем, все это пустые размышления...

Управляющий решительно поднял голову, глаза холодно сверкнули.

«В конце концов я лишь мелкий чиновник и управляющий!.. Что же мне делать? Что? Ах, да, принимать меры, как это благоразумно советует господин Зольберт. Прекрасно! Он, кажется, задумал улизнуть. Что ж, и мне здесь не вековать. К тому же я располагаю собственным золотоносным участком. При удаче я в короткий срок обеспечу себе безбедную жизнь... »

Зеленецкий тщательно пригладил жидкие волосы.

«Начнем по порядку. Сперва письмо господину Зольберту, потом письмо князю Гантимурову, затем Герасим, потом господин урядник и рабочие... Итак, ничего существенного не произошло. Я позволю себе сделать это своей маленькой тайной. Да, даже по отношению к господину уряднику. Как же князь? Осведомлен? А писарь? Зачем он пожаловал на прииски? Любопытно. Да. Чертовски любопытно!.. Что ж, посмотрим. Как трактует Библия, тайное становится явным... »

Первое письмо Зеленецкий написал быстро, подробно сообщив о катастрофическом положении на прииске, и не без умысла: предупреждая хозяина, он снимал с себя ответственность за последующие события. Над вторым письмом, хотя и в несколько строк, думал долго. Исполнить указания хозяина и умножить счет управляющего мог единственный человек – Гасан. А характер эвенкийского шуленги и своего шурина Зеленецкий знал очень хорошо...

Управляющий перечитал письмо, удовлетворенно потер тонкие пальцы: превосходно! Потом он попросил Лизу позвать Герасима. С ним разговор предстоял особый, от которого во многом зависел успех задуманных мероприятий.

Герасим будто ждал приглашения, явился тотчас и как именинник – в алой толковой косоворотке под белым крученым пояском, в новенькой суконной паре, начищенных сапогах. Борода была коротко подстрижена, только прическа составляла исключение: непокорные волосы дыбились, торчали взъерошенной щеткой... Вообще с того вечера, когда он полуживой и оборванный вернулся из тайги, в нем произошла резкая перемена. Причина благодаря тетушке Анне, конторской сторожихе, которая была единственным очевидцем появления Герасима, не осталась секретом. Через час в доме управляющего, куда в первую очередь прибежала сторожиха, стало известно, что Герасим вернулся из тайги чуть ли не при смерти и не в своем уме. Что он лежит в бреду, называет себя каким‑ то страшным зверем, ругается, вспоминает какого‑ то парня орочена и вообще несет всякую несуразицу. Но главное, что удалось уяснить тетушке Анне, – это то, что Герасим где‑ то в Углях открыл золотую гору и что он без ума любит Елизавету Степановну. А еще через четверть часа, после посещения конторки Зеленецким и Лизой, об этом знал чуть ли не весь прииск. С тех пор разговор о золотых россыпях Герасима и его предстоящей свадьбе занимал досужие языки приисковых молодок. Кое‑ кто из разбитных мужиков пытался завести с ним дружбу, но безуспешно. Герасим почти нигде не появлялся, кроме дома управляющего, и то только по приглашению.

Зеленецкий встретил Герасима с серьезным лицом. Провел в кабинет, предложил сесть.

– Я пригласил тебя, Герасим, по очень серьезному делу, – управляющий постучал пальцами по столу.

– Об чем разговор? – Герасим, не поднимая глаз на Зеленецкого, вытащил кисет, поискал бумагу в карманах, не нашел, зажал кисет в руке.

– Ты видишь, что положение на прииске катастрофическое. Шурфы заливает водой, пески лежат непромытыми... Люди отказываются работать, требуют надбавки, а где я возьму деньги? Мне нужна твоя помощь.

– Угли, – усмехнулся Герасим. Управляющий бросил на него молниеносный проницательный взгляд.

– Я серьезный человек, Герасим. Сказки меня не соблазняют.

– Угу, – Герасим заметил на столе газету. Однако продолжал тискать кисет в кулаке...

– Как тебе известно, я располагаю собственным золотоносным участком. Хочу начать его разработки безотлагательно, к этому меня вынуждает обстановка на прииске.

– Вольному воля, – заметил Герасим с заметным облегчением. Невольный вздох, который пробился из глубины его души, и то, как опали его мускулистые плечи, выдавая спад напряжения, не прошли мимо Зеленецкого. Он насторожился: «Что там внутри у этого человека? Глыба, скала, голец! Разумнее оставить его на минутку наедине с Лизой. Солнечный луч любой камень превращает в щебенку: а голец – в потоки воды... »

Управляющий встал.

– Извини, Герасим, мне надо к господину уряднику. Я скоро вернусь. Прошу подождать меня... Лиза!..

В дверях тотчас появилась белокурая головка:

– Я слушаю, Арнольд Алексеевич.

Герасим тяжело повернулся на стуле, стиснул кисет.

– Я ненадолго отлучусь, – Зеленецкий ласково коснулся пальцами пушистых локонов девушки. – Так что Герасима оставляю на твое попечение.

Домик‑ конторка урядника Комлева по соседству с просторным домом управляющего, обнесенным глухим забором из дранья, казался крохотным и убогим. То же проглядывало и внутри помещения, перегороженного дощатой заборкой. Массивная лавка, вытесанная из полукругляка, такой же стол и две табуретки, топчан, портрет Николая Второго, железная печь – все убранство служебной половины.

Урядник сидел за столом, читал только что полученное предписание полицейского управления, потел. В углу на лавке дремал стражник, склонив голову на дуло карабина. Дочитав письмо, Комлев поднял вопрошающий взгляд на Зеленецкого, с яростью рванул ворот мундира.

– Требуют усилить меры по пресечению агитации. Брать на учет крамольников и... А кто будет сполнять это? Кто?! Разве эти... воши, – урядник метнул яростный взгляд на прикорнувшего стражника. – Чего киснешь? Марш сполнять службу, немедля!

Выпроводив стражника за двери, Комлев продолжал:

– Им‑ то там чего. Сиди да пиши! А тут сполняй как хочешь! Вертись.

Губы Зеленецкого дрогнули в усмешке: «Знал бы ты, дурья голова, что делается там. Каково приходится твоим сослуживцам... А здесь еще цветочки... »

– Как быть, Арнольд Алексеич? – вопрошал урядник. – Рабочие митингуют...

– Я как раз по этому вопросу пришел к вам, Семен Наумович. У меня есть кое‑ какие соображения. – Управляющий выпрямился, урядник придвинулся к нему, наваливаясь грудью на стол. – Есть одно крупное месторождение золота...

– Эта воша разведал, – перебил Комлев, крякнув.

«Опять эти сказки? А может статься – нет... » – в душу Зеленецкого закрадывались сомнения, однако он ответил твердо:

– Я говорю вам, Семен Наумович, одно с уверенностью: есть сведения, их следует проверить. Если месторождение действительно крупное, то можно начать его разработку... Понимаете?

– Нет, убей бог, не понимаю, что к чему, – откровенно признался урядник. – Тут оружие надо, солдат...

– Не спешите, – остановил Зеленецкий. – Нас пока здесь двое, а рабочих две сотни. Нам жить среди них, нам отвечать за судьбу прииска. Надо быть более предусмотрительными. Я предлагаю другое: объявим рабочим, что в ближайшее время перейдем на новый участок, заметьте – богатый участок... Короче говоря, подарим им надежду на лучшее будущее. Это даст нам возможность по крайней мере на сезон промывки прекратить безобразия. А там посмотрим.

Комлев наконец‑ то сообразил что к чему и побагровел.

– Контакты! Мундир, Арнольд Алексеич, не дозволяет. Из уважения к вам, разве что...

– Кого вы предлагаете в разведку? Кто особенно ведет себя беспокойно...

– Кто? – урядник крякнул. – Этот Силин, кол ему в печенки. Да всех бы я их – за решетку! Всю нерву вытянули.

– Хорошо. Предоставим право выбрать людей самим рабочим.

– Самим рабочим! Да это же... как ее... демократизма, Арнольд Алексеич!

– Я не знаю, как это называется. Но уверяю вас, что сами рабочие выберут тех же, что и мы с вами.

– Может, и верно, – урядник задумчиво поскреб тучную шею. – Но не будет ли это неисполнением с моей стороны служебных обязанностей? Ведь пишут. Требуют усиливать меры, а мы тут разводим...

– Семен Наумович, нам с вами здесь жить, нам и изыскивать меры, чтобы предотвратить возможный бунт.

– Как хотите, Арнольд Алексеич, а я не могу. Ведь эти воши подумают, что я испугался их.

Урядник вскочил на ноги, расправил плечи. Зеленецкий стал прощаться.

– Погодите, Арнольд Алексеич. Я не против ваших мероприятиев, но, понимаете, не могу. Мундир не дозволяет... А эти россыпи достоверно богатые? Я хотел того... Рекомендовать туда одного из моих стражников... Для порядку, Арнольд Алексеич. Мало что может статься...

– Одного можно, – понимающе улыбнулся управляющий и как бы вскользь добавил: – Получил письмо от господина Зольберта. Предписывают срочно переправить металл в Читу. Так что подготовьте стражу, Семен Наумович...

* * *

Чай остыл, Герасим так и не прикоснулся к чашке. Склонив голову, глядел и глядел на Лизу, слушал прерывистый от волнения голос да тискал свои заскорузлые пальцы, пряча руки под столом. Странные и страшные минуты переживал Герасим! Близость Лизы пьянила его, распаляла, доводила до бешенства.

«Ить баба. Баба! Обнаковенная баба! А я на нее ровно на икону. Сижу истуканом, слова в глотке стрянут! »

Герасиму хотелось схватить ее гибкое тело, прикрытое легким платьем, смять, сломать! А потом смотреть на нее – побежденную, растерзанную, послушную – и торжествовать. Да, торжествовать! Наслаждаться своей властью над ней – сейчас такой недосягаемой!

Герасим стискивал зубы. Он прикрывал глаза, и тогда на намять приходила та полубессознательная ночь в конторке. Он снова видел перед собой ее большие серые глаза, чувствовал ласковое прикосновение нежных пальцев, которые растирали его щеки, руки, тело, – и сжигающая страсть проходила, уступая место тихой благоговейной нежности...

Герасим открывал глаза – видел лицо Лизы, чистое, немного задумчивое, с чуть вздернутым носиком и ямочкой на подбородке. Он радовался! Радовался, что перед ним все та же Лиза – не сломленная, не растерзанная. Радовался, что оказался сильнее этого безумного чувства!..

Он снова и снова смотрел на Лизу. Она рассказывала. Рассказывала с тихой грустью, теребя пальчиками пышную косу.

– После смерти мамы отец продал наше зимовье на читинском тракте. Запил. Он пил с горя – я хорошо понимала это. Когда у нас ничего не осталось, отец нанялся на прииск, по счастье не вернулось к нам: оно навсегда ушло вместе с мамой. Отец часто жалел, что завез меня в эту тайгу, и все собирался вырваться отсюда. Но так и не выбрался – умер. Я осталась одна, если бы не Арнольд Алексеевич и Янина, я не знаю, что бы со мной было. Они взяли меня в свой дом, как дочь...

Лиза подняла глаза на Герасима. Золотистые ресницы вспорхнули и сомкнулись. Удивительная картина мелькнула перед взором Герасима. Утреннее небо в легкой дымке, тихое, чуткое – и вдруг по нему скользнули робкие лучи еще далекого солнца, скользнули и угасли... Нет, на улице вечерело. За окном блестели лужицы. Перекликались воробьи, устраиваясь на ночлег. Легкая испарина ползла по крышам домов.

Солнечные лучи на миг пробрались в гостиную и обняли Лизу мягким розовым светом. Она предстала перед Герасимом в какой‑ то сказочной красоте.

– Расскажите о себе, – донесся до него робкий голос.

Герасим тряхнул головой:

– Чо расскажешь. Было всяко... Но скажу тебе, Лизавета Степановна...

Герасим поднялся, решительно шагнул к Лизе. Девушка вскочила со стула и попала в его объятия.

– Не надо, – в волнении прошептала она. – Вы такой сильный, но я знаю, вы никогда не сделаете зла. Я не боюсь вас...

Герасим осторожно, как что‑ то хрупкое, что можно разрушить, неуклюжим прикосновением, гладил ее вздрагивающие плечи, тяжело дышал.

– Это верна. Меня тебе бояться нечего. Тем более теперь. Чую, новую душу в меня вставили. Вроде пробудился. Заснул в сумрачный день, а встал – солнце над головой. Двадцать шесть годов спал медведем в чернолесье. Людей не видел, себя не признавал за человека с руками и головой. Наверно, так бы и подох, если бы не ты да тот парень... Может, издох бы, как тот, – с золотом в глотке... Вот оно.

Герасим выдернул из кармана тяжелый кисет, стиснул в руке.

– Вот оно. Блестит. Слепит. Но не всяк чует, чем оно пахнет. Я вырвал его из рук мертвеца, скелета...

Лиза испуганно отшатнулась. Побледнела.

– Уберите, Герасим! – вскрикнула она. – Уберите. Вы не похожи на многих других. Лучше всю жизнь держать в руках лопату, чем это золото.

Кисет выскользнул из рук Герасима, с глухим стуком упал на пол...

В прихожей послышались легкие шаги. Лиза побледнела еще больше.

– Спрячьте, Герасим. Оно может принести несчастье, – растерянно прошептала она и выскользнула из гостиной. Но Герасим, кажется, не слышал ее предостерегающих слов. Не слышал он, как в комнату вошел управляющий, не видел и его мимолетного пронзительного взгляда, хищного блеска прищуренных глаз. Герасим стоял посредине гостиной, ссутуля спину и опустив длинные руки.

Зеленецкий быстро прошел мимо, не задерживаясь и не оборачиваясь, весело бросил:

– Я принес хорошую новость, Герасим. Проходи‑ ка ко мне...

Герасим стоял не шелохнувшись. Он вроде застыл, окаменел. Однако самое легкое, почти неуловимое прикосновение заставило его очнуться. Рядом с ним стояла Лиза, тревожно оглядываясь на полуприкрытую дверь кабинета Зеленецкого.

– Тебя ждут, Герасим...

Девушка подобрала самородки, подала кисет, а Герасим стоял истуканом, чувствуя, как теплеет, отлегает на сердце.

– Иди, Герасим...

«Тебя», «иди», а не «вас», «идите»! Возможно, Герасим не уловил этого деликатного различия – не силен был в подобных премудростях. Ему говорили «ты» – и били по морде, к нему обращались на «вы» – и плевали в лицо. Так что разница не очень‑ то велика... Но Герасим все хорошо понял, понял сердцем.

С радостью, схороненной глубоко в груди, Герасим вошел в кабинет. Молча сел. Молчал и Зеленецкий, исподволь изучая его лицо. Важно было знать настроение этого человека сейчас. Герасим хмурил брови, больше обычного щурил глаза – вроде старался спрятать что‑ то драгоценное от постороннего взора...

– Что же это такое, Герасим? – уверенно начал Зеленецкий. – На прииске только и ведут разговоры о вашей свадьбе. А ты мне ничего не сказал еще. Ведь я же Лизе почти отец...

Под Герасимом скрипнул стул.

– Она пришла в наш дом двенадцати лет, а теперь ей уже девятнадцать. Да, быстро идет время. Молодая поросль растет, набирает сил, а старики дряхлеют... Лиза очень хорошая девушка, хозяйственная, чистая, нежная. Я тебе завидую, Герасим. С такой женой всю жизнь проведешь в спальне, как один день...

Герасим резко повернулся к Зеленецкому, на скулах налились желваки.

– Нет, не сердись, Герасим, – постарался исправить опрометчивость Зеленецкий. – Ведь Лиза для меня дочь. Я хотел проверить искренность твоих чувств.

– Сам разберуся.

– Теперь я знаю, ты любишь Лизу, а она неравнодушна к тебе. Я рад пожелать вам счастья от всего сердца, Герасим. Только вот... Да, удастся ли мне увидеть Лизу счастливой...

Зеленецкий сделал скорбное лицо. Герасим с напряжением следил за ним.

– Да, ты же знаешь, Герасим, обстановка на прииске накаляется. Назревает бунт. Если не принять срочные меры, будет поздно. Все рухнет, неотвратимо погибнет... Мы погибнем – я, Янина, Лиза...

Управляющий прошелся по кабинету, наблюдая за Герасимом.

– Меры эти сводятся к одному. Сейчас я получил точные сведения о крупном месторождении золота. Находится оно недалеко от моего золотоносного участка. Называется Анугли...

– В Угли я не пойду, – оборвал Герасим.

– Выслушай меня до конца, Герасим, – спокойно продолжал Зеленецкий. – Предотвратить катастрофу могут только Анугли. Поэтому я, рискуя своим капиталом и будущим семьи, купил их. Об этом написал князю Гантимурову.

– Не князь, а народ Углям хозяин.

– Но я купил их на свои средства. Поэтому хозяин им отныне я.

– Купляй. Только в этом я не пособник. С Углей я получил свое сполна. – Герасим вытащил кисет, помял, сунул обратно в карман. Управляющий молча пододвинул ему газету, снова прошелся.

– Ты пойми меня, Герасим, как следует. Прилично устроить жизнь одной семьи – надо не так уж много. Другое дело, когда перед тобой две сотни бастующих рабочих, готовых растерзать тебя из‑ за проклятых денег, золота, наконец, куска хлеба... А благополучие нашей семьи – благополучие Лизы. Я думаю, ты не позволишь, чтобы с Елизаветой...

– Душу вытрясу, кто хоть палец подымет. – Герасим, просыпая махорку, свернул цигарку.

– Верю. Но ты не знаешь, что такое бунт, не знаешь, что такое сотни озлобленных людей. Они превратят в труху все, что встанет на их пути. Ты же помнишь ту драку, когда ты хотел работать, а другие нет. И теперь они сметут все. И первым эта участь постигнет наш дом. Меня, Елизавету...

– Хватит! – Герасим сжал кулаки, поднялся, шагнул к управляющему.

Губы Зеленецкого дрогнули, но он не шевельнулся.

– Анугли не только в моих интересах, но и в твоих, в интересах Елизаветы, в интересах всех рабочих. От тебя многого не требуется. Укажешь дорогу и вернешься. Тогда вы с Елизаветой будете вправе определить свою дальнейшую жизнь. Останетесь здесь или уйдете – дело ваше...

– Ладна. Но помни: Лизавета Степановна ничо не должна знать!..

– Хорошо, – согласился управляющий, подавляя негодование. – Теперь слушай... Изучи русло ключа...

– Нет! Доведу – и обратно. Там не мое дело.

– Хорошо. Набросай мне план ключа, – управляющий пододвинул лист бумаги, карандаш.

Герасим непослушной рукой начертил русло ключа, скалы, котлован. Зеленецкий опытным глазом окинул план, чуть заметно улыбнулся: «золотое дно». При необходимости его можно вычерпать за несколько дней и малыми силами.

– Вот что, Герасим, ты укажи только место для постройки жилья. Не у скал, а сажен на сотню выше. Понял? Хорошо. Кого возьмешь с собой?

– Не моя забота.

– Хорошо. Предоставим это право рабочим...

Отец Нифонт подошел к управе, на ходу перекрестив Веру, которая сидела около юрты и быстро‑ быстро обрывала лепестки подснежника, поднялся на крыльцо.

Войдя в полутемную комнату князя, он стащил шапку, по привычке пошарил глазами по стенам, но, не найдя иконы, перекрестился в передний угол, украшенный массивным луком и стрелой – подарком Гасана. Гантимуров, по своему обыкновению, сидел на кровати возле столика. Он отметил появление священника учтивым поклоном, зато Гасан, который сидел напротив Гантимурова и, видно, «съел все жданки», встретил его бурно.

– Мои глаза рады видеть Нифошку!

Отец Нифонт не очень приветливо взглянул на него, пристроился на краешек лавки, определив посох между коленями.

Несколько минут в комнате стояла тишина. Гантимуров невозмутимо глядел в окно. Гасан, шумно сопя, наполнял спиртом стакан, отец Нифонт сосредоточенно жевал губами.

Молчание нарушил князь:

– Давно я не посещал церкви.

– Редкий, хлеб‑ соль имущий, о большем тщится, – ответил священник. Взглянув на Гасана, строго добавил: – Забыли о церкви.

– Я не премину посетить твою обитель... Не с пустыми руками, – князь указал глазами на сверток, который принес Шмель.

– Гантимур говорит, как надо, Нифошка! – воскликнул Гасан, нетерпеливо ворочаясь на табуретке. Он привык рубить с плеча, и игра «в кошки‑ мышки» была ему явно не по нутру. Гасан бросал недовольные взгляды на Гантимурова, но тот с невозмутимым видом слушал сетования отца Нифонта.

– Приношения церкви скудны, сын мой. Едва хватает на крещение да на справление других богоугодных дел. Икону Николая‑ угодника переписать надобно, да никак невозможно в деньгах сбиться...

– Я дам тебе деньги, – не выдержал старшина его причитаний. – Сделай мою дочь женой Гантимура, как велит твой Миколка!

В комнате снова установилась тишина. Отец Нифонт сделал удивленное лицо, посмотрел на Гантимурова. Тот холодным взглядом смерил Гасана.

– Козьма Елифстафьевич весьма в грубой форме изложил мое благородное намерение, – спокойно подтвердил он, внимательно изучая свои ногти. – Выбор моего разума и сердца пал на дочь Козьмы Елифстафьевича, Веру Козьминичну. Я человек немолодых лет, мне следует устраивать свою жизнь...

Князь не совсем точно высказал свои мысли. Ему нужна была женщина, способная продлить родословную, которая неминуемо грозила оборваться. Конечно, для этого не стоило обращать внимания на цвет кожи, но князь, хорошо знающий психологию белых женщин, судил по‑ своему. Он предпочитал им смуглокожих – более выносливых, неприхотливых и, главное, безропотных. Если к тому же девушка недурна собой и гордая – что, безусловно, вольется в кровь потомков, – и обещает принести в дом мужа завидное богатство...

Этим и объяснялись подлинные намерения князя Гантимурова, о которых отец Нифонт имел весьма неполное представление.

– Похвально, сын мой, – одобрил отец Нифонт. – Церковь не запрещает подобных браков. И если будет выражено обоюдное согласие вступающих в брак и родителей обручаемых...

Гасан вскинулся, точно ему наступили на больную мозоль. Однако князь осадил его пронизывающим взглядом.

– Агния Кирилловна и Козьма Елифстафьевич, как вам известно, доброжелательно относятся к нашему браку.

– Это так!

Князь даже не взглянул на Гасана, продолжал ровным голосом:

– Сама Вера Козьминична, как присуще неискушенным девицам, ведет себя неразумно.

– Согласия на брак не имеет, – уточнил отец Нифонт, хотя прекрасно знал мнение на этот счет Веры Козьминичны не хуже самого князя. Будучи приглашенным Агнией Кирилловной, по ее просьбе он старался сделать все возможное, чтобы Вера со спокойным сердцем приняла предложение князя, однако успеха не имел. И вопрос его был по крайней мере праздным. Прежде чем князь успел что‑ либо ответить, Гасан громыхнул кулаком по столу.

– Она будет женой Гантимура! Это говорит сам Гасан.

– Церковь осуждает насилие, сын мой.

– Это не насилие, а наставление на истинный путь заблудшей, как говорит церковь, – поправил Гантимуров.

Священник пожевал губами.

– Такой брак церковь берет под свою защиту, ибо, на путь истинный заблудшего наставляя, тщится о благе души его.

– Завтра до полудня, – заключил князь.

– Да, это так, Нифошка!

– Ну с богом, сын мой, с богом, – заторопился отец Нифонт, недовольно покосившись в сторону шуленги. Он знал, что этот человек редко отступает от своего слова, и обращение к церкви лишь маскарад, придуманный князем. Изменить что‑ либо уже было нельзя, оставалось позаботиться о собственном куске хлеба.

– В сердце Нифошки любви к шкуркам больше, чем к самому Миколке на небе, – заключил Гасан, проводив отца Нифонта за порог.

Князь молчал, сосредоточенно уставясь в окно. Гасан тяжело заворочался.

– Зачем ты сказал Нифошке, что дочь Гасана не хочет стать женой Гантимура? Разве Гасан говорил тебе это?! Гасан свяжет свою дочь и принесет сюда.

– Думаю, в этом не будет надобности, – ответил князь, не поворачивая головы. – Смирить непокорную лошадь помогают железные удила. Об этом позаботится отец Нифонт.

– Имеющий голову, прежде чем набросить седло на оленя, должен спросить хозяина. Разве Нифошка, а не Гасан хозяин?

Князь медленно повернул к нему лицо, посмотрел долгим взглядом. Он знал этого человека и поэтому всегда оставался равнодушным к его словам и не удивился границам человеческого самолюбия.

Но сейчас не считаться с ним было, во всяком случае, неосторожно. Поэтому Гантимуров заставил себя чуть‑ чуть улыбнуться и ответил с иронией:

– Ты правильно думаешь, но умен тот, кто поручает смирить непокорную лошадь другому, в этом случае он не рискует свернуть собственную шею.

– Ха! Голова Гантимура достойна быть самой большой головой! – воскликнул Гасан. – Если Нифошка сломает свою тощую шею, то и тогда русский Миколка не смочит глаз.

Гасан налил полстакана спирта, отпил половину и протянул Гантимурову:

– Пусть, Гантимур прополоскает свои кишки. Теперь Гантимур и Гасан – имеющие одну мать!

Князь презрительно скривил тонкие губы. Сделал вид, что не замечает протянутого стакана, взял со стола бутылку с недопитым спиртом, чуть встряхнул, перевел взгляд на окно.

По обнаженному боку сопки снизу вверх скользили кроваво‑ огненные блики. Скользили и пропадали. Вслед за ними ползли легкие тени. Гантимуров зябко передернул острыми плечами, плотнее кутаясь в просторный халат. Наступал вечер. В этот час жесткие пальцы лихорадки начинали перебирать его тело.

Дела Шмеля на прииске начались с приключений.

В самом веселом настроении он подошел к первому бараку, открыл дверь, шагнул через высокий порог. Что случилось дальше, он плохо помнил. Нога по колено ухнула в воду, он дрыгнул ею, как резвый лончак, что‑ то громыхнуло, покатилось по полу. Шмель уже собрался повернуть восвояси, но его остановил смех, дружный, многоголосый, с подвизгиванием.

– Ой, бабочки. Этот не из нашенских. Нашенские‑ то к темноте привычные... Ох...

Шмель растерянно озирался. За большим кухонным столом, отгороженным от остальной части барака холщовой занавеской, сидели десять или пятнадцать женщин.

– Анисья, подсвети пришлому фонарем, что ли!

Рядом брякнуло ведро – Шмель испуганно оглянулся.

Около него над мыльной лужей, воинственно уперев обнаженные руки в бедра, стояла полногрудая молодка. В левой руке Шмель заметил тряпку.

– Извините. Мы никаких касательств к вам, стало быть, к женской общественности, не имеем, – пролепетал он, на всякий случай отступая на шаг к двери. Женщины расхохотались еще громче.

– Ах ты, кобель долговязый! Смотри‑ кось: «никаких касательств не имеем! » Всю стирку испортил...

Молодуха угрожающе шагнула к Шмелю, тот попятился, нащупал пятками порог.

– Мы служебная личность...

Шмель, изловчившись, ущипнул молодухин бок и как пробка вылетел за порог. Но и молодуха оказалась проворной – мокрая тряпка звучно припечаталась к его спине. Сделав несколько стремительных прыжков, Шмель устало присел на пенек, который торчал посредине улочки, стащил сапог, выжал штанину.

Опасаясь еще раз встретиться с досужими бабенками, Шмель заглядывал в бараки со всеми предосторожностями. Однако ему не везло. Длинные подслеповатые бараки пустовали. Поселок выглядел наспех покинутым. Стояли громоздкие телеги, валялись топоры, лопаты, торчали трубы летних каменных печушек, на веревках болталось белье. Пустовали шурфы и забои. Сиротливо стояли бутары рядом с огромными ворохами золотоносной породы, над томными пастями шурфов горбились ворота, мерцая отполированными рукоятками. Ни стука, ни крика, ни голоса. Непривычная тишина.

Шмель постоял на окраине поселка, безнадежно озираясь по сторонам, тоненько вздохнул:

– Несоизволительные порядки на этих приисках, стало быть, мы как служебная личность имеем...

Писарь вдруг насторожился, вытянул шею. До него донеслась песня, приглушенная, сдержанная...

Эх, вдоль да по речке,

Вдоль да по таежной...

Пели женщины, затем к ним присоединились мужчины. Однако песня не набирала силы, лилась монотонно, как вялая речонка. Вроде тянули ее люди, занятые другими мыслями...

– Стало быть, отдыхают господа золотнишники, наслаждаются природностью, а мы тут ищем их по самым безотлагательственным делам, – досадовал Шмель, пробираясь напрямик по изрытому руслу ключа к зеленеющим тальникам. До берега реки, куда стремился в свое время «золотой» ручей, было не так уж далеко, но каждый шаг стоил труда. Галька осыпалась и оседала под ногами, увлекала в полузатопленные шурфы, ямы, заросшие густым шиповником.

Шмель «перемыл» все косточки золотнишникам, пока наконец ступил на твердую, нетронутую землю. Здесь он тщательно выщипал со штанин навязшие колючки, погладил поцарапанные руки, приосанился...

Едва он сделал шаг к тальникам, как песня вдруг грянула во всю мощь, а как только, продравшись сквозь густые заросли, ступил на прибрежную поляну, – оборвалась. Шмель остановился, нерешительно переступая с ноги на ногу. Группы мужчин, женщин и детишек располагались там и здесь – на самом берегу реки и под тальниковыми ветвями. На скатерках, тряпицах лежала снедь, стояли кружки. Пять или шесть мужиков, засучив штаны, бродили по отмели с мешками в руках, вылавливая мелкую рыбешку.

– Здравия желаем, стало быть, наше вам уважение, – поклонился Шмель, пряча за спиной мешок.

Тишина. Золотнишники переглядывались, помалкивали. Одни продолжали цедить воду мешками, другие закусывали, третьи дымили самокрутками. Среди всех выделялся здоровенный голубоглазый детина с курчавой русой бородой. Он пускал кольца густого дыма и любовался ими.

– Наше вам самое что ни на есть почтение, господа золотнишники, – с достоинством повторил Шмель.

Голубоглазый детина подмигнул товарищам, отшвырнул самокрутку, вскочил на ноги. Подбоченясь, подошел к писарю и, кланяясь, выпалил скороговоркой:

– Проходи‑ ка, гостюшка, да уж не обессудь: чем богаты, тем и рады. Самовар свезли на базар за то, что подать не сполна сдавал. Коровку взяли на веревку, свели в полицию за то, что задом повернулась к становому приставу. Хлебушко у бога на жнитве, солюшко на спине – милости просим, угощайтесь.

Золотнишники грохнули. Шмель завертел головой, ухмыляясь.

– Неплохо, стало быть, имеете принадлежность к веселости. Только мы и сами не без понятиев.

Шмель кокетливо повел острыми плечами, распрямился, тряхнул мешком и пошел. Пошел плавно, по‑ бабьи, дробно выстукивая каблуками и взмахивая мешком.

Иии‑ их!

Пригласил меня милок ох во субботний вечерок.

Пригласил, а сам сидит, как истукан на меня глядит…

Золотнишники покатывались со смеху. Молодухи окружили Шмеля, прихлопывая в ладоши. Шмель прошелся вокруг раз, другой, третий, остановился, поклонился:

– Здравия желаем, стало быть, наше вам что ни на есть уважение!..

– Здорово.

– Здоровы будем.

– Здравствуй, мил человек...

Рабочие зашевелились. Русобородый подхватил Шмеля под руку, затащил в круг, усадил.

Шмель сразу же стал среди золотнишников своим человеком. Перед ним появилась чистая тряпица, на ней краюха хлеба, соленый груздок, вяленая рыбина. Голубоглазый, улыбаясь, подал ему полнехонькую кружку спирта.

– Меня зовут Павел, а кличут Пашка – рвана рубашка, пупок на голе. А тебя как? Откуда, из каких мест‑ земель?

– Мое прозвание Шмель, стало быть, прозвание насекомовидное, но не Пчелка, потому как сами до женского полу склонности имеем, – ответил писарь, умильно поглядывая в сторону сгрудившихся любопытных молодок.

Бабенки озорно зашушукались, золотнишники заулыбались. Павел придвинул Шмелю кружку.

– Шмель так Шмель, на здоровье ешь да пей.

– Премного благодарственны, – Шмель поклонился во все стороны, приложился к кружке. Выпил под одобрительные взгляды мужиков, лизнул донышко, зажевал груздочком.

– Спирт что ни на есть лучший, сразу чувствования вызывает, но у нас к вам дела безотлагательственные с точки зрениев...

Шмель развязал мешок, достал кожаный кисет и, вынув одну монету, положил ее на тряпицу перед Павлом. – Вот, стало быть, самые что ни на есть настоящие, с царской личностью... Имеем желание променять их на золотой песок...

Золотнишники заметно (…)ились[17].

– На мену, значит? спросил Павел. – Что берешь‑ просишь?

– Наличность на наличность, стало быть, по объемности.

Наступило молчание.

– Побойся бога.

– Да ты откуда будешь‑ то, из каковских? – строго спросил Павел.

Шмель заерзал, поглядывая осоловелыми глазами на хмурые лица золотнишников.

– Мы с Витимского Острогу, стало быть, проживаем в соседях, а на службе состоим писарем и уполномоченным тунгусского общества во всех казенных делах.

– Теперь понятно, какого поля ягодка. – Павел взял пятирублевый, подбросил на руке, поймал, потом гулко хлопнул им по ладони Шмеля.

– Валяй откуда пришел. Хлебом‑ солью встречали, помелом провожали. Уж не обессудь...

Посыпались угрюмые реплики:

– Скопил на чужом горбу...

– Нажился на народной крови...

– Обобрал туземцев...

Шмель чувствовал себя не в своей тарелке. Растерянно оглядывался, лопотал:

– Вы не с той точки зрениев... Мы, стало быть, никаких касательств к народу не имеем. Берем, как служебная личность, но только с торговых людей, мы тоже не без понятиев... А вот прослышали о вашей бедственности...

Лица золотнишников посуровели.

– Бедности?! Беден тот, у кого денег много, а друзей нет. Ишь, помощник отыскался – с петлей навстречу...

Ввязались остроязыкие бабенки.

– Смотрите‑ ка, кровопиец несчастный. А еще «склонности к женскому полу имеем». Тьфу...

– Да какая баба такого близко подпустит к своему подолу?!

Шмель вконец растерялся.

– Вы не с той точки зрениев...

Вдруг кто‑ то из ребятишек предостерегающе крикнул:

– Комель идет!..

Реплики мгновенно утихли, грянула дружная песня:

Эх, вдоль да по речке,

Эх, вдоль да по таежной,

Серая уточка плывет...

Красный, как цвет сараны, урядник вышел на поляну в сопровождении двух стражников.

– Прекратить пению! – рявкнул он, останавливаясь на широко расставленных ногах. – Говорить буду!..

Золотнишники, раскачиваясь, словно под ветром, продолжали петь. Шмель глянул на урядника, ухмыльнулся, повернулся к нему задом, начал подтягивать тоненьким голоском... Песня то набирала силу, удалью стремилась к поднебесью, то падала, струилась.

Эх, да по бережку,

Эх, да по лесистому,

Золотнишник‑ молодец идет...

– Митингуете! Погодите у меня, канальи! – разъяренный урядник подскочил к Шмелю. – А, господни писарь! И ты митингуешь!

Шмель встал, покачиваясь, поддернув штаны, обобрал налипшую на них траву, почесал за ухом.

– А, господин урядник, стало быть, всей своей личностью!

– Воша! – воскликнул Комлев. – Митингуешь!

– Ни‑ ни, – замотал головой Шмель. – Мы, как служебная личность, могем обидеться, потому как воша – насекомое паразитическое, стало быть, не имеет никаких занятиев, только бегает от одной личности к другой...

– Молчать! – рявкнул Комлев.

– Молчать мы тоже не могем, потому как имеем человеческое обличье, а лаять не привыкли, стало быть, до этого не у кого было...

Комлев ошалело таращил глаза на подвыпившего писаря, забыв даже, что их разговор с интересом слушают золотнишники. А тот продолжал себе.

– Мы, как служебная личность, недавно имели разговор с ихним благородием исправником Салогубом... Мы самолично привезли вам ихнее распоряжение в письменности... А еще мы доставили вам газету, а в ней тоже пропечатано касательно вас... стало быть, говорится, рабочие народы встают на кровавый бой, долой царя...

– За решетку, – наконец прохрипел урядник. Он схватил писаря за рукав, с силой дернул, Шмель упал. Однако тотчас поднялся, невозмутимо отряхнул штаны.

– Мы могем обидеться, стало быть, ихнее благородие или ихнее превосходительство могут получить сообщение в письменности о том, как вы во время ярмарки в Остроге собираете пушнину в самоличных целях...

Комлев крякнул, оглянулся. Рядом с ним, качаясь, как маятник, с опущенной головой и растрепанный стоял Павел. Он был сильно пьян.

– А‑ а, ты Павел Силин! Митингуешь! – прорычал урядник. – По тебе давно плачет решетка!..

– Никак нет, ваше благородие, пьем‑ гуляем, а решетка и на ум не идет. – Павел дал резкий крен в сторону, натолкнулся на Шмеля. Шмель боднул головой, протер глаза: ведь еще минуту назад этот бородач был трезвехонек!

– Пьешь‑ гуляешь и неповиновение высказываешь!

– Какое же веселье‑ гулянье без песни, а как запоешь – все на свете забываешь, даже о вашем благородии, – Павел надежно удерживался за рукав Шмеля.

– Некогда мне рассуждать с вами, – напыжился Комлев. – Марш в поселок! Господин управляющий будет говорить с вами. В вашем же интересе...

Урядник свирепо глянул на хмельного писаря, круто повернувшись, пошел прочь.

– Давно бы так, ваше благородие, – улыбнулся ему вслед Павел, выпрямляясь во весь свой богатырский рост. – Но а ты хошь и не нашего поля ягодка, а отбрил их благородие по‑ нашенски. Теперь будет наворачивать без оглядки до самого поселка.

Золотнишники, окружившие Павла и Шмеля, рассмеялись.

– Слышь, о каком кровавом бое ты вел разговор? А? – Павел пристально взглянул в лицо писаря.

– А стало быть, о... – Шмеля вдруг осенила догадка: долой царскую личность – узнают, не возьмут денежки! – Стало быть, ни о какой... Мы с самоличной целью попугали их...

Силин хмуро теребил бороду.

– Ты хотел сделать меновую. Мы заберем твои деньги, за пятирублевый – золотник. Только в загашниках золотишко не таскаем. Пойдем в поселок.

Шмель согласился, прикинув: восемьсот рублей с лишком – почти два фунта золотого песка!

– Мы тоже с понятиями, хоть и имеем жалостливость расставаться с царской личностью...

Собрание золотнишников проходило возле приисковой конторки. Пришли все. Не было лишь урядника и его стражников. Рабочие курили, сдержанно гудели, перекидывались словами.

– Уговаривать небось будет.

– Не выйдет.

Но когда на крыльцо вышел управляющий, гул понемногу улегся.

– Я пригласил вас, – начал управляющий, по привычке пригладив волосы, – чтобы вместе с вами обсудить один вопрос...

Среди рабочих прокатился сдержанный гул. Послышался насмешливый голос.

– Обсуждала свинья с гусем, как согнуть дышло, да криво вышло!

В ответ – смех. Но Зеленецкий как будто не слышал, продолжал спокойно:

– Обсудить серьезный вопрос. Прииск стоит второй день. Пески лежат. Вы отказываетесь работать. Но вы понимаете, я лишь управляющий. Без указаний на то хозяев не могу как‑ то облегчить вашу жизнь...

– Отсюда бы и начинал. А то начал во здравие, а кончил за упокой.

– Тогда не о чем разговаривать. Айда по домам...

– Стойте, – поднял руку Зеленецкий. – Так как я отвечаю за прииск, я на свой страх и риск разрешаю вам промывку трети всех песков для своих нужд. Указание дано, приказчики отведут пески. Промывать в нерабочие дни. А обо всем остальном позаботитесь сами.

Рабочие заволновались:

– На кой нам золото, если жрать нечего? Ведь лавка торгует на деньги...

Шмель так и подскочил на месте! Крутнулся, вежливо тронул за рукав Герасима, с которым стоял рядом возле крыльца.

– Мы извиняемся за беспокойственность, стало быть, имеем желание узнать: по какой стоимости можно заменить деньги на золото?

– Всяко, – буркнул тот. – Подыхать с голоду будешь – золотник за копейку отдашь...

Управляющий продолжал:

– Золото из этих песков все будет принято на деньги, как подъемное[18]. – Зеленецкий сделал паузу, достал из кармана пиджака крупный самородок, бросил одному из рабочих. Самородок пошел по рукам. – Далее, есть сведения о богатом месторождении наземного золота, которое, по приблизительным подсчетам, даст три‑ четыре золотника на пуд породы. Этот самородок оттуда. На этих же днях туда необходимо отправить разведку. Исследовать месторождение, подготовить жилье, с тем чтобы к концу лета начать его разработку. Нужно двух человек. Решайте сами, кого отправим.

Толпа всколыхнулась:

– Павла! Силина!

– Старикана! Старикана! Ножина!..

Зеленецкий внутренне усмехнулся: «вот вам и демократизма», господин урядник. Довольный собой, он наблюдал за рабочими, которые передавали самородок из рук в руки, оживленно переговаривались. Самородок дошел до Ножина и Силина, которые стояли рядом, могучие, как кедры, бородатые. Вот он тускло засиял на ладони Ножина. Глаза темнокожего великана вспыхнули, он дотронулся до своей цыганской бороды, с наслаждением погладил. Донесся его глухой голос:

– Всю жизнь золотарю, а этакого держать не доводилось. Барашка!

Управляющий снова усмехнулся.

Ножин и Силин перебросились двумя словами. И вот раздался громкий, как всегда чуть насмешливый голос Павла.

– Золотишко и верно богатое. Этакие камушки с неба не валятся, хоть и говорят, что господь славный парень. – Он подбросил самородок, поймал, помолчал, будто прислушиваясь к отзвуку слов в сердцах товарищей, продолжал решительно: – Перебраться на другое место просто, да не совсем. Ребятишки, скарб кое‑ какой. Потом заработки... Я к тому веду, хозяин, что надо, как говорят, договориться на берегу, а после лезть в воду. Ты подумал, теперь нам дозволь хорошенько обмозговать...

Домой Гасан вернулся в сумерки. Бросив шапку жене, он ущипнул ее руку, что свидетельствовало о его прекрасном настроении, прошел к столу.

– Теперь Гасан равен самому Гантимуру! – Он с удовольствием поскреб пухлую грудь всей пятерней и крикнул, не поворачивая головы: – Агаша! Тащи сюда чем можно набить желудок, не боясь поцарапать его! Мои кишки неплохо прополосканы, но пусты, как мешок охотника, отдавшего шкурки царю!

Гасан довольно расхохотался.

Агния Кирилловна не заставила долго ждать. Ко всему равнодушная, она вошла, поставила на стол миску с холодной олениной, бутылку спирта, алюминиевую кружку.

– Уж не думаешь ли ты, что равный Гантимуру будет лакать из этой посудины?! – неожиданно возразил Гасан, свысока глянув на жену. – Тащи прозрачную кружку, из какой пьет другой из имеющих одну мать!

Агния Кирилловна, как обычно, молча исполнила его приказание. Она собралась выйти, однако Гасан удержал.

– Нифошка следующим солнцем сделает дочь Гасана княгиней. Ты в этот день можешь прополоскать себе горло.

Он придвинул жене алюминиевую кружку, до краев наполненную спиртом. Агния Кирилловна отхлебнула глоток – спирт застрял в горле. Она часто и судорожно глотала слюну, на глазах выступили слезы.

– Ха! Питье Нифошки отучило тебя быть настоящей женщиной! Не станет ли дочь Гасана подобной тебе?! Тогда и у Гантимура будет жена с сердцем Нифошки!

– Боюсь я за нее, – тихо заметила Агния Кирилловна.

Но голос Гасана заглушил ее слова:

– Со следующим солнцем она уйдет в юрту Гантимура! Потом Гасан и Гантимур сделают себе деревянную юрту, равную самой высокой сопке, за которой солнце будет садиться ночевать. Пусть вся тайга видит ее. А когда русский Миколка пожелает взять душу Гантимура, во всей тайге будет один хозяин: Гасан! – Гасан вспотел. – В тайге будет один хозяин: Гасан! – крикнул он, поднимаясь на отяжелевшие ноги.

– Дай бог. – Агния Кирилловна облегченно вздохнула: князь долго не проживет!

С этой мыслью она вышла из‑ за стола вслед за мужем.

Гасан едва дошел до смежной комнаты, сразу же растянулся на земляном полу, пышно устланном шкурами.

– Вы на койку бы легли, – предложила Агния Кирилловна, стаскивая с него унты.

Но Гасан уже храпел.

Агния Кирилловна вынесла унты на кухню, вытащила из них стельки и положила сушить возле печки, убрала со стола, зашла в комнату дочери.

Комнатка представляла собой маленький отгороженный уголочек. Против входа стоял небольшой топчан и совсем крохотный столик, убранный салфеткой с вышитым крупным узором. Рисунок изображал оленя и охотника с луком в руках. Хотя черты человека были переданы довольно приблизительно, но воинственная поза, тонкая прямая фигура, скуластое лицо и черные насупленные брови подчеркивали гордость и упрямство.

Столик украшали ворсистые гураньи рожки с двумя большими и одним маленьким отростками, которые несли на себе небольшое четырехугольное зеркальце – подарок матери.

Агния Кирилловна склонилась над койкой. Дочь спала, завернувшись в одеяло и крепко обняв подушку.

– Не разделась даже, – тихо обронила она. Хотела снять с дочери халат, но раздумала. Присела на краешек топчана, склонила голову. Плечи давило стопудовым грузом. Грустные мысли щемили сердце.

Вот и выросла дочка. Стала взрослой. Завтра она уйдет. Она не узнает ничего о своей матери. Будет ругать ее, а может, и проклянет навеки...

Воспоминания, созвучные настроению, потекли сами собой.

Агния плохо помнила свою мать. Она умерла двадцати семи лет, через десять лет после ее рождения. А через год умер отец. Она осталась со своей теткой, которой было тогда лет девятнадцать. Через год Янина вышла замуж, и они переехали в Читу, где Арнольд Алексеевич служил чиновником. А еще через год он купил место управляющего здешним прииском. Здесь они жили без прислуги. Тетка все делала сама, Агния помогала ей. Так прожили пять лет. На шестом году случилось... Лучше бы не видеть света! В девичью комнату вошел Арнольд Алексеевич. Тетки не было дома. Она ездила в церковь... Девушка хотела умереть и убежала из дому. На вторую ночь ее случайно нашел старшина Доргочеев. Он спас ее от смерти и позора...

А какая судьба ждет дочь?!

Агния Кирилловна дотронулась губами до горячей щеки Веры – на глаза навернулись слезы. Она поспешно вышла из комнаты.

Как только затихли мягкие шаги матери, Вера открыла глаза...

Красный язык фонаря трепетал и прыгал, потрескивая, жадно высасывал через поры фитиля керосин. Сотни алых теней метались по нависшей над лицом стене, шныряли по матерчатым перегородкам. И вся эта раскаленная, кровавого цвета масса кружилась в бешеной пляске, ослепляла, давила. Не хватало воздуха. Хотелось крикнуть. Крикнуть громко:

«Мама! »

Но в горле пересохло, как в большой зной. Девушка порывисто села на койке. Взгляд упал на портрет охотника... И вдруг она совершенно отчетливо услышала знакомые слова.

«В груди той, кто имеет мышиные хвосты вместо двух кос, сердце орлицы! »

Вера машинально пощупала свои косы. Нет, теперь они толстые и тугие. Не как четыре года назад. Да, тогда она была совсем девочкой и каждый день бегала к скале, у которой среди малиновых кустов и гибких рябин бежал крохотный ручеек. Светлый‑ светлый, как чистое небо, он перекатывался с камешка на камешек, разговаривал. Вера лежала под кустом рябины и наблюдала, слушала, затаив дыхание, жизнь леса. По теплым от лучей солнца камням расхаживали сизые голуби, важные и говорливые; из камней выскакивала толстенькая короткая пищуха с полным ртом травы и, зыркнув по сторонам, деловито раскладывала зелень на камне, на просушку; пробегал бурундук; прыгала белка; в цветущем голубичнике хлопотала лесная курица, озабоченная поведением своих несмышленых детей. А над головой в синем небе многоголосой свирелью посвистывали неутомимые белохвостые стрижи, алогрудые ласточки.

Возле скалы она и встретила этого юношу. Вера набрала охапку сухих ветвей, стянула их ремешком и отправилась домой, легко перепрыгивая с камня на камень.

Над скалой по‑ прежнему носились веселые стрижи, купаясь в золотых лучах. Вера шла и не могла отвести от них глаз. Увлеченная, она сделала один неверный шаг – и ее нога оказалась в глубокой расселине. Вязанка хвороста отлетела в сторону. Вера готова была расплакаться, но когда подняла глаза, перед ней стоял этот юноша, с луком в руках и оленем на поводу. Он живо наклонился, протянул ей руку. Но Вера не приняла помощи. Упрямо сжав губы, она напружинилась и проворно выбралась из ямы. Хотя правое колено кровоточило, саднило, девчонка, гордо взглянув на охотника, прихрамывая, пошла прочь. Юноша в полной растерянности смотрел ей вслед.

– В груди той, кто имеет мышиные хвосты вместо двух кос, сердце орлицы! – крикнул он ей не то с восхищением, не то с обидой.

Вера даже не оглянулась. А назавтра, с восходом солнца придя на это место, она с удивлением обнаружила на нижнем сучке лиственницы маленького человечка, выжженного из березового корня...

Встреча не повторилась. Но с того дня Вера часто щупала свои тощие косички и с огорчением отмечала, что незнакомый юноша был прав. И много дней спустя, когда отец перестал кочевать со стойбищем, грустившая по тайге Вера воскресила образ охотника на куске шелка.

Но грусть не прошла. Слова не забылись. Они и сейчас стоят в ушах.

«В груди той, кто имеет мышиные хвосты вместо двух кос, сердце орлицы! » Их покрывают грозные слова: «Со следующим солнцем дочь Гасана уйдет в юрту Гантимура! »

Вера забылась лишь утром.

Агния Кирилловна испугалась, застав дочь разметавшейся по постели, бледную, осунувшуюся. В тревоге она склонилась над ней, ласковой рукой прикоснулась ко лбу. Вера открыла глаза. Агния Кирилловна ощутила на себе безучастный взгляд всегда живых, восторженных глаз.

– Что с тобой, доченька? – дрогнувшим голосом воскликнула она. – Не больна ли ты?

– Нет, мама, – тихо ответила Вера и постаралась улыбнуться. Но от ее улыбки в юрте стало еще мрачнее. Такое впечатление остается, когда луна, на секунду вырвавшись из плена облаков, холодным взглядом окидывает поникшую, прибитую косой изморосью осеннего дождя землю.

– Слава богу, – вздохнула Агния Кирилловна, обнимая дочь. – Вставай, доченька. Час уже поздний, а хлопот много.

– Я сейчас, мама.

Агния Кирилловна поцеловала дочь и вышла из комнатки. На душе было неспокойно. Необъяснимая тревога сжимала сердце. Все валилось из рук. Она никак не могла отыскать спички и вдруг обнаружила, что они у нее в руке. Наложив в печку сучьев, поставила на нее кастрюльки, чайник и присела, занятая своими мыслями, а потом спохватилась, что забыла поджечь дрова. Она долго сидела перед печкой, наблюдая разгорающийся язычок пламени, а сердце все ныло, ныло. Впрочем, Агния Кирилловна нашла успокоительный ответ: пробил час, и дочь улетает из своего гнездышка, опустеет девичий уголок. Она и не подозревала, что чувства в гордом сердце дочери не сломлены, они лишь задремали. То же самое таит в себе клок обгоревшего сена. Присыпанный толстым слоем пепла, он чуть‑ чуть тлеет, кажется угасшим, но даже легкое дуновение ветерка – и он вспыхивает жгучим пламенем, увлекая вверх кучи мертвого пепла.

Накинув халатик, девушка вышла из юрты. Утро было тихое, небо голубое и высокое. Солнце успело далеко отойти от крестоносной сопки и обильно поливало теплом землю, юрты, дома. Только церквушка отца Нифонта все еще пряталась в густой тени.

Такое утро всегда приносит какое‑ то необъяснимое чувство радости, от которого замирает сердце, кажется, что этот день обещает тебе что‑ то хорошее и светлое. Так всегда казалось Вере, когда она утром выбегала из юрты, чтобы окунуться в бесконечные потоки солнечных лучей. У полога ее неизменно поджидал пес. Витим прыгал ей на грудь, лизал румяную от сна щеку, и они возились, бегали вокруг юрты. Пес визжал от удовольствия, а Вера заливалась серебристым смехом.

Все это осталось позади.

Девушка стояла возле полога и безучастно смотрела вокруг. Притихший пес сидел около ее ног. Он заглядывал ей в глаза и, казалось, недоумевал. Он пробовал даже тихонько куснуть ее тонкие пальцы, затем перевернулся на спину, смешно дрыгая ногами, вскочил, потянул за полу халата. Но Вера стояла неподвижно. Она погладила морду своего любимца и молчаливая вернулась в юрту.

Мать хлопотала возле печки, стуча кастрюльками. Она встретила дочь непринужденно веселым восклицанием, пытаясь заронить крохотную искру бодрости в ее сердце.

– Тебе нравится сегодняшний день, доченька?

– Да, мама, – ответила Вера.

– Вот‑ вот придет отец, а мы еще не в сборе, – внезапно спохватилась Агния Кирилловна. – Ты посмотри только, какие унты подарил он тебе!

Она увлекла дочь в свою комнату. Открыла маленький, знакомый Вере с детства, сундук, окованный полосками бурого железа.

– Полюбуйся. Они сшиты для тебя. Они тебе нравятся?

– Да, мама, – подтвердила Вера, равнодушно разглядывая аккуратные унты из белоснежных оленьих камусов, отороченные поверху широким, в ладонь, расписным узором, собранным из разноцветных кусочков меха и материи.

– Я знала, они тебе понравятся. Ты знаешь, кто их сшил?! Рита! К твоей свадьбе. Козьма Елифстафьевич подарил ей за это два куска шелка. Ведь у Риты свадьба тоже не за горами.

Губы Веры дрогнули, Агния Кирилловна, поняв, что причинила боль, спохватилась.

– А это подарок от меня. Подвенечное платье моей мамы. Оно будет тебе к лицу. Ты ведь у меня красавица.

Агния Кирилловна прикинула пышное со множеством мягких оборок платье, сшитое из материи цвета и веса лебяжьего пуха, к фигурке дочери и осталась довольна.

– Как оно тебе идет! Сейчас нарядимся. И отец не узнает своей дочери.

Вера вела себя, как послушный ребенок. Она дала надеть на себя платье, унты, причесать и даже машинально глянула в зеркальце, поданное матерью. В белом пышном платье Вера выглядела несколько смешно и достаточно нескладно. Вся гибкость девичьей фигуры, так прекрасно передаваемая неказистым халатиком, исчезла, потонула в бесконечных складках. Тем более удручающее впечатление производили унты и особенно деревянный человечек. Черный, засаленный, на таком же пропитанном потом тоненьком ремешке.

Это было нелепо и смущало Агнию Кирилловну. Но, зная, что унты подарены отцом, а что с амулетом дочь никогда не расстается, она долго не решалась высказать свое мнение.

– Доченька, ты, может, наденешь мой медальон? Он тебе будет к лицу. – Агния Кирилловна хотела высказать свои опасения, что этот человечек может не понравиться князю, натура и щепетильность которого ей были хорошо известны, но воздержалась и в душе похвалила себя за это, заметив, как вспыхнуло лицо дочери, как оно мгновенно преобразилось...

– Нет! Не надо, мама! – Вера загородила рукой амулет.

– Я не настаиваю, доченька. Ведь ты только наполовину моя, а наполовину отцова.

С улицы донеслись глухие шаги.

– А вот и отец. Будь умницей, доченька. Ты ведь знаешь своего отца.

Вера не успела ответить, как в комнату вошел Гасан в новом ярком халате. С важным видом оглядев дочь, он заключил:

– Ха! Дочь Гасана достойна больше, чем Гантимур! Это скажет каждый, кто имеет сердце мужчины!

Вера не подняла глаз. Да в этом не было и нужды. Гасан никогда не замечал своей дочери, не видел ее и сейчас. Он видел в ней лишь то, что может сделать его равным князю, доставить утешение его ненасытному самолюбию, на алтарь которого он мог принести собственное сердце.

Гасан распорядился:

– Агаша, иди в юрту Миколки, Гантимур ждет Нифошку в своей цветной норе.

Агния Кирилловна засуетилась. Накинула на полуобнаженные плечи дочери розовый шарф, заглянула в глаза, поцеловала в лоб и с тихими слезами вышла на улицу.

Вслед за ней вышел Гасан, а за ним Вера. Они миновали десять сажен, которые отделяли юрту от домика князя, поднялись на крыльцо. Возле дверей Гасан остановился, повернулся и сверху вниз посмотрел в сторону стойбищ. Около юрт толпились люди. Много людей. Их взоры были устремлены на домик князя. В этих разных по своему выражению взглядах можно было читать и покорное почтение, и бессознательный страх, и открытое неодобрение, и откровенную ненависть.

Вера внимательно всматривалась в знакомые лица. Люди сдержанно кивали ей. Она не чувствовала вражды к себе, но и не ощущала сочувствия. Отец молча распахнул дверь, пропуская ее вперед.

Князь сидел на своем обычном месте у окна и чистил ногти. Он медленно повернул голову в сторону вошедших, скользнул взглядом по робкой фигурке девушки, приподнялся. На его выжелченном лихорадкой лице проступили живые краски.

– Ха! Гасан видит – она достойна Гантимура! – подытожил старшина, подталкивая дочь вперед.

Нетерпеливый взгляд князя снова коснулся покорной девичьей фигуры, остановился на груди и вдруг потускнел, губы презрительно дрогнули.

– Старшина забыл, что имеет дело с князем, а не с охотником из его стойбища...

Вера вздрогнула и подняла голову. Гасан тяжело топтался на месте, ничего не понимая.

– Почему сердится Гантимур?

– Старшина потерял зрение, – помедлив, ответил князь. – Если бы его дочь повесила на свою грудь не эту образинку, а слепую полевку, как он выражается, он бы также не заметил.

– Будяр! – прорычал Гасан, наконец поняв, что оскорбило сердце князя. Он подскочил к дочери, схватил за плечи, рывком повернул к себе.

– Не надо! – в отчаянии крикнула Вера, обеими руками сжимая амулет.

Рыча, Гасан разжал хрупкие пальцы дочери. И тут случилось неожиданное. Вера собрала все силы и оттолкнула отца. Не ожидая этого, он тяжело рухнул на пол. Вера, как во сне, легко перепрыгнула через его тело и исчезла за дверью...

Некоторое время в комнате царила тишина. Побледневший князь застыл в немом удивлении. Ошеломленный Гасан лежал, раскинув руки. Лицо его выражало полную растерянность. Но вот оно вспыхнуло, глаза сверкнули бешенством. Он вскочил на ноги. Метнулся к стене – в руках оказались лук и стрела. Выскочив на крыльцо, он остановился, шаря вокруг яростным взглядом...

Вера уже бежала по озеру, с каждым шагом сокращая расстояние до полыньи, разверзшей ледяное поле. Пальцы крепко сжимали концы шарфика. Платье летело за ней легким облачком. Вся ее фигурка выражала отчаянную решимость...

Десятки глаз в немом молчании провожали ее...

Гасан наконец заметил Веру. Он вскинул лук. Еще мгновение... Но тонкая рука неожиданно перехватила стрелу поперек.

– Старшина забыл, что она нужна мне живая, – раздельно произнес Гантимуров, и вдруг его голос сорвался. Он зашептал: – Твои люди должны догнать ее. Вернуть...

Ослепленный яростью, Гасан глядел на него и не мог сообразить, чего хочет от него этот маленький тщедушный человечек...

Вера бежала. Бежала из последних сил. Близко уже чернела яма. Вода тяжело ворочается, вскипает...

– Вера Козьминична, обождите, стало быть... – послышался тонкий жалобный голос. Шмель быстро свернул с тропы, ведущей в Острог, колотя бока оленя длинными ногами, двинулся к озеру.

Девушка, кажется, услышала его – ведь он от нее был так близко! Она остановилась, повернулась к нему лицом, выпрямилась. Но сейчас же подточенный волной и солнцем лед бесшумно расступился, колеблясь, сомкнулся над головой иглистыми обломками, стиснув конец розового шарфика.

Стало необыкновенно тихо. И в этой тишине отчетливо послышался глухой стук лука, выпавшего из руки Гасана. Лук ударился о крыльцо. Спружинил. Скатился по ступенькам. Упал на землю. Гасан проводил его безразличным взглядом.

– В ее жилах текла кровь Гасана, – тихо произнес он.

Сейчас же страшный нечеловеческий крик потряс души свидетелей только что разыгравшейся трагедии. Агния Кирилловна бежала к озеру. За ней мчался Перфил. Он нагнал ее возле управы, схватил в охапку. К нему подоспели отец Нифонт и Рита. С трудом удерживая обезумевшую женщину, они вели ее к юрте. Она вырывалась, выкрикивала бессвязные слова, от которых кровь стыла в жилах.

Гасан стоял неподвижно, уставившись себе под ноги, тихо повторял:

– В ее жилах текла кровь Гасана...

К крыльцу подъехал Шмель. Он слез, выпрямился во весь свой рост, подошел к Гантимурову, молча протянул конверт. Князь уже овладел собой. Лишь тонкие пальцы слегка дрожали, когда он вскрывал письмо. Управляющий в нескольких словах излагал просьбу. Необходимость выезда старшины Доргочеева подкреплялась вескими словами: «дело государственной важности». В приписке Зеленецкий просил князя о встрече по очень важному делу.

Гантимуров еще раз пробежал краткое письмо, повернулся к Гасану.

– Необходимо сейчас же выезжать на прииск. Просит сам государь.

Гасан, едва взглянув на гербовый лист, уставился на озеро, где среди голубого льда кровавым цветком маячил лоскут шелка. Из его груди вырвалось глухое рычание, от которого князю стало не по себе.

– Просит сам государь, – торопливо повторил он, кутаясь в халат.

– Будет так! – Гасан распрямил плечи, властно взглянул на Шмеля. – Ты...

Тот поклонился.

– Мы пришли сказать вам, господин старшина, и вам, господин голова, что никаких общих делов с вами не имеем. Уходим, стало быть. – Шмель повернулся к ним задом и ушел достойной походкой.

Гасан удивленно взглянул на князя. Однако Гантимуров лишь презрительно скривил губы и удалился в свою комнату. Старшина яростно воскликнул:

– Собака! Когда хозяин выпускает палку из рук, она перестает бояться. Но рука Гасана еще крепко держит палку!

Гасану удалось в толпе отыскать Семена. Он сделал ему повелительный знак, и послушный Семен сейчас же подошел к нему.

– Надо пять и еще одного оленя. Скоро! Надо найти Назара – он поедет со мной.

Семен беспрекословно повиновался. Вскоре у крыльца стояла шестерка сильных оленей. Гасан покинул Острог.

Проводив Гасана, Семен в нерешительности топтался на месте. Толпа уже растекалась по юртам, и ничто не напоминало о разыгравшейся трагедии. Лишь на бесконечном ледяном поле по‑ прежнему розовел шарфик, затертый обломками льда. Жизнь стойбища входила в свою колею... Молчаливые, сосредоточенные люди возились возле жилищ. Вытаскивали из юрт скарб, укладывали и увязывали вьюки.

До Семена доносилось веселое лопотание детворы, которую особенно радовала перекочевка на летние стоянки, где ее ожидали солнечные дни, зеленая и нарядная тайга с ручейками, большими и малыми, то тихими и голубоватыми, притаившимися между корнями деревьев, то стремительными и прозрачными, прыгающими с камешка на камешек; лесные полянки с сонливыми озерками, расписанные, как самые нарядные кумеланы. Радость детишек разделяли собаки, стосковавшиеся по настоящей тайге. Они нетерпеливо повизгивали, шныряли под ногами людей. Слышались сердитые окрики взрослых.

Семен чувствовал себя одиноким, как верный пес, неожиданно потерявший хозяина. Он с детства привык чувствовать железную руку этого человека и слепо поклонялся его силе...

Еще раз оглянувшись на голую сопку, за которой скрылся хозяин, на озеро, Семен вздохнул: «Зачем хозяин‑ Гасан отправил свою дочь в озеро? Разве им тесно было в сопках?.. » Семен снова вздохнул и тихо побрел. Шел среди юрт совершенно чужой, упрямо потупив голову, исподлобья отвечая на хмурые взгляды сородичей. Остановился на краю поляны, возле юрты отца.

У полога сидела Адальга, укладывая нехитрые пожитки. Она подняла пытливые глаза на Семена, ладонью утерла потный лоб, сказала с упреком:

– Ты ходишь, когда все собираются ехать.

Семен покраснел от злости. Даже женщина осмелилась сделать ему замечание! Однако ответить ничего не успел. Из юрты вышел Аюр. Отец и сын молча смотрели друг другу в глаза.

– Елкина палка! Волк, убивший дочь, уехал, а его хвост остался! – воскликнул Аюр, стискивая пальцами острогу.

– Кто мог удержать глупую с двумя косами, если ее душа захотела уйти в низовья Большой реки? – злобно усмехнулся Семен. – Разве один великий охотник?

– Твоя голова пуста, как ловушка ленивого! У тебя нет больше отца. Кто живет вместе с волком, никогда не станет собакой.

– В юрте хозяина‑ Гасана найдется место для меня, – гордо ответил Семен.

Аюр молча провожал взглядом неуклюжую фигуру сына. На душе кипело зло. Ничто его так не бесило, как тупость, слепота людей, которые добровольно накидывают на свою шею петлю и не хотят вытаскивать бестолковую голову даже тогда, когда им говорят об этом. И тем более этим слепым был сын. Человек, в жилах которого течет его кровь!

Аюр взглянул на жену, которая с жалостью глядела вслед Семену, сердито заметил:

– Твои глаза делают больше, чем руки.

Адальга потупила взор, руки ее заработали проворнее. Аюр, бросив острогу на землю, скрылся в жилище.

Семен шел подле перелеска. Дойдя до берега озера, он обогнул пригорок, очутился в глухой ложбинке, где стоял камень шаманов. Юрта из корья была пуста. Большая куча холодного пепла да подсушенные солнцем бурые кости говорили о том, что шаманы уже давно закончили свои сокровенные беседы с духами и теперь предаются отдыху...

Вправо, на закат солнца, шла глубокая мягкая тропинка. Толстый слой влажного мха был протоптан до самой земли. Семен пробирался в полумраке, хотя солнце стояло высоко. Две островерхие обрывистые скалы надвигались одна на другую, оставляя тесный провал, заросший длинностволым кедрачом. Все эти каменные и зеленые нагромождения сливались где‑ то высоко над головой, отрезая щель от внешнего мира, и человеку, вступившему впервые на мшистую тропку, показалось бы, что он вступил в глухое подземелье. Но Семена не угнетали ни мрак, ни мертвая тишина. Он хорошо знал эти места.

Тропинка вывела его на крохотную полянку, по кромке которой, прижимаясь к лесу, располагался десяток юрт. Он вошел в одну из них и плотно прикрыл за собой полог...

Куркакан, голый до пояса, стоял на четвереньках перед огромной клеткой из прутьев и быстро бормотал малопонятные слова. Он лишь на мгновение повернул скорбное лицо в сторону Семена, и снова тревожные слова посыпались с его губ.

В клетке, точно растрепанная кочка, сидел большой серый филин. Он печально лупил мутно‑ зеленые глаза и хрипло дышал широко раскрытым клювом. Тяжелый недуг, видимо, сразил птицу.

– Ой, горе. Горе свалилось на мою голову! – со стоном вырвалось из груди Куркакана. Даже мрачному Семену стало не по себе от этого вопля. Он отодвинулся к выходу, приподнял полог, впустив в жилище немного света. Жалостные причитания Куркакана обостряли тоску.

– Горе моему сердцу... Разве я не берег тебя, как свой глаз? Или ты не ел со мной один кусок? Может, я обидел тебя сердитым взглядом? Нет. Нет...

Продолжая убиваться, Куркакан дрожащими руками собрал кусочки мяса, валявшиеся в клетке, поднес к самому клюву филина. Но птица, падкая до кровавого пиршества, не приняла угощения. Куркакан сгорбился, бессильно опустил руки. И тут, совсем не кстати, раздалось громкое цоканье белки. Шаман встрепенулся. На четвереньках метнулся ко второй небольшой клетке, в которой содержалась живая пища филина. С радостной надеждой он подхватил трепещущего зверька и бережно опустил к ногам издыхающей птицы. Белка метнулась в один угол, другой, сжалась в комочек, закинув пушистый хвост на спину. Глаза филина вспыхнули пронзительным зеленым светом. Распустив огромные крылья, он сделал несколько неуверенных шажков к своей жертве. Клюв хищника поднялся, как изогнутый медвежий коготь, и опустился на голову зверька. Но удар был слаб. Белка перевернулась, кинулась вперед и вцепилась в противника. Филин жалобно закричал, свалился на бок, судорожно забил крыльями. Такой же крик вырвался из души шамана. Трясущейся рукой он поймал зачумленного зверька и с размаху швырнул в тлеющий очаг. Взметнулись пепел и искры. Семен чувствовал, как гибкое тело коснулось его колена, мелькнуло в полоске света и пропало за пологом. Резкий запах горелой шерсти ударил в нос…

Парень с удивлением заглянул в очаг, поднял глаза на Куркакана. Но шаман был весь во власти скорби. Тряся головой, он растирал на ладони какие‑ то листочки, смачивал слюной, прикладывал месиво к ноге любимца. Пепел, точно снег, кружа по жилищу, оседал на его согбенную спину...

Наконец Куркакан отполз от клетки, уселся на шкурах.

– Много мы прожили рядом. Когда я ел, он садился на мои колени и клевал пищу из моих рук. Когда я ложился спать, он дремал у моего плеча... Я водил его в ночную степь на охоту... Горе мне...

Долго сидел Куркакан жалкий, пришибленный. Семену стало невмоготу слушать его стенания. Он даже не подозревал, что у этого человека такое жалостливое сердце.

– Этот с ночными глазами будет жить, – произнес Семен уверенно, чтобы облегчить страдания хозяина.

Глаза Куркакана засветились надеждой.

– Входящий в жилище духов с добрыми словами может остаться в нем. – Казалось, только теперь хозяин заметил своего гостя. Он пошарил рукой в изголовьях постели, вытащил початую бутылку спирта. – Какие вести принес Семен?

Парень облизнул сухие губы, промолчал. Хозяин налил в кружку спирта, бросил кусок холодной оленины.

Семен медленно, с наслаждением вытянул половину, облизнулся, допил остатки. Подобрав оленину, понюхал, положил на колени. Только после этого заговорил. Он коротко передал то, что пришлось увидеть в этот день на побережье, сообщил об отъезде Гасана на прииск.

– Ее сердцем завладели злые духи, – заключил Куркакан, выслушав рассказ Семена, и крепко зажмурил опухшие веки, давая понять, что ему необходима тишина для тайной беседы с духами.

На самом деле Куркакан в эту минуту был далек от камланий, как и Семен от веры в них. Он размышлял над тем, что удалось ему узнать. Смерть дочери хозяина его ничуть не обеспокоила. Он даже злорадствовал на этот счет, обиженный тем, что Гасан обратился к отцу Нифонту, а не к нему. Тревожил поспешный отъезд Гасана. Чем окончится эта поездка для хозяина? Если принесет успех, то это еще больше усилит власть Гасана в сопках, что, безусловно, сулит выгоды и ему, Куркакану; если окончится неудачей, то это будет в равной степени и его собственной неудачей. Так или иначе, надо выполнить приказание хозяина. Однако выполнить с таким расчетом, чтобы укрепить свою пошатнувшуюся власть среди людей стойбища, заставить их повиноваться...

– Душой дочери хозяина‑ Гасана завладели злые духи... Надо большое камлание, чтобы она нашла место в низовьях реки Энгдекит...

Куркакан, закрыв веки, следил за Семеном. Тот сосредоточенно рвал мясо крепкими зубами.

– Как живет первая дочь Тэндэ? Ведь она пришла к очагу твоего отца? – вкрадчиво спросил он, хорошо видя, что в груди Семена кипит обида и гнев.

Глаза парня вспыхнули.

– У Семена нет отца!

Куркакан живо схватил кружку, плеснул спирта, протянул гостю: «Собака, не имеющая хозяина, достается тому, кто первым сумеет протянуть руку, чтобы погладить ее».

– У этого очага и в сердце хозяина‑ Гасана всегда есть место для тебя, – ласково проговорил он.

– Да, это так, – подтвердил Семен и залпом вылил спирт в глотку. – Я всегда делал то, что говорил он.

– Да, да. Как живет вторая дочь Тэндэ?

Семен нахмурился, засопел. Выждав, Куркакан произнес тихим голосом:

– Послушные Куркакану говорят: та, что смеялась над Семеном, когда стойбище покидало место снега и ветров... Та, что смеялась над Семеном, не должна увидеть зеленых дней. Да, да, которая смеялась над сыном Аюра...

Кровь, раскаленная спиртом, жгучей волной ударила в лицо Семена.

– Так ли думает хозяин‑ Гасан?

Куркакан не спешил с ответом. Он вылил в кружку остатки спирта, подвинул.

– Хозяин‑ Гасан знает, что сделаешь, как он сказал.

– Да, это будет так, – парень ловил непослушными пальцами кружку. – Я умею держать лук...

– Это знает каждый в сопках. Однако пусть слушают твои уши...

Шаман бросил скорбный взгляд на клетку с филином, продолжал еще тише, полузакрыв глаза.

– Так случилось в одном стойбище в день свадьбы. Духи рассердились на них и пожелали, чтобы мать, которая готовила для своей дочери красивый кумелан, забыла в нем совсем маленькую иглу. После большого праздника ставшие мужем и женой вошли в свою юрту, чтобы продолжать веселиться. Женщина села на кумелан и больше не встала. Не успело солнце сделать и трех оленьих шагов, как ее душа ушла в низовья Большой реки...

– Иметь иглу достойно женщине, – возмущенно ответил парень. – Семен охотник и знает, что делать.

– Да, ты сильный охотник, – льстиво подтвердил Куркакан, хотя слова Семена не на шутку обеспокоили его. Ведь для него было далеко не безразлично, каким образом отправить душу дочери Тэндэ в низовья Большой реки! Расчеты могли рухнуть.

– Куркакан должен знать, что думает Семен. Тогда он скажет, почему рассердились духи...

Семен заплетающимся языком рассказал о своих планах.

– Семен имеет голову, – удовлетворенно заключил Куркакан. – Хозяин‑ Гасан узнает об этом!..

Гасан за одну ночь покрыл расстояние в шестьдесят верст и появился в доме управляющего совсем неожиданно.

– Не ожидал так скоро, Козьма Елифстафьевич. Рассчитывал увидеться не раньше вечера. Но если учесть силу и выносливость ваших отличных оленей и ваше прекрасное знание тайги... – любезно встретил его Зеленецкий.

– Да, это так, – сдержанно подтвердил Гасан, освобождая свое тело от брезентового плаща, влажного от утреннего тумана, пахнущего лесом и дымом костра. Ему помогала Лиза. – За луну Гасан сделал переход, равный двум солнцам.

– Скорость вашего продвижения... О! Вас с высочайшей наградой, Козьма Елифстафьевич! – удивленно воскликнул Зеленецкий. – Медаль и... часы.

– Эту медаль послал Гасану сам царь. А это – подарок губинатра.

– Вы великий человек! Взять хотя бы эти сопки – кто лучше вас знает их?

– Гасан знает сопки, как Зеленец цену желтому металлу!

Управляющий поперхнулся. Однако, углядев бесхитростное выражение лица гостя, понял, что сравнение высказано без всякого умысла.

– Проходите в гостиную, Козьма Елифстафьевич. Я, как всегда, один. Жена, и ваша тетушка, весь божий день проводит в лавке. Хозяйствует.

Гасан стянул с головы отсыревшую соболью шапку, оглянулся по сторонам, подыскивая для нее подходящее место. Увидев удаляющуюся Лизу, коротко взмахнул левой рукой. Шапка, описав плавную дугу, упала на белокурую головку. Лиза испуганно вскрикнула, Гасан весело расхохотался.

– Вы фокусник, Козьма Елифстафьевич, – сквозь смех заметил Зеленецкий, увлекая его в гостиную. – Лиза, нам что‑ нибудь закусить...

– Как тайга, Козьма Елифстафьевич? Как таежные дороги, ведомые лишь Николаю‑ угоднику да вам? – Зеленецкий присел на краешек стула, напротив старшины.

– Гасан знает тайгу лучше Миколки!

– Конечно, трудно найти другого, кто бы знал тайгу так же, как вы. А как...

– Да, в сопках нет другого человека.

– Безусловно, безусловно, Козьма Елифстафьевич. А смогли бы вы сейчас добраться через эти дьявольские сопки до Читы? Ведь...

– Гасан может!

– Ведь это очень трудно и рискованно.

– Гасан все может!

– Ведь сейчас сопки полны опасностей. Я бы никогда не решился на этот переход.

– Мышь не показывает носа из своей норы, когда в сопки приходит маленький дождь.

– Прекрасно, – рассмеялся управляющий, хотя ему пришлось проглотить пилюлю. – Другого ответа я от вас и не ожидал. А теперь отметим нашу встречу и ваши награды. Лиза уже позаботилась о нас. Я отлучусь на минуточку, Козьма Елифстафьевич, с вашего разрешения...

Управляющий скрылся в своем кабинете.

Проводив его, Гасан огляделся по сторонам. Здесь он бывал впервые, хотя с управляющим виделся часто. Встречи происходили в приисковой конторке. И меха, выкуп за жену, Гасан передал Зеленецкому в конторке.

Со стен просторной комнаты на Гасана смотрели портреты. Самые разнообразные по цвету рамки обрамляли неподвижные молодые и иссеченные морщинами лица. Все это общество высокомерно взирало на Гасана. Точно таким же взглядом со стены встретил его и сам хозяин – молодой, узколицый, с рыжими усиками. «Это второе лицо Зеленца похоже на морду рыси, которая проглотила детеныша козы и залезла на дерево отдохнуть», – размышлял Гасан, разглядывая портрет...

– А для вас, Козьма Елифстафьевич, я припас по вашему характеру. – Управляющий поставил на стол бутылку спирта. – А я не могу. Сердце слабое. Мне уж что‑ нибудь поскромнее. Ликерчиком балуюсь...

– Напиток Нифошки! – воскликнул Гасан, наполняя свою посудину спиртом. – Моя Агаша...

Гасан умолк. Могучая рука дрогнула. Спирт расплескался по скатерти. Воцарилось молчание.

– А как поживает Агния Кирилловна, Козьма Елифстафьевич? Ваша и ее дочь? Надеюсь, они чувствуют себя прекрасно, – предчувствуя недоброе, поспешно обронил Зеленецкий.

– Нет у Гасана дочери! Она утонула... Горе съело разум Агаши, – произнес Гасан...

Рюмка выскользнула из рук управляющего. Изумрудная жидкость расползлась по накрахмаленному полотну. «В ее жилах текла кровь Гасана! » – донеслись до него слова. Поразил голос: в нем слышалась упрямая, непобеждаемая сила. Зеленецкий вдруг почувствовал себя совсем маленьким против этого человека. Обмахнув глаза платком, он с грустью заключил:

– Какое горе для нашей семьи... И на прииске, Козьма Елифстафьевич, обстановка складывается не к счастью... Народ выходит из повиновения... Отказывается работать...

– Ха! Надо заставить длинноухих слушаться! – снова возвысил голос Гасан.

Управляющий нервно усмехнулся, вытащил из кармана лист гербовой бумаги с печатью городского нотариуса.

– У вас сильное сердце, Козьма Елифстафьевич. Никакое горе не в состоянии сломить его, поэтому...

– Да, это так! С сердцем зайца нет места в сопках.

– Поэтому царь обращается именно к вам. Вот послушайте, что он пишет.

«Русский царь просит господина старшину первого Чильчигирского рода Козьму Елифстафьевича Доргочеева срочно перевезти груз золотопромышленной компании до города Читы. Так как ему ведомы все таежные тропы, считаем безопасным поручить доставить груз государственной важности именно ему... »

Гасан с важным видом выслушал, не отводя глаз от знакомого гербового листа.

– Царь поручает вам большое дело.

– Это говорит он сам? – уточнил тот, осторожно дотрагиваясь до герба.

– Да, да, именно сам государь обращается к вам с просьбой.

– Гантимур говорит, что Гасан нужен самому царю, и Гасан приехал. Пусть Зеленец скажет, что я должен перевезти в город!

– Сейчас увидите, Козьма Елифстафьевич.

Управляющий взял Гасана за локоть и провел в свой кабинет. Направо от входа у переборки небольшим штабелем стояли ящики. Они были очень маленькие, обитые темной жестью, тонкая проволока стягивала их крест‑ накрест и оканчивалась массивной свинцовой пломбой, на которой были вытиснены инициалы управляющего. Ящичков было не меньше двух десятков. Зеленецкий взял один из них и подал Гасану. Тот, не предполагая его тяжести, чуть не выронил ящичек из рук.

– Эта коробка тяжелее четырех зайцев! – удивленно воскликнул он.

Управляющий довольно потер пальцы, пояснил:

– В каждой такой коробочке двадцать пять фунтов.

Он достал крохотные кусачки, ловко пересек проволоку в четырех местах и осторожно снял крышку. Желтое сияние хлынуло в глаза изумленного старшины. Он никогда не видел столько золота, хотя был связан с прииском шесть лет. Золото обычно переправлялось водным путем, в середине лета. Когда в реках устанавливался твердый уровень воды, охранники на легоньких лодках реками и речками спускались к Витиму, поднимались вверх, добирались до первого близкого к городу селения, где их ожидали подводы. Так кружным путем годовая добыча металла достигала Читы...

Гасан купал руку в золотом песке, с наслаждением ощущая, как тяжелый, окатанный водой и камнем металл скользит между пальцами, щекочет кожу. Зеленецкий пристально наблюдал за его лицом, но не видел, чтобы этакое богатство завладело его душой! Гасан лишь испытывал удовольствие – не больше.

– Половина коробки принадлежит вам, Козьма Елифстафьевич, – со вздохом заметил управляющий. – Когда вы доставите этот груз в город, вы сможете сразу же получить свое золото...

– Если бы это золото дал Гасану не сам царь, Гасан отдал бы его тебе, – круто повернулся старшина, заставив управляющего вздрогнуть. – Гасан пойдет быстро. За пять и два солнца он будет в городе. Пусть Зеленец подготовит груз – Гасан приведет оленей...

Гасан и Назар быстро удалялись от рудника. Мягкая мшистая тропа, петляя между лиственницами, шла отлогим затяжным подъемом. Полуголодные, но отдохнувшие олени, чувствуя обратный путь и до мелочей знакомую дорогу под ногами, бежали дружно, без понуканий...

Справа от тропы, по залитому солнцем склону толпились высокие раскидистые лиственницы, склонив книзу тяжелые ветви. Совсем рядом струился ручеек. Невдалеке пробовала голос кукушка.

«Сколько я увижу зеленых дней? – подумал Назар, прислушиваясь к хрипловатому голосу кукушки. – Один, два... Обманывает, пожалуй, не имеющая юрты... А зеленые дни уже пришли в тайгу. Они принесли радость и тревогу. С приходом лета я должен привести в юрту жену. Так сказал язык самого хозяина‑ Гасана... »

Назар с улыбкой вспоминает свою невесту, свою Риту, робкую и тихую дочь Гасана. Три года работал он за нее у хозяина. И вот срок пришел. Хозяин должен сдержать свое слово. Так говорит обычай. Как сказать об этом Гасану?

Всю дорогу Назар думает об этом, но не может осмелиться. «Надо сказать, – решает он. – Хозяин‑ Гасан увозит от Зеленеца хорошее настроение». Он поднимает глаза. Тучная спина шуленги все так же размеренно покачивается впереди, закрывая собой большой кусок леса.

«Надо сказать! »

Назар чувствует, как сердце начинает бешено прыгать, голова становится пустой, а язык прилипает к горлу. «Подожду, пожалуй, маленько».

Назар отворачивается от докучающего солнца, лениво помахивая сошками, осматривает отлогий берег хребта. Вдруг почти из‑ под самых ног Гасана, из‑ под толстой валежины метнулся заяц. Гасан крикнул, заяц присел, прядая длинными ушами. Линька еще не закончилась, и длинноухий был грязно‑ белый. Назар, не останавливая оленя, с завидной ловкостью метнул в него сошки. Удар пришелся в цель, точно в руке его был настоящий охотничий дротик. Заяц подпрыгнул кверху и закрутился на месте.

– В руке Назара есть, что надо иметь настоящему охотнику! – на ходу бросил Гасан.

Назар, радостно улыбаясь, прицепил зайца к седлу, вскочил на оленя. Ехал молча, переваривая похвалу и чувствуя, как в груди рождается смелость. Он даже попробовал тихо произнести свою просьбу. Получилось. Назар ткнул оленя в бок концами сошек, заставляя приблизиться к оленю хозяина. Но старшина неожиданно свернул с тропы и остановился возле большой выворотни. Он слез с оленя, потоптался на месте, разминая уставшие ноги, распорядился:

– Оленей надо напоить и накормить. Будем ждать, пока солнце не станет греть спину.

Парень проворно взялся за привычное дело. Он сводил оленей к ручью, напоил. Выбрав место побогаче ягелем, привязал поводья недоуздков к левой ноге оленя с таким расчетом, чтобы животное не могло поднять головы. Сделал он это из осторожности, так как голодные олени вряд ли покинули бы богатое пастбище.

Когда Назар вернулся к выворотне, Гасан уже храпел, растянувшись на мягком мху. Он насобирал сучьев, развел костер и принялся обдирать зайца. Через несколько минут жаркое пламя лизало заячью тушку, насаженную на рожень. Назар глотал обильную слюну: в этот день во рту не было ни крошки. Он с удовольствием съел бы кусок еще не дожаренного мяса, но сдерживал себя: хотелось, чтобы хозяин‑ Гасан первым отведал добычи. Ведь он решился наконец сказать ему то, о чем думал всю дорогу! И теперь ждал, когда хозяин проснется.

Назар терпеливо поворачивал тушку то одним, то другим боком к пламени, не допуская, чтобы она пригорала. Когда мясо поспело, Назар отодвинул его в сторону и принялся ждать часа, назначенного хозяином. Сейчас солнце грело левое ухо – значит, ждать еще долго. Парень вытащил нож, не вставая срезал тоненькую березку и от нечего делать принялся вырезать крохотную женскую фигурку. Ковырялся больше часа, вспоминая и нанося на кусочек дерева все черточки лица и фигуры своей невесты. Получилось что‑ то похожее на обыкновенного деревянного человечка, какой носит на груди почти каждый охотник. Однако это не огорчало Назара. Его воображение прекрасно дополняло то, что не удалось руке. Он любовался белой фигуркой, тихо напевал о своей будущей жене, о том, как она прекрасна и покорна, о том, какие у нее умелые руки. Песня уводила его далеко, в чудный мир...

Гасан тяжело заворочался, открыл глаза. Назар проворно сунул фигурку за пазуху и только сейчас почувствовал, что солнце начало пригревать затылок... Гасан уселся на валежину, шумно зевнул и пошевелил ноздрями.

– Назар приготовил, чем набить желудок! – воскликнул он довольным голосом.

– Да, это именно так, хозяин‑ Гасан.

Назар с радостной улыбкой подал старшине зажаренную тушку. Тот оторвал заднюю ногу и жадно принялся за еду. Назар последовал его примеру. Ели молча.

– Ты хорошо слушаешь Гасана. Он возьмет тебя в город, – сообщил шуленга, выплевывая раздробленные хрупкие кости.

– Да, Назар всегда сделает то, что скажет хозяин, – снова подтвердил парень. Замялся. Слова вертелись, просились с языка, но не могли выйти наружу. Назар вспотел. Наконец он сделал отчаянное усилие и выдавил из себя срывающимся голосом:

– Пришли зеленые дни... Хозяин‑ Гасан... Хозяин‑ Гасан говорил... его дочь, первая дочь...

Удивленный старшина перестал жевать. И вдруг громко, расхохотался, прижимая локтями живот.

– Назар вместе с длинноухим проглотил язык! Назар может взять дочь Гасана, но ей придется встать на его место – у Назара сердце женщины. Дочь Гасана, пожалуй, сама будет ездить на нем.

Гасан хохотал, Назар сидел смущенный и растерянный, боясь взглянуть в глаза хозяина. Гасан так же неожиданно оборвал смех, как и начал.

– Разве Гасан забывает то, что говорит?! Но куда приведет Назар имеющую две косы? Может, она расстелет над его головой свой халат? Он может взять дочь Гасана и юрту, когда придет из Читы. Это сказал сам Гасан!

Старшина, бросив недоглоданную кость на землю, поднялся на ноги. Назар понял это как распоряжение о выезде... Остальной путь они проделали без остановок и быстро.

В Острог въехали глубокой ночью. Побережье встретило мертвой тишиной. Оно напоминало огромное пожарище. Выглядело сиротливо и пустынно. Стойбища откочевали на летние стоянки, и Острог снова опустел на все летние месяцы.

Гасан сразу же хотел зайти к Гантимурову, но, не увидев в жилище князя света, свернул к лавке. Здесь он застал сына. Перфил сидел на прилавке, подвернув под себя ноги, и, медленно раскачиваясь, тянул грустную песню. Он взглянул на отца безразличными глазами, отвернулся, продолжая изливать свою тоску.

– Отчего Перфил воет, как волк на голодный желудок?! – недовольно воскликнул Гасан, подходя к прилавку.

Перфил ответил тем же равнодушным взглядом.

– С солнцем Гасан уходит в город – его просит сам царь! Перфил должен хорошо смотреть за своей второй матерью.

Однако и эти слова не дошли до Перфила. Он даже не прервал своей заунывной песни, лишь посмотрел в сторону отца пустыми глазами. Посмотрел и отвернулся. Такое равнодушие взбесило Гасана.

– Воющий на пустой желудок потерял голову!

Его глаза обшаривали раскачивающуюся рыхлую фигуру сына. Неожиданно они замерли, еще больше сузились и приняли знакомый малахитовый оттенок. На коленях Перфила лежала маленькая, расписанная цветными узорами рукавичка. Гасан рванулся, звякнув наградами, схватил ее, скомкал.

– Ха! Пень никогда не увидит рядом с собой зеленую ветку!

Перфил оцепенело смотрел на отца. Весь смысл слов дошел до его сознания лишь в тот момент, когда затуманенный мозг обожгло страшное воспоминание. Перед отъездом стойбища на летнюю стоянку в лавку забегал пьяный Семен и говорил... Прошло почти две ночи. Значит, сегодняшним солнцем дочь Тэндэ...

Перфил в два прыжка оказался за дверью. Он бежал через пустую поляну, мимо скелетов жилищ, взлохмаченный, страшный. Бежал в сторону, где в молочном рассвете маячил лес. Он достиг кромки леса и оказался возле юрт оленеводов отца. На счастье, Назар не успел увести оленей на пастбище. Они еще стояли возле юрты. Прерывисто дыша, трясущимися пальцами Перфил с трудом отвязал трех крайних оленей, завалился на спину переднего и отчаянно заработал пятками...

Вскоре Перфил гнал по следам ушедшего стойбища...

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 91011 12 13 14 Следующая ⇒