{65} Ленский (Написано 17 окт. 1908 г. по поводу кончины артиста Александра Павловича Ленского)

Сценическое искусство наименее благодарно в смысле сохранения его результатов в памяти людей. Его создания воздушны и недолговечны. Ушел из этого мира артист, исчезают и его творения. Поэт оставляет нам после себя печатный текст своих произведений, музыкант — свои ноты, художник — свои картины, скульптор — свои статуи. Что остается после актера? Одни лишь благодарные воспоминания тех, чьи душевные струны долго вибрировали в унисон с его сценическими вдохновениями. Тем нужнее, чтобы почитатели артиста не хранили под спудом, своих воспоминаний, но закрепили бы их возможно более отчетливыми чертами на бумаге.

Помните, как любовно описал Белинский в своей знаменитой статье чуть ли не каждый жест и каждую интонацию Мочалова в Гамлете? Только благодаря этому описанию в историю русского искусства вошло не только имя Мочалова, но и его конкретный сценический образ. Пример Белинского может навести на ту мысль, что для выполнения подобной работы требуется могучий литературный талант и при отсутствии Белинских на горизонте нашей критики литературное воспроизведение сценических образов приходится признать делом неосуществимым. Но мы говорим не о гениальных статьях, которые появляются один раз в течение многих десятилетий, а лишь о добросовестных и точных записях для составления которых требуется одно: бережное и любовное отношение к памяти почившего артиста. Такие записи не дадут, конечно, художественных образов, но зато они сохранят для будущего историка родного искусства точные сведения о приемах творчества былых корифеев русской сцены. Для пояснения приведу другой пример, взятый на этот раз из произведения заурядного московского театрала 20‑ х годов XIX столетия, — Жихарева. В одной из своих статей {66} он описал подробнейшим и добросовестнейшим образом — поза за позой, интонация за интонацией — игру Плавильщикова и Шушерина в трагедии Озерова «Эдип». Вы не вынесете из этой статьи художественного наслаждения, какое навевает на читателя разбор игры Мочалова, сделанный Белинским, но вы получите, тем не менее, ясное представление о том, как изображался Эдип на Московской сцене в 20‑ х годах XIX ст. представителями двух различных направлений в сценическом искусстве того времени.

Напомню еще подробнейшее описание исполнения Щепкиным роли Фамусова, приложенное покойным Поливановым к его переводу «Гофолии». Если бы относительно каждого крупного артиста своевременно была проделана такая же работа совокупными силами всех серьезных ценителей театра, в таком случае потомство счастливых современников былых светил нашей сцены могло бы хотя до известной степени делить их эстетические радости и наслаждения.

Эти мысли встают перед нами под влиянием утраты, только что понесенной русским искусством. Не стало тонкого художника сцены, большого артиста, в чьей душе ярко горела искра божественного огня. Неужели мы не сделаем ничего для того, чтобы сохранить для потомства, для истории родного искусства отчетливое представление о лучших созданиях чарующего таланта Александра Павловича Ленского? А ведь кое-что сделать можно; ведь созданные им образы сейчас у всех нас на памяти; их воздушные очертания трепещут перед нашим умственным взором и переливаются всеми своими многоцветными красками. Отчего бы не закрепить их литературными средствами? Отчего бы не заняться такой работой сообща, помогая друг другу, всем серьезным почитателям похищенного у нас смертью художника.

Нужно составить каталог созданных А. П. Ленским сценических типов и подробно описать, как он исполнял ту или другую роль, каков был основной замысел каждой его роли, каков был его грим, как он вел соответствующие сцены: позы, жесты, интонации — все должно быть описано точно и добросовестно. Участие в такой работе должны были бы принять ближайшие сотоварищи почившего артиста и специально занимающиеся театром художественные критики. {67} Не принадлежа к числу ни тех, ни других, я, как один из рядовых театральных зрителей, получивших слишком много глубоких впечатлений от творчества А. П. Ленского, я не могу не думать о нем теперь, когда на далеком юге засыпается его свежая могила.

Я закрываю глаза и в моей памяти встают яркие образы, оживают былые радостные, эстетические волнения.

Вот — Бенедикт («Много шуму из ничего» Шекспира) выходит из-за своей засады, из-за куста, за которым он только что подслушал нарочно подстроенный для него разговор о том, как его любит Беатриче. Наступает продолжительная пауза. Какое торжество мимического искусства представляла эта столь памятная москвичам пауза! Бенедикт долго стоит и смотрит на зрителей в упор, с ошеломленно-застывшим лицом. Вдруг где-то в уголке губ, под усом, чуть-чуть дрогнула какая-то жилка. Теперь смотрите внимательно: глаза Бенедикта все еще сосредоточенно-застывшие, из под усов с неуловимой постепенностью начинает выползать торжествующе-счастливая улыбка; артист не говорит ни слова, но вы чувствуете всем вашим существом, что Бенедикта со дна души поднимается горячая волна радости, которую ничто не может остановить. Словно по инерции вслед за губами начинают смеяться мускулы щек, улыбка безостановочно разливается по дрожащему лицу, и вдруг это бессознательное радостное чувство пронизывается мыслью и, — как заключительный аккорд мимической гаммы, — яркой радостью вспыхивают, дотоле застывшие в удивлении, глаза. Теперь уже вся фигура Бенедикта — один сплошной порыв бурного счастья, и зрительная зала гремит рукоплесканиями, хотя артист еще не сказал ни слова и только теперь начинает свой монолог. Не видавшие этой сцены в исполнении Ленского не испытали одного из глубоких эстетических наслаждений, какие только может дать сцена. Эта мимическая пауза Ленского была целой многосодержательной лекцией без слов по психологии человеческой радости.

Мне вспоминается и другой шедевр Ленского как раз противоположного рода. Ему предстояло изобразить человека, привыкшего прятать от посторонних сильные движения могучего {68} духа под броней сурового спокойствия. Это был Вильгельм Оранский в Гетевском «Эгмонте».

Как показать зрителям эту подспудную работу души, не проявляющуюся во внешних признаках, которые как раз и составляют ресурс сцены? То была задача, пожалуй, еще более трудная, чем изображение ликующей радости одной мимикой лица, без слов. Но то немногие минуты, которые уделены в драме Гете краткому диалогу между Вильгельмом Оранским и Эгмонтом, явились в исполнении Ленского истинным торжеством творческого вдохновения. Каменно-суровое лицо, нахмуренный взор строгих глаз, отрывистая, монотонная речь. И вдруг — только в одной фразе, только на мгновение — откуда то вырвавшийся страстный порыв с оттенком глубокой душевной боли: «О, если бы ты мог видеть, Эгмонт, моими глазами! » Вы едва уловили этот порыв, а он уже снова ушел в какую-то глубь и снова перед вами — суровое лицо, хмурый взгляд, монотонная речь, сквозь которую чуется несокрушимая воля.

Такие мимолетные блестки, внезапно, словно вспышкой магния освещающие сложные движения души, были одной из художественных специальностей Ленского. Но с таким же искусством он умел держать в напряжении театральную залу и в течение длинного монолога. Верхом его искусства в этом отношении был знаменитый монолог епископа Николаса в драме Ибсена «Борьба за престол» — монолог, почти без остатка наполняющий целый акт и требующий от исполнителя необычайного разнообразия художественных ресурсов. Озлобленный интриган, скрывающий под мантией епископа сердце, полное неукротимых земных страстей, прикован к смертному одру. Над ним уже реет дыхание могилы, вот‑ вот начнется агония. Но вперемешку с приступами панического ужаса перед приближением смерти, он спешит свести многообразные счеты с жизнью, которая была для него сплошной паутиной запутанных интриг. Хитросплетенные комбинации то и дело вспыхивают в угасающем сознании и, придумывая в предсмертный час как бы получше в последний раз провести и обмануть нуждающихся в нем людей, он уже готовится к продолжению такой же коварной игры и там — в ином лире, он готовится провести и самого Бога при отдаче ему последнего отчета в своих земных {69} деяниях. Усиленно работает мысль, а тело уже коченеет, взор гаснет, руки беспомощно повисают я клонится к низу голова. Вложить столько экспрессии в предсмертную коснеющую речь, развернуть такое неисчерпаемое богатство оттенков в бесконечный монолог и продержать внимание всей залы на высшей точке напряжения в течение целого акта — мог только артист с выходящим из ряда могучим, изумительным дарованием. Последний раз артист раскрыл перед нами богатство своего дарования в роли Нила Стратоныча в драме Островского «Без вины виноватые». Вот опять совершенно новая область его разнообразного творчества. Тут уже нет никаких бурь, никаких страстных порывов, ни мрачных, ни ликующих. Роль спокойная, ровная и ласковая, как безбрежная степь приветливого юга. Здесь вся задача сводится к тому, чтобы как можно меньше играть внешним образом, как можно больше просто быть на сцене тем спокойным и бесконечно добрым барином-меценатом, которого желал изобразить Островский. И эстетический такт артиста подсказал ему самое простое решение этой нелегкой художественной задачи. Мимика, жестикуляция были сведены до минимума. Но от всей повадки и фигуры артиста веяло той тороватостью и мягкой добротой, которая только и делает понятным соединение осанистой барственности Нила Стратоныча с дружеской фамильярностью, всегда его окружающей. «Живи и жить давай другим» — вот что говорил со сцены Ленский каждым поворотом своей головы, каждым звуком голоса в роли Нила Стратоныча. И много-много таких же ярких образов встает из прошлого, когда думаешь о почившем артисте. Господа, сплетем венок на его могилу, соберем воедино все наши воспоминания о его созданиях. Его имя не будет забыто Спасем от забвения также и его дело.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 Следующая ⇒