ЧЕТЫРЕ. ВТОРАЯ ЧАСТЬ

ДВА

На следующее утро мы встретились в парке у источника. За ночь небо заволокло облаками, и немногочисленные отдыхающие прогуливались по дорожкам, вооружившись зонтиками и перекинутыми через руку летними плащами. Кошинский в отличие от прочих курортников, видимо, знал какой‑ то тайный прогноз погоды, так как был одет так же легко, как и в предыдущий день.

Направившись к воротам, мы вышли на шоссе, а потом свернули на узкую тропинку, ведущую — если верить указателям — в горный лес.

— Нам повезло. Пара облачков удержала отдыхающих от дальних прогулок. Но через два часа проглянет солнце, и мы насладимся прекрасным видом.

Это была идея Кошинского — он высказал ее за вчерашним ужином — прогуляться утром по лесу. Я, естественно, загорелся, мне не терпелось узнать продолжение истории о документах и странном рисунке на куске холста, которые мой друг показал во время разговора на террасе. Но врачи предписали Кошинскому рано ложиться спать. Кроме того, на мои настойчивые вопросы и просьбы он отвечал, что история эта перегружена подробностями и очень сложна, поэтому он продолжит рассказ завтра и изложит всю историю целиком. Немного подождав, я, чтобы сразу направить разговор в нужное русло, заговорил:

— Ваш вчерашний рассказ о Габриэль д'Эстре возбудил мое любопытство. После ужина я пошел в читальный зал и заглянул в энциклопедический словарь.

— И что вы там нашли?

— Эстрагон и Эстремадуру.

Он покачал головой.

— Лучше вообще ничего не говорить, если не можешь докопаться до корней.

Он достал из внутреннего кармана пиджака маленькую коробочку и извлек оттуда кусок полотна, о котором рассказывал в предыдущий день. Для лучшей сохранности материя была умело заключена между двумя стеклянными дисками, склеенными по краям окантовкой из черной газовой полоски.

— Посмотрите ткань на свет, и вы увидите ее неправильную структуру. Я показал этот кусок одному моему приятелю, реставратору. По его мнению, эту материю соткали приблизительно около 1800 года. Для более точной оценки надо провести химический анализ ткани. Но это целое дело, к тому же весьма дорогостоящее. Как бы то ни было, картинка на холсте явно старше, чем автор найденных мною текстов. Либо он где‑ то нашел этот ребус, который действительно был составлен в конце восемнадцатого или в начале девятнадцатого века, либо съездил в замок Фонтенбло и срисовал эту эмблему, воспользовавшись в качестве полотна куском старинной ткани. Вам знаком замок Фонтенбло?

Я ответил, что нет.

— Ребус был нарисован на деревянной облицовке стен королевского кабинета. Сейчас это «Салон Людовика XIII». В середине рисунка находится большая буква М, обрамленная лилиями. Справа и слева от буквы расположены пронзенные стрелой буквы S, каждая из которых сверху и снизу переходит в орнамент из лилий, что вы и видите на рисунке. Белое знамя Бурбонов всегда украшали лилиями. Буква М, по всей видимости, означает Его Величество король Франции, который и придумал этот орнамент.

Я внимательно рассмотрел рисунок. Буква S была изображена крупно, с серповидными закруглениями. Стрела, пронзавшая букву, придавала картинке отдаленное сходство с символом американского доллара. Лилии были нарисованы грубо, но верно схвачены, и их нельзя было ни с чем спутать.

— А рукопись? — спросил я. — Боюсь, я не понимаю связи между нею и рисунком.

Кошинский взял у меня орнамент и бережно уложил его в коробочку.

— Да. Связь. Она настолько своеобразна, что ее, очевидно, до сих пор никто не замечал. Портрет дам в ванне, конечно, странен сам по себе. Но не менее таинственна судьба героини картины, этой самой Габриэль д'Эстре. Ее внезапная смерть за несколько дней до венчания с Генрихом IV так и не нашла вразумительного объяснения. Хотя, надо думать, что историки и искусствоведы занимались этой проблемой. Мне и самому никогда не приходило в голову искать какую‑ то связь между историей жизни Габриэль д'Эстре и этой картиной. Когда читаешь о том давнем событии, вся история представляется в высшей степени загадочной и таинственной. Видите ли, пресловутая картина произвела на одного моего дальнего родственника такое же сильное впечатление, как и на вас, и он оставил по ее поводу несколько заметок, и я хорошо понимаю, почему старик не мог оторваться от этой темы. Но также хорошо я понимаю, что свою работу он не закончил.

— Старик?

Кошинский виновато покачал головой.

— Вы правы. Мне следует рассказывать историю по порядку, она и без того достаточно запутанна. Перечитав рукопись дома, я позвонил в Кель и спросил, известно ли, кто ее составил. Естественно, я умолчал о том, что находка показалась мне весьма ценной. Из страха лишиться выгодной вещи кузен мог потребовать документы назад, отправить бумаги в новый архив и забыть о них за сотней неотложных дел. Я также солгал, что речь идет о своего рода эссе о религиозных войнах во Франции, что, если разобраться, было почти правдой. Возможно, кто‑ то собирался писать исторический роман, но, по понятным причинам, остановился на полпути. Мой телефонный собеседник предположил, что речь, вероятно, идет о набросках лекций, которые его блаженной памяти прадедушка читал в Базеле. Прадедушку звали Ионафан Морштадт. О нем мало что известно. Морштадт умер в 1912 году. Две мировые войны не только разметали по свету его потомков, но и превратили старый родовой дом в обугленные развалины, под которыми оказались погребены все семейные документы и фотографии. После воздушных налетов уцелела лишь пара коробок.

Кузен вспомнил, что в конце пятидесятых годов по почте пришел запрос от одного базельского докторанта. Ученый писал диссертацию об обществах историков и хотел знать, не осталось ли у наследников Ионафана Морштадта каких‑ либо материалов о нем, и если да, то не мог бы он взглянуть на них. Докторанту с сожалением ответили, что все наследство уничтожено и что, напротив, наследники будут очень благодарны, если он найдет возможность что‑ либо сообщить им о дорогом родственнике. В ответ пришло не менее прочувствованное письмо, в котором докторант сообщал, что о Морштадте не известно ничего, кроме того факта, что его имя упоминается в протоколах заседаний общества «Друзей истории протестантизма». В конце письма докторант выразил вежливую благодарность, и больше о нем никто не слышал. В том числе и мой двоюродный брат.

Мы углубились в лес, и Кошинский снова погрузился в молчание. Я ждал, скрывая нетерпение.

— Таким образом, из этого разговора я не смог извлечь ничего особенно интересного, — наконец продолжил мой друг, — но, во всяком случае, мне удалось узнать имя предполагаемого автора рукописи. Насколько я знаю, она никогда не публиковалась. После недолгих поисков мне удалось найти несколько ежегодных сборников упомянутого базельского общества историков, которое с 1889‑ го по 1906 год занималось историей протестантизма, пока из‑ за недостатка средств — а может быть, потому, что все его члены один за другим умерли, — не прекратило свое существование. В найденных сборниках мне, однако, не удалось отыскать ни одной статьи или заметки, написанной нашим дальним родственником. Правда, мне было незачем рыться в библиотеках. Ведь на моем столе лежала интереснейшая находка — собрание неопубликованных сочинений Ионафана Морштадта, бывшего издателя из Келя‑ на‑ Рейне и самодеятельного историка французского протестантизма. Однако чем глубже я вникал в рукопись, тем сильнее становилось впечатление, что в первую очередь я имею дело отнюдь не с историком. Кипа исписанных листов представляла собой беловики частей незаконченной книги, и у меня, естественно, возникло желание восстановить задуманный автором порядок следования глав. Я предположил, что сам старик Морштадт не вполне ясно представлял себе, какие лакуны ему предстоит заполнить и каким образом будут скомпонованы отдельные главы. Нумерация страниц подтверждала такое предположение, потому что касалась только отдельных частей. Страницы каждой следующей части нумеровались заново. После первого чтения я составил оглавление и по возможности снабдил каждую часть названием, поскольку в исходном тексте их не было. Морштадт использовал четыре типа текстов. Во‑ первых, это протоколы дознаний или допросов, один из экземпляров которых вы вчера видели. Кроме того, в рукописи имеются выдержки из писем, часть которых взята из Архива Медичи во Флоренции. Эти письма могут оказаться подлинными. Во всяком случае, на каждом стоит архивный номер, а источник обозначен как Mediceo Filza. Некоторые главы написаны с точки зрения всезнающего рассказчика. И наконец, рукопись содержит отрывки дневника художника, который приехал в Париж в 1598 году, чтобы стать придворным живописцем.

— Стало быть, если я вас правильно понял, речь идет о многих историях?

— Да, если угодно. Но одна из них обставлена такими фактами, как об этом во многих местах говорит и сам автор, что слово «история» в данном случае вряд ли уместно. Как бы то ни было, должен вам сказать, что после всего, что я читал об упомянутых в рукописи событиях, я все же не могу достоверно утверждать, что в ней соответствует исторической правде, а что вымышлено. Одно небо знает, какая драма разыгрывалась в Париже весной 1599 года! Тот, кто долго занимается этим случаем, по зрелом размышлении приходит к выводу, что часть так называемых исторических документов суть не что иное, как подделки. Стоит для примера привести мемуары маркиза де Рони, будущего герцога де Сюлли, в которых цитируются письма, являющиеся вымышленными с вероятностью, граничащей с уверенностью. Случай этой Эстре неясен до сего дня, и я сомневаюсь, что на истину вообще когда‑ либо будет пролит свет. Дело выглядит так, словно художник своей странной картиной указывает нам верный след. Однако я снова забегаю вперед, хотя и взялся рассказывать все по порядку.

Кошинский снова замолчал, правда, лишь на мгновение, только для того, чтобы привести в порядок мысли. Я приготовился к короткому изложению сути, но вместо этого он развернул передо мной целое историческое полотно.

ТРИ

И так, 1590 год. Франция почти полностью опустошена тридцатилетней религиозной войной. Генрих IV Наваррский уже год король Франции. Но что это за король — в его столице хозяйничают испанцы и Католическая лига, для которых Наварра не более чем протестантский еретик, ухитрившийся, как это ни прискорбно, пережить Варфоломеевскую ночь. Не проходит и дня, чтобы в том или ином городе королевства его не сжигали in effigie [1] . По всей стране бушует гражданская война, разжигаемая вмешательством других европейских держав. Перевес католичества удручает. На востоке Лотаринги с ненавистными Гизами, вождями Католической лиги, окопавшимися в Париже, призывают на трон Карла де Бурбона, который в том же году умирает. На северо‑ востоке Нидерланды, оккупированные испанцами. И наконец, сама Испания — центр Контрреформации — нависла над южной границей королевства. Филипп II Испанский использует любую возможность, чтобы с помощью военных операций углубить раскол Франции. Генрих, вернувшийся в лоно протестантства, отлучен от церкви и потерял юридическое право быть королем. В течение своей жизни он пять раз меняет вероисповедание. Очень трудно, практически невозможно отделить религию от политики. Монтень пишет, как однажды, стоя рядом с Наваррой на берегу моря, он любовался закатом солнца. На вопрос, какая религия истинна, король ответил не сразу. Он долго смотрел на море, уставив на горизонт неподвижный взгляд, а потом обернулся и произнес знаменитые слова: «Что я знаю? » Генрих был скептиком, как и большинство умных людей.

Девятого ноября 1590 года королевская армия становится лагерем в Суассоне. Генриху Наваррскому тридцать семь лет, он одет в простую рубаху и штаны, у него нет нижнего белья, но есть королевство, на которое ополчилось полмира. De jure [2] он состоит в браке с женщиной, много раз посылавшей против него войска и которую он в конце концов сажает под домашний арест в Юссоне, близ современного Клермон‑ Феррана. Вы, несомненно, знаете эту даму. Маргарита, дочь Екатерины Медичи. La Reine Margot [3], как называют ее французы. Нелегкая задача — создавать реалистичные портреты людей того времени. Иногда это вообще кажется невозможным, как в случае с Маргаритой, которая — с головой засыпанная приписываемыми ей скандалами — предстает перед нами самой ненасытной хищницей в мировой истории.

Париж остается неприступным. Во время последней осады от голода умерли пятнадцать тысяч человек, но город устоял. Как только Майенн, командовавший войсками Лиги, получил помощь от герцога Пармского, Генрих вынужденно снимает осаду, отводит армию к Суассону и остается там на зиму.

В свите Генриха находится двадцатисемилетний Роже де Сен‑ Ларри, герцог де Бельгард, самый пылкий дамский угодник из аристократов того времени. Во время охоты он начинает увлеченно рассказывать королю о своей новой победе. Генриха охватывает любопытство. Король желает лично посмотреть на красавицу, и они с герцогом скачут пятнадцать километров до замка Кевр.

Кевр, думает король, значит, это Эстре. Дитя семи смертных грехов. Чудная семейка. Владелец замка носит ветвистые, как у матерого оленя, рога, которыми наградила его супруга, много лет назад сбежавшая в Иссуар с маркизом д'Аллегром. Правда, сам рогоносец Антуан д'Эстре тоже отсутствует в замке, когда к нему подъезжают Генрих и Бельгард. Издали видны влажно поблескивающие шиферные крыши башен. Герцог продолжает радостно превозносить достоинства своей прекрасной возлюбленной, пока они с королем проезжают по подъемному мосту и, делая энергичные знаки слугам, минуют ворота замка. Челядь едва не ломает себе спины в поклонах, разрываясь между подобострастием и любопытством хотя бы краем глаза взглянуть на короля. Бельгард оставляет его в зале и вскоре возвращается с Дианой, старшей из сестер д'Эстре. Габриэль пока но видно, а больше в замке никого нет. Диана кланяется умело и низко, но без намека на угодливость. Снизу король видит блеск ее узких красивых глаз, во взгляде которых читается понимание — это не коленопреклонение, а расчетливая благодарность очарованной публике. Генрих предоставляет Диане наслаждаться триумфом и вознаграждает себя долгим взглядом на пресловутое богатство семейства, которое она воплощает в своем желтом с глубоким вырезом платье.

В следующий миг внимание короля отвлечено — наверху, на площадке лестницы появляется еще один образ. Бедный Бельгард. Не надо смотреть на Генриха дважды, чтобы понять, что герцог совершил непростительную ошибку. Король выглядит так, словно увидел привидение. Диана, мгновенно превратившаяся в золушку, понимающе улыбается и взбегает вверх по лестнице, чтобы взять сестру под руку.

Мой Бог, думает король, начиная подыскивать слова для писем, которые будет писать. На ум, однако, приходят пустые, ничего не значащие слова, избитые сравнения с мрамором, лилиями, розами и пурпуром. Король отходит в сторону и уступает место Бельгарду. Пока тот приветствует Габриэль, Генрих выходит во внутренний двор замка и окидывает его взглядом. Влюбленные шепчутся за спиной короля, который с трудом сохраняет внешнее хладнокровие. Вдобавок его мысли уже унеслись в невообразимую даль. В поле зрения Генриха появляются другие фигуры, которые тоже следует иметь в виду. Во‑ первых, отец, Антуан д'Эстре. Этот из тех, кто многого хочет, но ничего не может. Затем тетка, госпожа де Сурди, сестра прожженной матери. Ее муж, господин де Сурди, был раньше правителем Шартра, который сейчас в руках Лиги. Постель эта дама делит с отставным канцлером господином де Шиверни. Настоящие оборванцы, бездонные бочки. Генрих представляет себе строгое бледное лицо своего казначея Рони, который посчитает, во что обойдется эта любовная история. Ну и что? Он король. Разве нет? Точка и никаких возражений.

Он круто поворачивается, подходит к парочке и велит Бельгарду прогуляться. Поклон Габриэль не столь искусен, как у ее сестры. К тому же от нее веет искренностью, почти наивностью. Она пока не знает, что стоящий перед ней и пылающий жаркой страстью человек не даст ей покоя, пока не назовет своей. Она учтиво принимает сдержанные похвалы и как подобает отвечает на них. Кролик болтает с удавом о погоде, как это забавно, думает сестра, с удовольствием представляя себе лицо, которое сделает тетка, когда узнает, что произошло.

Тем временем король, вглядевшись в красавицу, испытывает легкий озноб, осознав совершенную красоту своей Габриэль. Она будет принадлежать ему, это решено, и пока вежливые слова отвлекают внимание короля, его взгляд, словно ловкий вор, шарит по облику девушки, умыкнув здесь улыбку, там — отсвет снежно‑ белой кожи, а тут — нежный силуэт мягко очерченных губ.

Это, вероятно, был единственный момент, когда они встретились открыто. Оба были сущим ничто. Она — семнадцатилетняя красавица из семьи с безумными и несбыточными притязаниями. Он — преданный папской анафеме король без королевства и столицы. Если бы за эти годы хотя бы один из направленных в него кинжалов поразил цель, то мы вряд ли помнили бы его имя. Что касается Габриэль, то ее скорее всего задушил бы ревнивый муж, не дав дожить до двадцати лет. Этот король с плохими зубами и немытой шеей выглядит не слишком внушительно по сравнению с изящным любовником, который уже в третий раз обходит колодец, изредка поглядывая на короля и Габриэль. Если бы она сразу приняла решение, игра бы уже закончилась. Однако когда король уходит, она, словно сквозь туман, слышит: «Я вернусь».

Может быть, и так, ей все равно. Тетка проявила к этому делу гораздо больший интерес. Воображение мадам де Сурди разыгрывается от распаляющих аппетит планов, которые теперь, после такого неслыханного события, как визит короля, могут воплотиться в действительность. В нескольких сильных выражениях она растолковывает племяннице, что не стоит валить целое дерево, если хочешь надкусить яблоко, и что было бы непростительной глупостью выталкивать из постели короля Франции. Габриэль сопротивляется и протестует. Однако строгий взгляд тетки заставляет ее замолчать. Потом она выслушивает приказ. Никакой милости, пока он не начнет сгорать от вожделения. Это совсем не трудно. Габриэль думает о бородатом, изборожденном морщинами лице почти сорокалетнего короля и об исходящем от него запахе солдатчины. Потом мадам де Сурди называет цену. Теплые места для ее мужа, для ее любовника Шиверни и, конечно, для старика Эстре. И если этот человек хочет весной взять какой‑ нибудь город, то почему бы не Шартр, в котором пустует кресло правителя, предназначенное для ее мужа.

Габриэль, погруженная в свои мысли, едва ли слышит слова тетки. Она вспоминает тот сентябрьский вечер, когда Бельгард поднялся к ней в башню и лег рядом. Она, одетая лишь в свет луны, отдалась этому нежному и красивому мужчине, свежему, как только что выпавший снег. Его я люблю, думает она, и буду любить всегда. Может быть, я научусь для блага семьи осчастливливать и другого. Но никто не сможет купить мое сердце. Прощайте, Роже де Сен‑ Ларри, но не покидайте меня, властитель моей души. Отныне я вступаю в новую — отвратительную — жизнь.

Весной 1591 года был осажден не желавший сдаваться Шартр. Тем не менее Генрих был исполнен энергии и уверенности. Король все дни проводил в траншеях и на стенах осадных сооружений. Вечерами он занимался другой добычей, которую доставили ему в лагерь. Семейный совет мог быть уверен: как только город падет, король заплатит за Габриэль.

Католики, державшие сторону Наварры, не скрывали, что им не нравится эта слишком прозрачная возня. Протестанты тоже реагировали на проделки короля с отвращением и сдержанным гневом. Из‑ за этой Габриэль и ее семейки они штурмуют никому не нужный Шартр, а в это время важнейший Руан остается в руках неприятеля.

Падение Шартра 20 апреля 1591 года показало, что расчет госпожи де Сурди был верен. Генрих сделал господина де Сурди правителем, а Шиверни произвел в канцлеры.

Однако вместо того чтобы захватить наконец Руан, армию заставили терять драгоценное время под стенами Нуайона. Некоторые горячие головы никак не могли взять в толк, что не у дел остается еще старик Эстре, которого ждало место правителя в строптивом Нуайоне. Так люди наживают себе врагов.

Тем временем Габриэль научилась разделять чувства и дело. Как только позволяли обстоятельства, она уезжала в Кевр, где в сумерках ждал ее Бельгард. Генрих, как утверждает молва, застиг ее на месте преступления во время очередной ночной отлучки. Бельгард успел вовремя спрятаться под кровать. Король, которому ничто человеческое не было чуждо, бросил на пол несколько сладостей, которые они с возлюбленной вкушали в постели после объятий, чтобы соперник тоже поел и осознал безвыходность своего положения. Тот все понял и очень скоро уехал, а потом начал ухаживать за мадемуазель де Гиз и ее матерью.

Отца Габриэль постепенно начало тошнить от историй, ходивших вокруг его семьи. Антуан д'Эстре, вдохновленный, по‑ видимому, тем обстоятельством, что его неверную жену настигла справедливая кара — ее и разрушителя семьи маркиза д'Аллегра нашли с перерезанными глотками на берегу Иссуара, — спешно выдал Габриэль за сеньора Лианкура — вдовца Никола д'Амерваля.

Тому вся эта история пришлась не по душе, но он согласился, хотя, как вскоре выяснилось, несколько переоценил свои способности. Страх от того, что он противозаконно замахнулся на королевское добро, настолько охватил д'Амерваля, что в первую брачную ночь мужская сила покинула этого отца четырнадцати детей. Во всяком случае, именно так он верноподданнически доложил выведенному из себя Генриху Наваррскому, который нанес ему неожиданный визит. Удар лошадиным копытом, как стало в конце концов известно, давно лишил его мужественности, и лишь неохотно уступив натиску тестя, он женился на упомянутой Эстре. Брак оказался несостоятельным. Несколько месяцев спустя Габриэль покинула замок Лианкур и окончательно соединилась с Генрихом.

Она принесла ему счастье. Король нуждался в Габриэль. Время было трудное. Оставаясь протестантом, он терял всякую надежду когда‑ либо занять трон. Лига сохраняла прежнюю силу. Конечно, можно было осадить Париж и уморить голодом все его население до последнего человека. И что он получит? Нескончаемую резню и город, полный трупов. С другой стороны, Сословное собрание Лиги в Париже было совершенно беспомощным и не могло выставить против Генриха ни одного достойного кандидата. Будь Наварра католиком, его короновали бы на следующее утро. Но менять веру было рискованно. Его гугеноты почувствуют себя брошенными на произвол судьбы. И может ли он отважиться обмануть Англию, своего единственного союзника? Елизавета отвернется от него, если он на коленях приползет в курию вместо того, чтобы поставить на колени Париж. Правда, она была настоящим политиком и сама не упустила бы выгоду от перехода в католичество. Генрих с удовольствием предпочел бы купить победу золотом, а не кровью. Он вообще был властителем, не склонным к насилию, и даже обуздал своих наемников, разрешив им грабить взятые города в течение одного дня вместо прежних трех.

Филипп Испанский, властелин мира, перестал понимать, что в нем происходит. Он, христианнейший король, вынужден бездеятельно наблюдать, как чаши весов медленно и неудержимо начинают склоняться в пользу французского еретика. Смертельным холодом веяло от донесений, доставляемых в величественный дворец Эскуриал. Послы могли только с прискорбием сообщить, что план короля посадить инфанту на французский трон никогда не будет поддержан парламентом. Ни один чужеземный принц и ни одна чужеземная принцесса не могут быть возведены на французский престол, так как это противоречит салическому праву и потрясет самые основы французской монархии. Стоит Наварре переменить веру — а этого надо опасаться, — как Париж немедленно откроет перед ним ворота.

Приближалось лето 1593 года. Пока Сословное собрание Парижа от заседания к заседанию все больше раскалывалось на враждующие партии, Наварра обдумывал последствия смены вероисповедания, смертельного прыжка, как он сам это называл. Он советовался с прелатами по вопросам чистилища, отпущения грехов и иерархии ангелов. Его соратники начали опасаться будущего, но Генрих успокоил их одним ясным словом. Он, король французов — как католиков, так и протестантов, — не позволит разрезать себя на две части, и тот, кто думает иначе, скоро поймет это. Разум подсказывал ему, что делать дальше. Факты диктовали выбор пути. Католики, которые все еще поддерживали Генриха, ставя интересы королевства выше интересов веры, не будут вечно соблюдать верность отлученному от церкви еретику. Как только Парижский парламент объединится в вопросе о короле, Генрих проиграет. О его душевном здоровье заботилась Габриэль. Как говорят, тетка нашептала ей, что только Его Святейшество может расторгнуть брак короля. Между ею и престолом стояли Папа и ложная вера Генриха. Уговаривай его отступиться, шептала хитрая тетка в ухо прекрасной племянницы. Мольбы и слезы сделают все остальное.

25 июля 1593 года Наварра вошел в ворота Сен‑ Дени и явился к алтарю, где его принял окруженный любопытным народом архиепископ Буржа.

— Кто вы?

— Король.

— Что привело вас сюда?

— Я хочу вернуться в лоно католической апостольской Римской церкви.

После этого Генрих произнес традиционные слова символа веры.

Удар оказался удачным. Коронации больше ничто не препятствовало. Так как Реймс был в руках Лиги, короновать Генриха пришлось в Шартре. Нашелся и елей, подходящий для помазания. Были небольшие разногласия в слухах, приходивших из Испании. Поговаривали, что король Филипп заражен дурной болезнью. Этот позор лишил последнего ветра паруса испанцев, которые все еще сидели в Париже и во все горло требовали подкреплений. Среди народа все больше и больше усиливалось мнение, что лучше иметь королем своего, пусть и новообращенного соотечественника, чем отпрыска чужеземного фанатика‑ сифилитика.

Час пробил в марте 1594 года. Вступление в Париж было хорошо подготовлено. Король вступил в свою столицу ранним утром через Порт‑ Нев. Внезапность была настолько ошеломляющей, что практически никто не сумел оказать сопротивления. Двое ландскнехтов были убиты, их просто бросили в воду. Герцог де Фериа получил приказ до полудня построить свои войска и до пятнадцати часов вывести их из Парижа, в противном случае они будут вытеснены из города силой. Но деморализованные испанские оккупанты и не думали сопротивляться. Точно в назначенное время под проливным дождем испанцы покинули город через ворота Сен‑ Дени. Наварра наблюдал за их исходом, стоя на высокой арке ворот. Не раздалось ни одного выстрела. Чавканье сапог в грязи и скрип тележных колес составили шумовое оформление отступления. Великая держава с позором уходила прочь.

Испанцы были разбиты. Однако до мира было еще очень далеко. Лига раскололась, но не перестала существовать. Король, хотя и овладевший своей столицей, пока не получил папского отпущения грехов. Правда, военное счастье скоро улыбнулось Генриху. Был принужден к капитуляции Лион. За ним последовали Пуатье, Кемпе, Камбрэ, Амьен. Немного позже сдались Бове, Перонн, Дуллен и Сен‑ Мало. Генрих посчитал, что наступил момент для возвращения в Париж. На этот раз он вступил в него торжественно и официально, как подобает вступать властителю в столицу своего королевства. Вечером 15 сентября 1594 года при свете факелов он вошел в Париж в сопровождении аристократов, офицеров, королевских чиновников, немногочисленного военного отряда и массы праздных радостных зевак.

Это пышное зрелище значит для возлюбленной Генриха отнюдь не меньше, чем для самого короля, — ее несут впереди шествия в роскошном паланкине. Габриэль одета в свое любимое темно‑ зеленое платье из тяжелого бархата, от корсажа до подола усеянное жемчугом и драгоценными камнями, в которых, играя, отражаются огни факелов. Что происходит в душе этой женщины, вознесенной из провинциальных болот в столицу? Не прошло и четырех лет с тех пор, когда она, семнадцатилетняя девушка, влачила жалкое существование в замке Кевр в окружении славного, но потерявшего всякое значение и влияние семейства, и от скуки приказывала слугам давить мух, докучавших ей своим непрестанным жужжанием. И вот сегодня она возглавляет триумфальное шествие короля, отвоевавшего свою столицу и укротившего непобедимых испанцев.

Зрители в недоумении терли глаза. Кто эта женщина, въезжающая в их город как королева? Она, конечно, очень красива, но подобает ли католическому властителю во время официального вступления в столицу выставлять напоказ, словно дорогую куклу, свою разодетую в пух и прах содержанку? Папские шпионы, стоявшие в толпе, внимательно наблюдали за происходящим. Один из них — Бончани, — растолкав булочников и рыночных торговок, пробрался вперед, чтобы лучше разглядеть красавицу. Но пока сухопарый дипломат протискивался между дородными тушами зевак, паланкин пронесли мимо, и Бончани удалось увидеть только красиво причесанный затылок высокой дамы и ворот бархатного платья. Отступая в гущу толпы, папский шпион мысленно успел составить первые фразы донесения, которое он сегодня же вечером отправит в Рим, где с большим интересом следят за событиями в Париже.

Между тем Климент VIII, ставший Папой в 1592 году, доставлял королю гораздо больше хлопот, чем любовница. Папа оказался в затруднительном положении. Он, разумеется, прекрасно понимал политику, проводимую испанцами и Лигой, как и то, что только Франция могла служить серьезным противовесом габсбургскому спруту. Будь Наварра католическим союзником Рима в борьбе против могущественного Филиппа, Клименту удалось бы ослабить смертельные объятия спрута. Посланники Филиппа, вившиеся вокруг Папы, не жалели яда и желчи в адрес французского короля. Несколько лет назад — Климент слишком хорошо это помнил, — когда его предшественник Сикст V объявил о своем нейтралитете в отношении Франции, Филипп прислал в Рим графа Оливареса. Переговоры больше походили на свару и кончились ничем, а через несколько дней Папа слег от непонятной болезни и вскоре умер. Сегодня, пять лет спустя, положение Испании и Лиги еще больше ухудшилось, и Климент опасался прикасаться к еде во время трудных переговоров.

Правда, в такой же степени не доверял Папа и этому новообращенному, который меняет религии, как перчатки. Король отступился от своей веры, чтобы завоевать Париж, следовательно, его вера так же фальшива, как парики его слуг. Генрих Наваррский хочет получить отпущение грехов, чтобы устроить вечерю Антихристу. Но можно ли доверять Испании? Так же думают во Флоренции и Венеции. Без Франции весь христианский мир навсегда окажется в руках Габсбургов. Что будет, если отлученный Генрих объявит о создании французской государственной Церкви? Переживет ли Рим вторую схизму? На горизонте до сих пор угрожающе маячила зловещая тень другого Генриха.

Случилось так, что один молодой иезуит совершил покушение на короля Генриха. Во время приема в Лувре он бросился на короля с кинжалом, но промахнулся и лишь рассек Генриху губу. Три дня спустя во время суда над преступником король издал указ об изгнании из страны ордена иезуитов. Надвигалась буря, и впервые за много лет в Риме были вынуждены принять посланника французского короля.

Переломный момент наконец наступил. Пока войска Филиппа вяло наносили свои последние удары, посредникам Генриха удалось получить у Папы отпущение грехов своего короля. Вожди Католической лиги начали один за другим складывать оружие. Габриэль, ставшая к тому времени маркизой — владелицей замка Монсо, — приняла там в 1596 году одного из них — Майенна. На лоне природы гости наслаждались изысканными блюдами и забавлялись пасторалями, которые радушная хозяйка устраивала для всеобщего увеселения. Вот один из малых сих, которые подсылают ко мне убийц, думал, должно быть, Генрих, чокаясь с толстым Майенном в ухоженном саду маркизы де Монсо.

До установления мира оставалось в то время только два года. В том, что его придется добиваться силой, у короля не было никаких сомнений. Но теперь у Генриха была под ногами твердая почва. Он — король, притом католический, законный властитель, пребывающий в лоне католической церкви. Ни один испанский солдат не будет отныне иметь права под предлогом защиты христианства от еретиков вторгаться в города и убивать крестьян. То, что это был лишь предлог, знает каждый. Но до воцарения мира должно будет пролиться еще немало крови.

Но лишь очень немногие задумывались над тем, что будет дальше. Одним из таких людей был Максимильен де Бетюн, маркиз де Рони, будущий герцог де Сюлли. Едва ли кто‑ нибудь смолоду так верно служил королю и был так щедро за это вознагражден. Мало кто мог умом и способностями соперничать с маркизом. Войска противников еще отнимали друг у друга города, а в столе Рони уже лежали готовые планы послевоенного устройства королевства, в которых было написано, что следует предпринять для восстановления разоренного государства, облепленного, как паразитами, алчными чиновниками и беспринципной аристократией. Но без денег ни дорог, ни мостов не починить, а без путей сообщения невозможна никакая торговля, без которой не собрать налогов. Соляной налог был сдан в откуп. Сборщики налога, когда им вообще удавалось что‑ то собрать, отсылали значительную его часть во Флоренцию, Великому герцогу Фердинанду де Медичи, который, предоставив Генриху военный кредит, потребовал уплаты по нему в виде части соляного налога. После того как еще часть брал себе сборщик, в королевскую казну попадали лишь жалкие крохи. Исписав рядами цифр гору бумаги, Рони понял, какие громадные суммы бесконтрольно исчезают неизвестно куда. Этот безжалостный государственный муж, гугенот до мозга костей, бесчеловечно жестокий и раздувшийся от чувства долга и чести, наводил ужас на чиновников финансового совета.

Рони не тратил времени на измышления по поводу зажравшихся и разложившихся государственных чиновников. Весь материал против них был собран и черным по белому запротоколирован. Королю осталось добавить совсем немного, чтобы они, как по мановению волшебной палочки, стали трезвыми, неподкупными и изящными, как математическое доказательство.

Но самой сильной головной болью маркиза де Рони стало не поддающееся никаким расчетам сердце его сюзерена. Уже восемь лет с ним эта Габриэль, которая после каждых родов получает новый титул. Она с самого начала домогалась его дружбы, скорее всего по совету Сурди, которые, прячась за красивым фасадом этой марионетки, дергали за ниточки. Он хорошо помнил, что именно Габриэль посоветовала королю ввести его, де Рони, в финансовый совет. Неплохо, подумал он тогда. Но я не продаюсь, и в совет я бы вошел и без вашего заступничества, и напрасны все ваши усилия — вы никогда не станете королевой.

Дождь, начавшийся в день Всех Святых и превративший улицы города Париж в месиво холодной мокрой грязи, не прекращался до самого конца 1598 года. В большинстве кварталов свирепствовали корь и ветряная оспа. По безутешным в скорби улицам почти ежечасно проносили детские гробики. В городе не осталось почти ни одного жителя, который не страдал бы кашлем или лихорадкой. В довершение всех бед урожаи в этом году были плохи, и цены на овощи и хлеб стремительно взлетели. Те, кто верил, что с окончанием войны и осады минует самое худшее, смиренно взирали теперь на нового невидимого врага, который без милости и пощады уносил одну душу за другой. Горожане беспрестанно возносили молитвы, во всех церквах служили мессы, и только врачи благоденствовали, находя все более широкое поле для применения своих, большей частью совершенно бесполезных, микстур.

13 декабря 1598 года в церкви Сен‑ Жермен состоялось крещение младшего сына короля. Мальчика нарекли Александром. Несмотря на плохую погоду, в церкви собралось много людей, может быть, надеявшихся, что это радостное событие хоть как‑ то смягчит их собственное горе. И разве не коснулась милостивая рука Божья самого короля? Тяжелая болезнь, которая грозила унести его в могилу, пощадила его, и теперь он идет по храму вместе с Габриэль, ставшей герцогиней де Бофор, в окружении крестных — Дианы Французской, герцогини Ангулемской, и графа де Суассона. Они подходят к кардиналу, чтобы испросить у прелата благословение на совершение таинства крещения в лоне святой Римской церкви.

Народ перешептывается. Сам король не желал такого пышного торжества, все же речь идет не о наследнике французского престола, этот мальчик — не дитя Франции. Прошел слух, что маркиз де Рони, казначей короля, отказался заплатить музыкантам деньги, положенные за игру при крещении отпрысков коронованных особ, на том же основании — это не дитя Франции, а поэтому в крещении нет ничего из ряда вон выходящего.

Когда об этом узнал король, он, как говорили, желая помириться с герцогиней, послал к ней посредника — маркиза. Она уже знала о скандале с музыкантами и без лишних слов выставила де Рони вон. После этого у нее появился сам король, чтобы указать Габриэль ее место, но все кончилось тем, что смертельно оскорбленная герцогиня разразилась слезами, крича, что лучше умереть, чем сносить такой позор. Пусть король задумается — оставаться ли ему с ней, которую любят все, или держаться за маркиза де Рони, на которого жалуется половина королевства. На это Генрих ответил — как шепотом передавали друг другу люди, — что ему гораздо легче было бы расстаться с десятком таких любовниц, как она, чем с одним таким слугой, как маркиз де Рони. Должно быть, после этих слов герцогиня схватила нож и сказала, что, значит, ей нет больше места рядом с королем и что пусть клинок поразит ее в сердце, где она всегда хранила образ Генриха, и так далее в том же духе. Чем все кончилось, никто толком не знал.

Даже мирное и торжественное впечатление, которое должен был произвести показанный во второй половине дня балет пяти народов, оказалось чисто внешним. В душах по‑ прежнему царил разлад.

Мучимые голодом и болезнями горожане не упускали тем не менее случая послушать жестокие словесные дуэли по поводу Нантского эдикта о веротерпимости, которые почти постоянно разгорались на площадях. Под одобрительные или возмущенные крики толпы богословы вели нескончаемые диспуты и предоставляли изнуренным людям, которым уже нечего было положить в рот, возможность вместо еды и питья глотать их распаленные речи и доводы.

Даже на Рождество, когда после четырех отслуженных месс перед церквами скопилось так много людей, что в течение еще трех дней продолжали служить обедни и вечерни, напряженность в городе не уменьшилась. Счастье еще, что дождь и холод удерживали большинство людей дома — греться у камина, если были дрова.

Так, за пеленой нескончаемого дождя, расплылся и ушел в прошлое последний день того достопамятного, богатого событиями года, принесшего Франции долгожданный мир. Кое‑ где праздновали наступление нового года, но в большинстве кварталов свет факелов освещал лишь пустынные, словно вымершие улицы и переулки, хранившие следы игравших похоронные мелодии маленьких оркестров, а в большинстве домов молились святым, которых не найти ни в одном календаре.

Первые дни января принесли с собой ту же пасмурную погоду, небо было по‑ прежнему покрыто свинцовой серостью. Церемония посвящения в рыцари, которую пришлось четыре раза откладывать из‑ за дождя, состоялась лишь на третий день нового года в монастыре августинцев. По прошествии церемонии король воспользовался благоприятной возможностью и, к удивлению собравшихся, оповестил их о том, что в конце месяца состоится бракосочетание госпожи Катрин, сестры короля, с герцогом Баром, маркизом дю Поном. Удивление присутствующих было непритворным. Вообще о возможном замужестве сестры короля поговаривали давно и даже называли возможных претендентов на ее руку. Ни для кого не было секретом, что всякое бракосочетание такого рода необходимо преследует политическую цель. Иначе для чего еще протестантская принцесса пойдет к алтарю с католическим принцем из лотарингского дома? Это могло означать только одно — конец вражды Генриха с Лотарингами. Принцесса выйдет замуж за заклятого врага своего брата. Было очевидно, что этот брак — вызов Риму. Как мог король допустить такое? Глупо, очень глупо, думали простые души. На могущественных врагов надо производить сильное впечатление, иначе они растопчут, — так думали хитрые. Однако бесхитростная правда была, видимо, совсем иной. Генрих всегда в первую очередь думал об интересах королевства и только во вторую — об интересах религиозных. Если Лотаринги продаются по столь низкой цене, то надо их покупать, форма покупки не имеет никакого значения. Лучше незаконный брак, чем законная религиозная война.

С помощью подобных союзов королю удалось — хотя бы внешне — сгладить волнения минувшего десятилетия, но духовенство и парламент продолжали их возбуждать. Как и прежде, Парижский парламент отказывался ратифицировать Нантский эдикт. Каждый день арестовывали религиозных подстрекателей и заговорщиков, замышлявших убийство короля. Множились ереси и богохульства, и на каждого изгнанного из Парижа с пробуравленным языком и отрезанными губами находилось десять новых проповедников, призывавших огонь и серу на голову короля и Нантский эдикт.

Генрих, насколько возможно, игнорировал подстрекателей. Пусть кричат и рвут на себе волосы. Тот, кто видит многое безумие, либо подпадает под его влияние, либо приобретает устойчивость. Неужели было недостаточно тридцати лет опустошительной войны? Какое безумие поразило эти головы? Разве лучше сжечь весь Париж со всеми его жителями, чем оставить в живых хотя бы одного еретика? Он задумчиво покачал головой, подошел к окну своих луврских покоев и посмотрел на расстилавшийся внизу город. Он никогда не допустит, чтобы подстрекатели и раскольники снова посеяли в умах его несчастного народа семена самоубийственного раскола. Эдикт должен быть ратифицирован и приведен в исполнение во что бы то ни стало. Если бы нашелся хоть один человек, на которого можно было положиться! Раскол царит даже среди его ближайших советников. Со всех сторон доносятся слухи об интригах и изменах, все обвиняют всех, и если бы он верил всем доносам, то давно остался бы один рядом с горой трупов казненных сановных изменников.

Осенью прошлого года, когда он лежал в замке Монсо, окруженный врачами, боровшимися за его жизнь, король вдруг явственно представил себе, что произойдет в случае его смерти. Все пойдет прахом. Даже сама возможность его ухода из жизни уже привела к волнениям и даже отдельным восстаниям. Счастье, что на этот раз Богу было угодно исцелить его от недуга. При этом Господу не было никакого дела до него, плохого раба Божьего, пораженного сомнениями и не знающего истинного учения. Но королевство не должно погибнуть, думал Генрих, и именно поэтому простер всемилостивый Господь свою защищающую длань над его грешной головой. Но если это так, то, значит, он совершил далеко не все для упрочения власти? Не в этом ли заключается его наипервейший долг?

Словно отвечая на этот невысказанный вопрос, в покои вошла Габриэль с детьми — Катрин‑ Генриеттой и Сезаром, которые шли рядом с ней. Маленького Александра Габриэль несла на руках. Король поспешил навстречу возлюбленной, с преувеличенной нежностью поцеловал детей и взял из рук Габриэль маленький теплый сверток.

Генрих сразу заметил, что женщина дрожит от какого‑ то лихорадочного возбуждения.

— Вернулся Ланглуа, — сказала Габриэль. — Маргарита согласна на развод. От нее получена доверенность.

Все это уже давно было известно королю.

Бросив влюбленный взгляд на ее раскрасневшееся от плохо скрытой радости лицо, Генрих взял герцогиню за руку и подвел к большому окну, из которого были видны город и окрестные поля.

— Там, стоя на арке ворот Сен‑ Дени, я видел, как подо мной проходят испанцы, покидающие Париж. Вы помните этот миг? Тогда, как и сегодня, шел дождь, но мне кажется, что это был самый лучший день моей жизни. Подумать только, с тех пор прошло уже пять лет.

— И мертв тот, кто прислал сюда испанцев.

Генрих удовлетворенно кивнул. Филипп, главный его противник и враг, умер прошлой осенью. Тогда никто не поверил в эту новость — за прошедшие годы из Мадрида не раз приходили ложные вести о смерти Филиппа.

— Пусть мертвые говорят о мертвых.

Она положила голову на плечо Генриха и принялась гладить по волосам дочку, прижавшуюся к ее ногам. Король тихо продолжал:

— Прошло уже три недели, как Силлери уехал в Рим. Письменное подтверждение согласия на развод облегчит его миссию. Я сейчас же пошлю в Рим гонца.

Габриэль промолчала, задумчиво глядя сквозь зеленоватые стекла окна. Она слышала тяжелое дыхание мужчины, стоявшего рядом, чувствовала на плече его тяжелую сильную руку. Если бы могла она всегда стоять вот так, у окна, издали наблюдая за событиями, разыгрывающимися у ее ног, и чувствуя себя уютно и надежно рядом с этим человеком. Но она угадывала его мысли, а то, что ей не удавалось разгадать самой, услужливо подсовывала тетка, которая ежедневно, словно перемены неаппетитных блюд, подавала ей отвратительные новости.

Говорят, что несколько дней спустя из Юссона в Лувр пришло еще одно письмо. В нем королева отказалась от своего согласия на развод. Она с большой благодарностью приняла, писала Маргарита, великодушное разрешение короля вернуться из изгнания и после многочисленных совещаний с советниками решила принять и условия, которыми было оговорено ее возвращение. Она хорошо осознает, как важно для короля вступить в новый брак, чтобы таким путем достичь того, в чем ей было отказано Богом, а именно, подарить короне и Франции законного наследника. Но если такое соглашение будет выполнено, то она, Маргарита, опасается за благополучие королевства и спасение своей души, ибо до ее ушей дошло, что после развода король собирается жениться на своей любовнице Габриэль д'Эстре. Если на место королевы претендует женщина такого низкого звания, женщина, о чьих грязных и отвратительных похождениях ходит масса слухов, то она, Маргарита, никогда не уступит своего места ради заключения столь скандального союза. Мало того, она считает, что надо приложить все усилия для того, чтобы не допустить такого позора для короля, ее самой и всей Франции.

Дела между тем шли своим чередом. Силлери вскоре прибудет в Рим, где его примет Папа. Климент, которого к этому моменту поставят в известность обо всем, грубо отчитает посланника и спросит, не держит ли французский король Папу Римского за дурачка.

Посланник Силлери видел перед глазами эту сцену еще в карете, не успев доехать до предгорий Альп. Дождавшись, когда уляжется первая вспышка гнева Его Святейшества, он ответит на нее взвешенными словами.

— Мой повелитель и король заверяет вас в своем верноподданническом служении. Я не знаю, какие сведения сообщают вам и какими путями достигают они вашего слуха, но издалека многое представляется угрожающим и сложным, а вблизи предстает надежным и простым. Но самое главное, время не терпит. Бог явил чудо и избавил короля от тяжелой болезни, так как не желал допустить, чтобы доставшийся столь дорогой ценой мир был принесен в жертву внутренней смуте.

— Меня радует, что вы так хорошо постигли волю Божью. Силлери не даст сбить себя с толку.

— У Франции великий король, но у него нет наследников. Вы отлично знаете, что устроенный Екатериной брак короля с Маргаритой в течение двадцати семи лет не привел к появлению на свет детей. Кроме того, королева повинна в государственной измене и нарушении супружеской верности. Одно это является достаточным основанием для расторжения брака, не говоря уже о кровном родстве этих состоящих в браке людей. В связи с этим король настоятельно просит вас признать его брак несостоятельным. До тех пор, пока новая королева не подарит французскому королю законного наследника, нам будут угрожать раздор, беда и гражданская война. Таково положение, которое мне поручено довести до вашего сведения.

— Мне хорошо известно, каково действительное положение дома Бурбонов. Вы полагаете, что я не молю ежедневно Творца о ниспослании правильного решения? Но чего требуете от меня вы? Уж не должен ли я из‑ за страха кровосмешения допустить, чтобы бастарды и шлюхи свили себе гнездо в луврском замке?

Силлери смущенно опустит голову. На такие прямые нападки он не рассчитывал. Насколько же беспомощен Альдобрандини, если прибегает к такой речи. Чем сильнее выражения, тем слабее доводы.

— Король ни разу не обманул вас. Вы нашли в его лице самого верного вашего союзника. Но он сможет стать вам еще ближе, если Вы освободите его от оков.

— Как же в таком случае быть с Нантом?

— Со времени объявления Нантского эдикта во Франции воцарился мир. Страна оправляется от войны и начинает расцветать. Ушли в прошлое черные тени войны. Эдикт — очень скромная цена для такого большого облегчения.

Папа шумно выдохнет воздух и резко повернется спиной к посланнику. Какое беззаконие! С антихристом не заключают сделок: его либо уничтожают, либо он уничтожает тебя, если на то будет воля Божья. Каким разрушительным духом веет от компромисса, высказанного устами посланника.

— Вот что я скажу вам, господин де Силлери…

Но тот уже ничего не слушал и пытался прогнать неприятное видение, разглядывая из окна кареты расстилавшийся перед глазами ландшафт. Положение было безнадежным, и с каждым часом на душе Силлери становилось все тяжелее от невыполнимости возложенной на него задачи. Закутавшись в тяжелое покрывало и втянув голову в плечи, он погрузился в свои мысли, глядя на заброшенные, покрытые изморозью поля и слушая монотонный топот копыт и звон сбруи четверки лошадей. Многоногий медлительный жук не спеша начал подниматься по склону Альп.

ЧЕТЫРЕ

Кошинский прервал свое повествование и присел на траву. Мне же потребовалось несколько мгновений, чтобы вернуться к действительности. Гуляя, мы незаметно выбрались на высокое плато, откуда открывался вид на пологий берег Рейна. Далеко внизу лежал Фрейбург. Из клубившегося над городом тумана острой иглой выдавалась башня монастыря. Над горизонтом вырисовывался призрачный силуэт Вогезских гор, и мне было совсем не трудно вообразить, как четыреста лет назад по этой равнине, трясясь на ухабах, медленно ползла карета, запряженная четверкой лошадей.

Кошинский, обняв руками колени, оглядел панораму. Я последовал его примеру, и некоторое время мы сидели молча, наслаждаясь великолепным видом окрестностей. У меня в ушах продолжали звучать многие названные Кошинским имена.

Не из рукописи ли почерпнул он свой рассказ, поинтересовался я.

— Нет‑ нет, автор предполагал, что читателю известен исторический фон повествования. В конце концов, он был членом общества историков и общался с людьми, которые, вероятно, наизусть знали статьи Нантского эдикта. К тому же временам царствования Генриха IV посвящена обширная литература. Его любовь к Габриэль д'Эстре произвела неизгладимое впечатление на современников, в особенности из‑ за странной кончины, которая постигла несчастную герцогиню за несколько дней до намеченного бракосочетания с королем. Важнейшие исторические труды, посвященные делу Габриэль д'Эстре, были опубликованы уже к восьмидесятым годам прошлого века.

— Король хотел жениться на Габриэль, а Рим не желал допустить этого брака?

— Да, во всяком случае, такова официальная версия.

— Но почему?

— Почему в Риме были против этого брака?

— Да.

— Для этого было множество причин. Папа Климент с большой неохотой заключил союз с Генрихом Наваррским. Он не доверял королю, считая его веру неискренней. Нантский эдикт был пощечиной Святому Престолу. Политическая подоплека Эдикта понятна, и с современной точки зрения его можно считать великим дипломатическим достижением, но в те времена люди думали по‑ другому. Ставкой в игре была святость христианской веры. Сейчас трудно себе представить, какое значение истинность вероучения имела для современников. В тот год, когда Генрих подписал Эдикт, Декарту было два года, а в Риме полным ходом шел процесс Джордано Бруно. Конечно же, и в те времена политику тоже принимали в расчет. Франция должна была стать оплотом в борьбе с Габсбургами. Сильный союз Парижа и Рима должен был ослабить мертвую хватку Филиппа и покончить с его превосходством в Европе. Все сходились в том, что Генрих должен развестись с Маргаритой и заключить новый брак. В то время, в 1599 году, смерть Генриха привела бы к новой вспышке усобицы между принцами крови. О своих притязаниях на трон заявили бы и другие аристократические дома. Вопросы веры послужили бы топливом войны, и на авансцену снова вышли бы великие европейские державы. Все началось бы сначала, и Франция как государственное образование скорее всего исчезла бы с карты мира или разделила судьбу Германии. Княжества стали бы независимыми, и в стране развернулась бы настоящая охота за иноверцами, которых начали бы убивать, как зверей. Этого следовало избежать любой ценой. Должны были появиться законные наследники, или, выражаясь языком истории, нужна была мать для Людовика XIII. Была для этого и подходящая кандидатура — Мария Медичи, племянница Фердинанда Медичи, Великого герцога Тосканского. Но король любил только Габриэль.

— Значит, она стала препятствием для большой политики? — спросил я.

— Все было не так просто и однозначно. Достоверно известно только одно — за несколько дней до назначенного бракосочетания с Генрихом IV Наваррским Габриэль неожиданно умерла от какой‑ то загадочной болезни. На Пасху король отправил ее в Париж, а сам остался в Фонтенбло. Полагают, что он сделал это, чтобы в преддверии близкой свадьбы не рисковать лишним скандалом. Габриэль в то время находилась на шестом месяце беременности, подорвавшей ее силы. Кроме того, она была подавлена нехорошими предчувствиями и зловещими предсказаниями своего астролога. Что происходило в деталях, точно не известно. Свидетели противоречат друг другу. После обеда в доме одного богатого итальянца герцогиня упала в обморок, а потом у нее начались ужасные судороги, которые не отпускали ее до самой смерти, наступившей в канун Пасхи. Это событие вызвало такое потрясение среди ее ближайшего окружения, что никто из присутствовавших при ее болезни, продолжавшейся со среды до субботы пасхальной недели, оказался не в состоянии оставить связного рассказа о происшедшем. Габриэль умерла в страшных мучениях утром 10 апреля 1599 года, за несколько дней до назначенного бракосочетания с королем. Она постоянно звала его и за время своей короткой болезни даже написала ему несколько писем. В Страстную пятницу Габриэль впала в кому, и король, покинув Фонтенбло, направился в Париж, чтобы быть рядом с возлюбленной в ее последние часы. Однако у въезда в город его перехватили. Приближенные обманули его, сказав, что Габриэль уже мертва, и король повернул назад.

Кошинский погрузился в красноречивое молчание. Я с нетерпением посмотрел на него.

— Да, я понимаю, о чем вы сейчас думаете. Все выглядит так, словно Габриэль помогли умереть. Спекуляциям на эту тему несть числа. Год спустя Генрих IV женился на Марии Медичи. Племянница Великого герцога Тосканского взошла на французский престол. Таковы факты.

Немного помолчав, Кошинский добавил:

— Все происшедшее, как и эта картина, выглядит весьма странно.

— Картина, о которой я вам когда‑ то рассказывал?

— Да, хотя если быть точным, то нет. В рукописи речь идет о восьми других картинах, каким‑ то образом связанных с изображением двух дам в ванне, которое вы мне один раз показали. Вы не стали заниматься дальнейшими поисками?

Я покачал головой.

— Я много раз пытался узнать об этом деле что‑ нибудь новое, но похоже, что о картине не известно ничего надежного. Оригинал выставлен в Лувре, но согласно каталогу о ней знают не слишком много.

— Странно, не правда ли? — Кошинскому доставляло очевидное удовольствие подвергать меня этой пытке.

— Ну и?.. — спросил я.

— Давайте еще пройдемся, — предложил он. — Когда сидишь, плохо рассказывается.

Мы поднялись и продолжили нашу прогулку.

— Когда я прочитал все, о чем только что вкратце рассказал вам, мне стало ясно, о чем идет речь в рукописи. Я уже говорил вам, что малозначительная часть рукописи посвящена жизнеописанию одного художника. В различных местах манускрипта речь идет о ряде картин, которые, как представляется, имеют какое‑ то отношение к загадочным обстоятельствам смерти герцогини. Я выписал соответствующие места и показал своему другу — историку искусств. Он позвонил мне в тот же вечер и сообщил, что не составит никакого труда идентифицировать эти картины. Некоторые из них принадлежат к окружению школы Фонтенбло. Что же касается описанных мною картин, то они, по всей вероятности, являются различными версиями находящегося в Лувре портрета, который, хотя его происхождение точно не известно, обладает определенными признаками школы Фонтенбло. Версий портрета много — они разбросаны по всей Европе — в Монпелье, Флоренции, замке Шантильи. Один экземпляр есть даже в Базеле. Это последнее удивило меня менее всего.

— Картина из Лувра не упоминается и в документах? — спросил я.

— Как я уже говорил, и да, и нет. Весь рассказ ведет именно к ней, но рукопись обрывается на самом неожиданном месте. История, таким образом, оказывается неполной. Но есть один интересный момент! Много месяцев спустя, оказавшись в Париже, я воспользовался случаем и решил посмотреть оригинал в Лувре. Реконструкция в то время была еще не завершена, пирамиды во внутреннем дворе отсутствовали, и входили в музей через закрытые теперь ворота напротив церкви Сен‑ Жермен‑ л'Оксеруа. Я встал в очередь посетителей, купил билет и мимо египетского колосса прошел на лестницу, ведущую в картинную галерею.

Людей было немного. От картины к картине переходили группы школьников. Туристы сосредоточенно читали свои многоязычные путеводители или внимательно слушали разъяснения, которые читал записанный на магнитофонную кассету женский голос. Как только я вошел в зал, эта картина сразу бросилась мне в глаза. Потом я долго думал, почему она не поразила меня раньше. Ведь я был здесь не первый раз. Может быть, до этого портрет меня просто не интересовал. Как говорит пословица, глаза спят, пока не пробудится разум. То же самое происходит подчас и с книгами. Ее прочитывают и равнодушно ставят на полку, но наступает день, когда ее берут снова, открывают и не могут оторваться.

Сначала я отошел на некоторое расстояние и принялся наблюдать, как реагируют на картину другие посетители. Большинство смотрели на нее отчужденно, подходили ближе и оглядывали полотно недоверчивым взглядом. Некоторые отворачивались, словно боясь, что их застанут за ее разглядыванием. Но ни у кого не возникало видимого желания задержаться у необычного портрета. Пожимания плечами, многозначительные улыбки, укоризненное покачивание головой. В отличие от других картин эта излучала странную силу, привлекающую любопытных, чтобы в следующий момент оттолкнуть их противоположно направленной силой. Я до сих пор не понимаю природы такого воздействия.

Он снова на некоторое время замолчал. Мы молча шли по лесу, Кошинский, казалось, погрузился в свои мысли, предназначенные, по‑ видимому, не для меня. Наконец он снова заговорил:

— Наша способность видеть и наблюдать достойна сожаления. Мы воспитаны в способности ничего не видеть. В противном случае мы не смогли бы пройти и сотни метров по оживленной торговой улице. Зрительное раздражение от сияния рекламы свело бы нас с ума. Именно поэтому мы способны наслаждаться выстроенными в ряд старыми картинами, хотя ничего о них не знаем. Они становятся доступными нашему обозрению, выступая в сравнении с окружающим нас миром. Может быть, именно из этого незнания возникает то наслаждение, какое мы испытываем, созерцая такие полотна? Картины ничего не хотят нам продать или рассказать нам об ужасных событиях, происходящих в нашей или другой стране. Религиозное содержание картин уже не трогает нас. Какой король изображен в виде Юпитера, а какая герцогиня в виде Дианы, не имеет для нас никакого значения. На наш праздный туристский взгляд, пейзажи, которые мы видим, не являются аллегориями разрушения или тонко рассчитанным художниками изящным оптическим трюком. На сцену охоты в самом лучшем случае накладывается повествование Овидия. Нам не надо выносить своего суждения о них, соглашаться с ними или менять свое поведение. Нам даже не нужно знать содержание повествования. Нам снисходительно сообщают какие‑ то сведения, мы читаем, киваем, удовлетворенно бросаем последний взгляд на чудесное полотно и спешим прочь. Нам достаточно объяснений, приведенных искусствоведами, которые убеждают нас в том, что в то время люди уже сознавали, что надо видеть на картинах. Вакх, Протей, Цирцея, Дафна… Мы читаем, смотрим. Сивилла Тибурская. Давид, поражающий Голиафа. Похищение Прозерпины. Положение во гроб. Пожар Трои. Нам не нужно ничего, кроме этих названий. При этом они говорят нам не больше, чем надгробные эпитафии…

— Или каталожные справки.

— Да, почему бы и нет? Я подошел к картине и прочитал: «Школа Фонтенбло. Неизвестный художник. Габриэль д'Эстре и одна из ее сестер». Картина датирована приблизительно 1600 годом. Это самая своеобразная из всех картин, какие мне приходилось видеть. Вы тоже ее хорошо знаете. Две дамы позируют обнаженными в каменной ванне, на край которой наброшен кусок ткани. Дама справа от зрителя — должно быть, Габриэль. Между вытянутыми пальцами левой руки она держит кольцо, правая рука безвольно свисает с края ванны. Правая рука сестры тоже покоится на ванне, а большим и указательным пальцами левой она ухватила сосок правой груди Габриэль.

— Кроме того, картина обрамлена роскошным пурпурно‑ красным занавесом. Создается впечатление, что смотришь на сцену, а у обеих дам такое выражение лиц, словно они стоят на виду у многочисленной публики.

Кошинский кивнул:

— Да. Однако, рассматривая оригинал, я открыл в нем детали, которых не заметил, когда вы показали мне маленькую репродукцию. Оказалось, что в портрете есть и другие странности.

— Вы имеете в виду женщину на заднем плане?

— Не только. На среднем плане выступает стол или ларь, покрытый зеленой материей. Этот предмет закрывает камин, образующий задний план пространства картины. Угасающее пламя отбрасывает слабый отсвет на темно‑ зеленую ткань. Возле камина сидит какая‑ то женщина, занятая шитьем. Между ней и камином на стене висит черное зеркало. Вы не помните, что над камином?

Вопрос обескуражил меня. Я смотрел на полотно бесчисленное множество раз, но не смог дать ответ. Но Кошинский не стал его дожидаться.

— Это деталь, которую легко пропустить, но которая тем не менее хорошо видна на оригинале. Над камином видна картина — так сказать, картина в картине, если вам нравится такое определение. Картина изображает нижнюю часть тела обнаженного мужчины, на чресла которого наброшена красная материя. Создается впечатление, что истомленный мужчина только что соскользнул с кровати на пол.

— Да, теперь я припоминаю. Но я принял эту картину за простое украшение. Может быть, там изображен какой‑ нибудь мифологический сюжет или что‑ то в этом роде.

— Все может быть. Но почему герцогиня должна была позировать в таком виде? Что означают эти своеобразные жесты? Кто эта женщина, склонившаяся над шитьем на заднем плане картины? Камеристка? Что означают другие предметы на картине? Стол или ларь, покрытый темно‑ зеленой материей. Угасающий в камине огонь и половина картины, показывающая нам едва прикрытые чресла обнаженного мужчины.

Описание Кошинского воспламенило меня, я снова почувствовал то очарование, которое охватило меня много лет назад при первом взгляде на странную картину.

— Но самая большая загадка, — сказал я, — это необычная игра рук обеих дам. Почему одна из них держит другую за сосок?

— Естественно, я тоже думал об этом. Может быть, эти жесты аллегорически указывают на беременность, и надавливание на сосок имитирует движение, которым после родов выжимают из груди первую каплю молока. Возможна и другая интерпретация, которую не следует сбрасывать со счетов, а именно, что такой жест — это намек на какую‑ то непристойность, может быть, даже на извращенную связь.

Я знал, что искусствоведы, исчерпав другие возможные толкования, склонялись и к этому, не слишком удовлетворительному, но, по‑ видимому, весьма основательному объяснению.

— Я читал, — сказал я, — что герцогиня была беременна в то время, когда предположительно был написан этот портрет. Жест сестры скорее всего намекает на скорое рождение ребенка. Отсюда становится понятным, что делает камеристка на заднем плане. Она шьет для будущего младенца крестильную рубашку.

— А на картине, висящей над камином, изображен, вероятно, отец ребенка.

От удивления я остановился. Такое объяснение, признаться, не приходило мне в голову.

— Да, а почему, собственно говоря, нет?

— Хорошо, допустим, что это так, но почему в таком случае мы не видим его лицо? Герцогиня вряд ли была заинтересована в том, чтобы скрыть правду об отце ребенка. В конце концов, она была официальной любовницей короля, maî tresse en titre, с перспективой брака и получения короны. И почему, спрашивается, так мрачна атмосфера среднего плана картины — покрытый темно‑ зеленой тканью стол, гаснущий огонь в камине, согнувшаяся над рукоделием камеристка?

Я и сам хорошо помнил гнетущую неподвижность картины. Однако Кошинский не упомянул еще одну деталь и согласно кивнул, когда я продолжил:

— Совершенно не понятна роль кольца, которое герцогиня держит кончиками пальцев, словно кусок раскаленного металла или только что извлеченную из кожи занозу. Создается впечатление, что кольцо вообще висит в воздухе.

— Можно также предположить, — подлил масла в огонь Кошинский, — что кольцо было дорисовано позже.

— Что? — Я был до такой степени поражен, что снова остановился. — Почему вам пришло это в голову?

— Это всего лишь предположение. Но я могу понять ваше изумление. Я был точно так же удивлен, когда полгода спустя наткнулся на обеих дам во флорентийском Палаццо Веккьо. Сцена была та же — две дамы в ванне. Задний план исчез, закрытый задернутыми занавесями. В ванне мы видим ту же пару — Габриэль и ее сестру, занятых загадочной пантомимой, с некоторыми, правда, отличиями. Дама слева уже не держит герцогиню за сосок, а лишь указывает на него безымянным пальцем левой руки. Герцогиня же делает такое движение, словно надевает на этот палец кольцо — символ предстоящего бракосочетания. Но вы уже догадались об остальном — между кончиками пальцев в действительности нет никакого кольца.

Я недоверчиво посмотрел на своего друга.

— Это та же картина, говорите вы?

— Она проникнута тем же духом, что и полотно, выставленное в Лувре. Композиция немного другая, но картина, несомненно, принадлежит кисти того же художника.

— А кто художник?

— Он неизвестен, как и автор луврской картины.

— Оба полотна анонимны?

— Да, как оказалось, о картине во Флоренции известно так же мало, как и об ее пандане в Лувре. Правда, новейшая история флорентийской версии документирована гораздо лучше. Ее последним владельцем был не кто иной, как Геринг. Рейхсмаршал через подставное лицо отправил конфискованные во Франции у евреев‑ коллекционеров картины импрессионистов в Италию, обменяв их на полотна итальянских мастеров. Так он стал обладателем картины.

Я не успел еще переварить эти сведения, а Кошинский, открыв следующий отсек архива своей поразительной памяти, высыпал на меня новый поток имен и дат:

— Картину нашли лишь в 1948 году и сразу же вернули во Флоренцию. Луврская картина вообще впервые упоминается в анекдоте первой половины девятнадцатого века. Картина, судя по описаниям, идентичная луврскому полотну, долгое время висела в здании полицейской префектуры на улице Иерусалим. Говорили, что Луи‑ Филипп, инспектируя префектуру, увидел картину и, выразив недовольство ее непристойным содержанием, велел закрыть ее занавеской. Когда несколько лет спустя занавеску открыли, обнаружилось, что портрет исчез. Полстолетия спустя он снова нашелся. Точнее сказать, это произошло 29 марта 1897 года в Париже во время распродажи коллекции знаменитого барона Жерома Пишона. Мне думается, что автор рукописи в первый раз увидел картину именно на этом аукционе. Если верить каталогу, полотно досталось некой мадам Гибер де Гестр. Во всяком случае, именно она в 1937 году продала его Лувру, который с тех пор и является владельцем картины.

— Так вы полагаете, что ваш покойный родственник, этот Морштадт, увидел картину и решил написать о ней книгу?

— Я не знаю, хотел он написать книгу или научное исследование. Записи, которые я нашел, представляют собой пеструю смесь текстов. Однако после того, как я увидел картины воочию, до меня постепенно дошло, что в них очаровало старика Морштадта. Я стал изучать рукопись более целенаправленно. Правда, то, что я открыл, привело меня в еще большее замешательство. Я обнаружил другие версии картины. Оказалось, что многие художники того времени и следующих столетий пробовали свои кисти на этом сюжете. Сцена в ванне настолько же окрыляла фантазию живописцев, насколько жалкими оставались наши знания о происхождении и смысле исходного полотна. Я обратился к аукционным каталогам. В 1917 году состоялась распродажа следующей части собрания Пишона. В каталоге этого аукциона я наткнулся на репродукцию еще одной картины, которая к и без того многочисленным загадкам обеих первых картин добавила новые.

На переднем плане, как обычно, были изображены две дамы в ванне. Слева сестра, справа герцогиня, на шее которой теперь красовалось жемчужное ожерелье. Левой рукой она перебирает жемчужины. Таинственные жесты обеих дам на этой картине отсутствуют. Между женскими фигурами на среднем плане мы видим кормилицу с ребенком, а на заднем плане — служанку, ставящую на стол кувшин. В отличие от первых двух картин главные персонажи обозначены большими золотыми буквами. Это было очень интересно, потому что теперь я мог на основании этих обозначений точно установить, кого предполагал изобразить художник. Я умышленно употребляю слово «предполагал», поскольку с известной долей уверенности могу утверждать, что картина была написана спустя какое‑ то время после смерти Габриэль д'Эстре. Это следует из того факта, что дама слева обозначена как Duchesse de Villars.

— Честно говоря, я ничего не понимаю.

— Смотрите, справа написано: «Герцогиня Габриэль д'Эстре». Слева как будто стоит ее сестра Жюльетт‑ Ипполит. На картине она обозначена как герцогиня де Виллар. Габриэль умерла в 1599 году. В то время ее сестра не могла быть герцогиней, поскольку Виллар был тогда маркграфством. Виллар стал герцогством лишь в 1627 году.

— Но, может быть, картина была написана при жизни Габриэль, а литеры добавлены позже, после 1627 года?

— Конечно, возможно и такое. Однако это полотно исполнено в совершенно иной манере. Если эти картины поставить рядом, то проданная в 1917 году покажется неуклюжей копией луврского оригинала. Но я уже вижу, что сверх всякой меры потрепал вашу фантазию. Думаю, что те картины, которые я представил вам парой жалких слов, слились в вашем сознании. Но могу вас уверить, что со мной поначалу происходило почти то же самое. Я раскладывал на столе все мои репродукции, но разнообразные и странные различия между версиями начинали накладываться друг на друга, и в результате, глядя на одну картину, я невольно начинал думать и о других. Но если вы думаете, что это конец истории, то я вынужден вас разочаровать.

Кошинский мгновение помолчал, испытывая мое и без того напряженное ожидание, а затем продолжил:

— На третий день, словно по воле злого волшебника, я наткнулся на репродукцию еще одной картины, выставленной в музее Фабра в Монпелье. Это полотно было почти точной копией только что упомянутого, с одной только разницей — чья‑ то неизвестная рука удалила золотые буквы и стыдливо прикрыла обеих дам прозрачными белыми вуалями. Может быть, в данном случае речь шла о той третьей картине, репродукцию которой я нашел в каталоге аукциона 1917 года? Не переписал ли ее кто‑ то в угоду жеманным нравам того времени, убрав заодно лишние буквы? В библиотеку меня привели две картины — из Лувра и Флоренции. Покинув библиотеку с репродукциями трех других картин, я не узнал решительно ничего нового об их происхождении и смысле.

— Но не было ли ответа в документах, оставленных вашим родственником?

— Если верить Морштадту, то картина имеет самое непосредственное отношение к загадочной смерти герцогини. Дело выглядит так, словно художник был каким‑ то образом замешан в заговоре, направленном против Габриэль. Картины, однако, своеобразны и сами по себе. Как бы то ни было, речь идет о дорогостоящей живописи маслом, работа была, несомненно, заказана. Но кто сделал этот заказ? И главное — зачем? Содержание документа не дает полного ответа на эти вопросы. Ясно одно: сама рукопись — это лишь уцелевший фрагмент. Морштадт не закончил свою историю. Несмотря на это, мне иногда казалось, что в конце появится шанс на разгадку. Однако, чтобы судить об этом, вы должны, естественно, познакомиться с началом истории, с художником по имени Виньяк, который приехал в 1598 году в Париж, чтобы стать придворным живописцем, и истории жизни которого было непредсказуемым образом суждено переплестись с судьбой Габриэль д'Эстре.

— Виньяк, говорите вы?

— Да, должно быть, так звали мастера.

Тем временем мы снова приблизились к курортному отелю. Подул легкий ветер, заставивший величественно качаться верхушки елей. От рассказа Кошинского я испытывал сильное внутреннее напряжение, вызванное воспоминаниями о неделях и месяцах, в течение которых своеобразное полотно держало меня под своим обаянием.

— Теперь вы знаете подоплеку, — сказал в заключение Кошинский. — Если хотите, я дам бумаги до завтра. Но должен вас предупредить — в рукописи есть невосполнимые пробелы, без которых невозможно установить целое. Не ждите от нее слишком многого. Естественно, у меня есть теория относительно всей истории, поэтому мне очень интересно ваше мнение. К тому же это ведь и ваша картина, не правда ли?

— Моя картина?

Он дружелюбно посмотрел на меня и сказал только:

— Я ни разу не видел, чтобы вы с подобным волнением и воодушевлением следили за моими рассказами. Картина вас действительно околдовала.

Околдовала. Да, это было самое подходящее слово. Я прикоснулся к тайне, которая сначала овладела мной, а потом была забыта. И вот она снова дала о себе знать, но на этот раз по‑ другому — настойчиво, требовательно.

Вечером, вернувшись из бассейна за ключами от номера, я получил от портье плотно набитый конверт.

Поднявшись в номер, я вскрыл его и положил документы на кровать. На обложке со следами холста не было никакого текста. На второй странице я нашел оглавление, составленное Кошинским, и окинул взглядом перечисленные в нем восемнадцать глав. Потом я положил документы на письменный стол и осторожно перелистал несколько страниц внимательно приглядываясь к листам рукописи. Почерк былпоистине замечательным — четким и разборчивым. Черные строчки на пожелтевшей бумаге не носили следов редактуры. Не было никакой корректурной правки и никаких зачеркиваний. Я прочел первый абзац первой главы и почувствовал, что мое сердце начало быстрее биться. Было такое впечатление, словно я наткнулся на вход в потайную комнату. Подталкиваемый беспокойным любопытством, я перевернул несколько страниц и прочел несколько строк из следующей главы. Между частями не было никаких переходов. Как и говорил Кошинский, рукопись представляла собой смесь описаний, писем и протоколов дознания. Дневник художника датирован 1628 годом, а это намного позже событий, о которых сообщалось в первой главе. Что еще сказал Кошинский? В конце истории угадывается перспектива?

Я взял карандаш и протянул руку к кипе почтовой бумаги, лежавшей на комоде рядом с телевизором. Конверт из плотной бумаги все еще лежал на кровати. Я пошарил в нем рукой, но внутри больше ничего не было. Когда я положил конверт на комод, то обнаружил на обратной стороне надпись. На конверте большими печатными буквами, нанесенными черным фломастером, было выведено: КЕЛЬСКАЯ РУКОПИСЬ. Под надписью красовалась буква S, пронзенная стрелой.

Я погасил верхний свет, взял в руки первую часть рукописи, придвинул поближе настольную лампу и начал читать.

ВТОРАЯ ЧАСТЬ

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒