Умри ради меня 9 страница

– Нет, не надо, сама доберусь. Правда, – сказала я.

И как ни странно, я говорила искренне. Несмотря на все ужасы и странности этого вечера, я себя чувствовала совсем неплохо. «Я могу с этим справиться», – думала я, выйдя за калитку и шагая в сторону дома бабушки и дедушки.

Сердитая Джорджия – не самое приятное зрелище. Хотя я извинилась перед ней миллион раз, она все равно не желала со мной разговаривать.

Обстановка в доме стала неуютной. Мами и Папи старались делать вид, что ничего не замечают, но на пятый день после моего непростительного преступления Папи обнял меня и сказал:

– Почему бы тебе не зайти сегодня ко мне на работу?

Он оглянулся на надутую Джорджию и многозначительно посмотрел на меня, как бы говоря: «Не здесь же разговаривать! »

– Ты уже давным‑ давно ко мне не заглядывала, а у меня много нового, чего ты не видела.

И вот после школы я прямиком отправилась в галерею к Папи. Войти в его магазин было все равно что войти в музей. В приглушенном свете древние статуи выстроились по обе стороны комнаты, глядя друг на друга, а в стеклянных витринах красовались предметы искусства – глиняные, или из разных металлов, включая драгоценные, или еще какие‑ нибудь.

– Ma princesse! – взревел Папи, увидев меня; благоговейная тишина разлетелась вдребезги.

Я вздрогнула. Так в детстве называл меня папа, и после его смерти никто больше не произносил этих слов.

– Пришла все‑ таки! Ну, что ты вот так сразу видишь новенького?

– Вот его, прежде всего, – ответила я, показывая на фигуру атлетического юноши в человеческий рост.

Он выставил вперед одну ногу, а сжатую в кулак руку прижимал к боку. Второй руки и носа у скульптуры недоставало.

– А, мой грек! – воскликнул Папи, подходя к мраморной фигуре. – Пятый век до Рождества Христова. Истинная находка! В наши дни греческое правительство и не позволило бы вывезти его из страны, но я его купил у одного шведского коллекционера, семье которого он принадлежал еще с девятнадцатого века. – Папи повел меня мимо драгоценной гробницы, укрытой стеклянным футляром. – В наши дни не знаешь, с чем можешь столкнуться, иной раз источники бывают весьма сомнительными…

– А это что такое? – спросила я, останавливаясь перед большой черной вазой.

На ее поверхности было изображено красной краской около десятка или немного больше человеческих фигур в театральных позах. Это были две вооруженные группы, стоявшие лицом друг к другу, и во главе каждой из маленьких армий был обнаженный мужчина с яростным лицом. Предводители держали копья, готовясь швырнуть их друг в друга.

– Обнаженные воины. Интересно.

– А, ты об этой амфоре… Она лет на сто помоложе грека. Это схватка двух городов, а ведут армии нумины.

– Ведет кто?

– Нумины. Нумин в единственном числе. Разновидность римских божеств. Наполовину человек, наполовину бог. Его можно ранить, но не убить.

– Значит, они обнажены потому, что они боги? – спросила я. – Им не нужны доспехи? По мне, похоже на позерство.

Папи хихикнул.

«Нумин, странное слово», – подумала я и пробормотала себе под нос:

– Немножко похоже на «нума».

– Что ты сказала? – вскрикнул Папи, и его голова при этом дернулась от вазы ко мне.

Вид у него был такой, словно его кто‑ то ударил.

– Я сказала, что «нумин» звучит похоже на «нума».

– Где ты слышала это слово? – спросил дед.

– Не знаю… по телевизору?

– Очень в этом сомневаюсь.

– Я не знаю, Папи, – растерялась я, отворачиваясь от его лазерного взгляда и пытаясь найти в галерее что‑ нибудь такое, что помогло бы мне вывернуться. – Наверное, оно мне попалось где‑ нибудь в старых книгах.

– Хмм… – Дед не слишком уверенно кивнул, принимая мое объяснение, но взгляд у него остался встревоженным.

Когда Папи обнаруживал, что кто‑ то, кроме него, знает о всяких его архаичных богах и чудовищах, он всегда приходил в волнение.

– Спасибо, что пригласил меня сегодня, Папи, – заговорила я, спеша сменить тему. – Но ты ведь хотел о чем‑ то со мной поговорить? Кроме скульптур и ваз, да?

Папи рассеянно улыбнулся.

– Да, я просил тебя прийти, чтобы поговорить о том, что происходит между тобой и Джорджией. Что это, мелкая стычка, – спросил он, глядя на вазу, – или полномасштабная война? Конечно, это не мое дело. Просто я думаю, когда же вы, наконец, заключите перемирие и вернете в дом покой? Если все это протянется достаточно долго, мне, пожалуй, придется внезапно уехать по неотложным делам.

– Мне очень жаль, Папи, – сказала я. – Это полностью моя вина.

– Знаю. Джорджия сказала, что ты, вместе с какими‑ то молодыми людьми, бросили ее в некоем ресторане.

– Да. Но там произошло… в общем, несчастный случай, и нам просто пришлось уехать.

– И у вас не было времени даже на то, чтобы позвать Джорджию? – скептически поинтересовался Папи.

– Не было.

Папи взял меня за руку и повел в переднюю часть галереи.

– Вообще‑ то на тебя это совершенно не похоже, princesse. А со стороны твоих спутников выглядит не по‑ джентльменски.

Я кивнула, полностью с ним соглашаясь, но мне нечего было сказать в свою защиту.

Мы подошли к входной двери.

– Поосторожнее выбирай приятелей, с которыми проводишь время, cherie. Не у каждого такое доброе сердце, как у тебя.

– Прости, Папи. Я прямо сейчас поговорю с Джорджией.

Я обняла деда и вышла из полутемной галереи, моргая от яркого солнечного света. Купив в ближайшем цветочном магазине букет гербер, я отправилась домой, чтобы попытаться преодолеть рубеж и заключить мир с сестрой. Не знаю, цветы ли помогли или просто созрел момент для того, чтобы все простить и забыть, но на этот раз мои извинения были приняты.

Вместо того чтобы остудить мое желание видеть Винсента, слова Папи только подогрели его. Прошло пять невероятно длинных дней, и, хотя мы договорились встретиться в выходные и каждый день говорили по телефону и слали друг другу сообщения, все равно это время показалось мне вечностью.

Наладив, наконец, мир с Джорджией, я сразу схватилась за телефон, чтобы позвонить Винсенту. Но не успела я набрать номер, как на дисплее появилось его имя, мой телефон зазвонил.

– А я как раз собралась тебе звонить, – засмеялась я в трубку.

– Что ж, прекрасно, – донесся до меня его бархатный голос.

– Как Эмброуз, уже на ногах? – спросила я.

По моей просьбе Винсент ежедневно давал мне отчет о состоянии своего друга. На следующий день после того, как Эмброуз был заколот, раны начали затягиваться, и Винсент заверил меня, что, как всегда, Эмброуз будет «как новенький», когда проснется.

– Да, Кэти. Я ведь говорил, все в порядке.

– Конечно, знаю. Просто мне до сих пор трудно в это поверить, вот и все.

– Ну, ты можешь сама его увидеть, если захочешь прийти. Но может, лучше нам сначала прогуляться? И поскольку нам не удалось посидеть в кафе «Ле дю Маго» без того, чтобы кого‑ нибудь убили или покалечили, я подумал, можно было бы снова пойти туда.

– Согласна. У меня есть несколько часов до ужина.

– Заеду за тобой в пять?

– Отлично.

Когда я спустилась вниз, Винсент уже ждал меня, сидя на своей «Веспе».

– Быстро ты добрался, – сказала я, беря шлем из его рук.

– Приму за комплимент, – ответил он.

Это был первый холодный день в октябре. Мы сидели перед кафе на бульваре Сен‑ Жермен, под одним из высоких, похожих на фонари обогревателей, которые выставлялись возле всех уличных столиков сразу, как начинало холодать. Тепло обливало мои плечи, а горячий шоколад согревал изнутри.

– Да, вот это шоколад! – сказал Винсент, наливая в свою чашку густую жидкость и добавляя к ней горячего молока из второго кувшинчика.

Мы сидели и смотрели на проходивших мимо людей – в спортивных куртках, шапках и перчатках впервые в этом сезоне.

Винсент откинулся на спинку стула.

– Итак, моя дорогая Кэти, – начал он. Я вскинула брови, и он засмеялся. – Ладно‑ ладно, просто добрая старая Кэти. По нашему договору об обмене информацией я подумал, что должен ответить тебе на какой‑ нибудь вопрос.

– На какой именно?

– На любой, если только он будет касаться двадцать первого века, а не двадцатого.

Я немножко подумала. Что мне действительно хотелось знать, так это кем был Винсент до того, как вообще умер. В первый раз. Но он явно не был готов рассказать мне об этом.

– Хорошо. Когда ты умирал в последний раз?

– Около года назад.

– И как?

– На пожаре.

Я снова замолчала, гадая, как далеко он позволит мне зайти.

– А это больно?

– Больно что?

– Умирать. Я хочу сказать, что в первый раз это, конечно, то же самое, что любая другая смерть. Но вот потом, когда вы погибаете, спасая кого‑ то… это больно?

Винсент внимательно всмотрелся в мое лицо, прежде чем ответить.

– Да все точно так же, как у вас, людей, если вы, например, попадаете под поезд метро… Или задыхаетесь под грудой горящих бревен.

У меня по коже поползли мурашки, когда я попыталась представить, как человек… или ревенант… что ему приходится переживать весь ужас и всю боль смерти не один раз, но регулярно… По собственному выбору. Винсент прекрасно видел мою растерянность и взял меня за руку. Его прикосновение успокоило меня, но сверхъестественное воздействие было тут ни при чем.

– Но тогда зачем вы это делаете? Это что, некая великая потребность служения обществу? Или вы так возвращаете вселенной долг за свое бессмертие? Я хочу сказать, я весьма ценю то, что вы спасаете человеческие жизни, но после нескольких таких акций почему бы не позволить себе состариться, как Жан‑ Батист, а потом тихо умереть от дряхлости? – Я сделала паузу. – А вы вообще умираете от старости?

Игнорируя мой последний вопрос, Винсент наклонился ко мне и заговорил горячо, как на исповеди:

– Это похоже на неодолимый импульс, Кэти, вот почему мы это делаем. Как будто внутри нарастает некое давление, и в конце концов просто приходится сделать что‑ нибудь, чтобы получить облегчение. Вся эта филантропия или бессмертие того не стоят, чтобы переживать подобную боль и потрясение. Но мы не можем не делать этого, это просто в нашей природе.

– Да, но тогда как Жан‑ Батист сумел противиться… всему этому? И очень долго, ведь так?

– Чем дольше ты пребываешь в состоянии ревенанта, тем легче становится сопротивляться. Однако хотя у Жан‑ Батиста за спиной уже пара столетий, ему стоит гигантских усилий владеть собой. Но у него есть к тому серьезные причины. Он не может позволить себе умирать то и дело, потому что на нем лежит огромная ответственность.

– Ну, хорошо, – уступила я. – Я поняла, вы испытываете непреодолимую тягу к смерти. Но это не объясняет того, почему между смертями вы прыгаете в Сену, чтобы спасти самоубийцу. Ты ведь явно не собирался погибать в тот момент.

– Ты права, – согласился Винсент. – Случаи, когда мы погибаем ради спасения кого‑ то, не часты. Раз в год… максимум два раза. Обычно мы просто выручаем, например, хорошеньких девушек, не позволяя камням рушиться на их головы.

– Это было весьма учтиво с вашей стороны, – улыбнулась я. – Но я как раз об этом и говорю. Что вы получаете в награду за это? Или это тоже неодолимый порыв?

Винсент явно чувствовал себя неловко.

– В чем дело? Это разрешенный вопрос. Мы говорим о двадцать первом веке, – с легким вызовом произнесла я.

– Да, но мы немного ушли в сторону…

Пока Винсент всматривался в мое упрямое лицо, зазвонил его сотовый.

– Ух, он меня спас! – воскликнул Винсент, подмигивая мне и тут же отвечая.

Я услышала, что в трубке кто‑ то почти кричит, высоким паническим тоном.

– Жан‑ Батист с тобой? – быстро спросил Винсент. – Хорошо. Постарайся успокоиться, Шарлотта. Я скоро буду.

Он быстро достал бумажник и положил на стол деньги.

– Семейные проблемы. Я должен бежать.

– Можно мне с тобой?

Винсент покачал головой, вставая:

– Нет. Там… несчастный случай. И это может… ну, выглядеть не очень…

– Кто?

– Шарль.

– А Шарлотта с ним? Это она звонила?

Винсент кивнул.

– Тогда я хочу поехать с тобой. Она явно слишком расстроена. Я могу ее поддержать, пока ты… пока ты будешь заниматься тем, что необходимо.

Винсент бросил взгляд на небо, словно ожидая некоего божественного вдохновения, которое подсказало бы ему ответ.

– Видишь ли… это не совсем то, что бывает обычно. Как я и говорил… мы, как правило, умираем за кого‑ то один‑ два раза в год. И чистая случайность то, что Юл и Эмброуз разом погибли именно тогда, когда мы с тобой начали встречаться.

Мы подбежали к мотороллеру. Винсент отцепил замок с цепочки и надел шлем.

– Но это ведь твоя жизнь, так? И ты обещал ничего от меня не скрывать. И может быть, это как раз то, что мне следует увидеть, если я хочу понять, что на самом деле означает быть рядом с ревенантом.

Тихий внутренний голос говорил мне, что лучше бы мне отступить, вернуться домой и держаться подальше от «семейных» дел Винсента. Но я не обратила на него внимания.

Винсент одним пальцем коснулся моего упрямо выпяченного подбородка:

– Кэти, я действительно не хочу, чтобы ты со мной поехала. Но если ты настаиваешь, не буду тебя останавливать. Просто я надеялся, что тебе еще не скоро придется узнать самое худшее, но ты права: я не должен скрывать от тебя нашу реальность.

Надев шлем, я села на мотороллер позади Винсента. И мы поехали в сторону реки. Проскочив мимо Эйфелевой башни, мы повернули в маленький парк перед мостом Грене. Я знала это место, потому что именно здесь швартовались маленькие туристические катера, отправлявшиеся к центру Парижа.

Один из таких катеров был вытащен на берег, а перед ним собралась толпа встревоженных людей, которых сдерживали полицейские ограждения. На лужайке у самой реки стояли две машины «Скорой помощи» и пожарный автомобиль, фары у всех них были включены.

Винсент прислонил мотороллер к дереву, не потрудившись закрепить его цепочкой, и, схватив меня за руку, бегом бросился к полицейскому барьеру.

– Я родственник, – сказал он полицейскому.

Тот не двинулся с места, но вопросительно оглянулся на офицера.

– Пропустите его! Это мой племянник, – услышала я знакомый голос, и из‑ за сгрудившихся медиков появился Жан‑ Батист.

Он подошел к ограждению и отодвинул одну секцию, чтобы мы с Винсентом могли пройти. Винсент крепко обнял меня за талию, давая всем понять, что я иду с ним.

Теперь ничто не загораживало нам картину происшествия. И я увидела на берегу реки три тела. Одно находилось на приличном расстоянии от двух других. Это был маленький мальчик, лет пяти‑ шести, и он лежал на носилках, укрытый одеялом. Рядом с ним сидела женщина, тихо плакавшая и вытиравшая полотенцем волосы ребенка. В следующее мгновение два парамедика подхватили ребенка и посадили его так, чтобы он оказался спиной к двум другим пострадавшим; они о чем‑ то спрашивали малыша и женщину. С этим ребенком все было явно в порядке.

Но этого нельзя было сказать о другом теле, лежавшем в нескольких ярдах дальше. Это была девочка, примерно такого же возраста, как и мальчик. Вокруг ее головы расплылась лужа крови. Около малышки сидела потерявшая рассудок женщина, непрерывно что‑ то выкрикивавшая.

«Ох, нет! – пронеслось у меня в голове. – Мне этого не выдержать, не выдержать…»

Мне пришлось собрать все свои силы, чтобы просто стоять на месте и не разразиться слезами. Я понимала, что, если я сорвусь, пользы от меня не будет никакой.

И наконец, я посмотрела на третье тело, еще дальше – и это уже был взрослый человек. Не разобрать было, мужчина это или женщина, потому что все лицо заливала кровь. А тело было укрыто одеялом, только не ради тепла, в котором тот человек уже не нуждался. «Похоже, они постарались скрыть нечто совсем ужасное», – подумала я, а потом мой взгляд остановился на девушке, опустившейся на колени рядом с телом.

В отличие от других спасенных, Шарлотта не билась в истерике. Да, она горько плакала, но ее поза говорила скорее о поражении, чем о потрясении. Она положила руки на одеяло, как будто пыталась удержать брата, не дать ему взлететь в воздух. Когда Винсент окликнул ее, Шарлотта оглянулась, увидела нас и встала.

– Все будет в порядке, Шарлотта, – прошептал Винсент, обнимая ее одной рукой. – Ты ведь это знаешь.

– Я знаю, – всхлипнула девушка. – Но кому от этого легче, если…

– Тсс! – перебил ее Винсент, прижимая к себе. Потом он отпустил Шарлотту и мягко подтолкнул в мою сторону. – Кэти побудет с тобой. Если хочешь, отвезет тебя домой на такси.

– Нет. – Шарлотта покачала головой и одновременно схватилась за мою руку, как за спасательный круг. – Я подожду, пока вы не положите его в «Скорую».

Винсент повернулся ко мне и одними губами спросил: «Ты как, справишься? »

Я кивнула, и тогда он пошел к Жан‑ Батисту. Они вместе направились к третьей машине «Скорой помощи», только что подъехавшей. Из кабины выскочил Эмброуз, сидевший с пассажирской стороны, и выглядел он таким сильным и здоровым, как будто соскочил с плаката рекламы гимнастического зала.

Шарлотта снова опустилась на землю и провела рукой по одеялу, укрывавшему Шарля, словно пыталась согреть его своим прикосновением.

– Послушай, – тихо сказала я, – если не хочешь много говорить об этом, просто скажи… что именно случилось?

Шарлотта глубоко вздохнула, и ее вытянувшееся лицо дало мне намек на то, как бы она выглядела, если бы пребывала в своем настоящем возрасте. Подняв дрожащую руку, она показала на пустой туристический катерок.

– Та лодка. Ее арендовали для праздника, дня рождения кого‑ то из детишек. Мы с Шарлем просто гуляли тут неподалеку, и Гаспар парил рядом, и он нас предупредил как раз перед тем, как двое детей упали в воду. Шарль прыгнул в воду и достал одного ребенка сразу, как только тот очутился в реке. Он вынес его на берег, а я сделала мальчику искусственное дыхание. А Шарль поплыл за девочкой, но ее затянуло под винты… Он пытался ее достать, но ее уже ударило винтом… а потом и его тоже.

Шарлотта рассказывала ровным неживым голосом, но, едва закончив, снова тихо заплакала, и ее плечи задрожали под моими ладонями. Я чувствовала, как и на моих глазах вскипают слезы, и сильно ущипнула себя. «Держись, – мысленно приказала я себе. – Шарлотте не поможет, если ты начнешь реветь вместе с ней».

Я посмотрела вниз, на реку, на поверхности которой показались два полицейских ныряльщика. Парамедик, стоявший рядом с Эмброузом, тоже увидел их и быстро пошел к ним. Но пока он не оказался в нескольких футах от них и они не протянули ему какой‑ то предмет, я не задумывалась о том, что происходит.

Однако Шарлотта ощутила мое напряжение и тоже посмотрела на ныряльщиков.

– Ох, боже… они ее нашли, – неживым голосом произнесла она, когда парамедик взял у ныряльщиков пластиковый пакет, наполовину полный кровавой воды.

Из моих глаз снова потекли слезы, и сквозь них я с трудом рассмотрела, что лежит в пакете. И тут же я оцепенела, и у меня так сильно перехватило дыхание, как будто меня изо всех сил ударили в живот.

В пакете была человеческая рука.

Это случилось, когда парамедики положили тело Шарля в мешок для трупов и застегнули молнию. Пока я наблюдала за этим, труп раздвоился перед моими глазами… и теперь я видела тела своих родителей в двух таких же мешках, а мое тело пронеслось над Атлантикой, назад во времени, в морг города Нью‑ Йорка…

Они даже не дали мне посмотреть на папу. Но я все же настояла на том, чтобы увидеть маму, у которой якобы была «только» сломана шея и которая якобы выглядела лучше, чем мой истерзанный отец. И вот я снова стояла в той комнате, глядя на коралловые ногти на обнаженных ногах моей матери. Джорджия всхлипывала рядом со мной, пока я выдергивала пучки собственных волос и вплетала их в волосы мамы. Я знала, что ее должны кремировать, и я хотела, чтобы часть меня ушла вместе с ней. При этой мысли мои воспоминания оборвались, но я не хотела оставлять маму одну в ослепительно белой комнате…

– Кэти… Кэти?

Сильная рука повернула меня, лицо Винсента оказалось в нескольких дюймах от моего собственного лица.

– Что с тобой? Ты в порядке?

Я кивнула, не видя ничего вокруг.

– Почему бы тебе не поехать в машине «Скорой»? А я приеду домой на мотороллере, и там уже увидимся?

Я снова кивнула и попыталась хоть кое‑ как собраться с мыслями, втискиваясь в кабину между Шарлоттой и водителем.

Когда мы доехали до дома Жан‑ Батиста, у входа нас встретила Жанна. Она сразу подхватила под руку Шарлотту и повела ее наверх, в ее комнату, и все это выглядело так, словно проделывалось далеко не в первый раз. Сквозь окно холла я увидела, как Жан‑ Батист вручает водителю «Скорой» пачку банкнот, а Юл несет громоздкий мешок с телом в дом; войдя, Юл осторожно опустил мешок на пол. Я как‑ то сумела выбраться в коридор и дойти до комнаты Винсента, где упала лицом вниз на его кровать и наконец позволила себе зарыдать.

Я понимала, что плачу не из‑ за смерти Шарля. Она просто подтолкнула меня. Или, скорее, толкнула назад. И теперь я ощущала себя, сидящей на краю той же самой черной пропасти, от которой с таким трудом сумела недавно отползти. Меня переполняло желание наклониться вперед, совсем чуть‑ чуть, и разрешить себе упасть в утешающую тьму. Мысль о том, что можно разрешить сознанию покинуть тело, искушала. И мне ведь даже не придется потом разбираться с последствиями.

Кто‑ то сел на кровать, но я продолжала утыкаться лицом в подушку. Надо мной зазвучал теплый голос Винсента:

– Все в порядке, Кэти… Я знаю, очень тяжело видеть нечто подобное, и мне хотелось бы, чтобы ты этого не видела… Но ты должна помнить, что все это не настоящее… не настоящая смерть. И что для всего есть причина. Шарль спас маленького ребенка, отдав за него свою жизнь. Временно.

Слова Винсента проникали в мои уши, но не в мозг. Я никак не могла осознать, что он там говорит. В этом просто не было смысла, хоть как‑ то соответствовавшего всему тому, что я узнала и что испытала в жизни. Я не могла просто приглушить свои чувства, зная, что кого‑ то раздробило винтом лодки… даже если это была лишь «временная» смерть.

– Но Шарль… – пробормотала наконец я.

– С ним все в порядке. Его тело уже лежит в его комнате. И через несколько дней он будет в отличном состоянии. И с Шарлоттой все в порядке, потому что Шарль дома и она может наблюдать за его исцелением. – Винсент немного помолчал. – Так что я волнуюсь только за тебя.

Я попыталась как‑ то проанализировать все то, что он говорил, и думать об этом рационально, вот только все внутри меня сопротивлялось такой попытке. Я отодвинулась от Винсента и выдернула руку из его ладони. Я не могла даже посмотреть на него.

– Как вообще можно вот так жить? – спросила я наконец, и мой голос дрогнул.

– Ну, у нас было достаточно времени, чтобы привыкнуть, – ответил он, кусая нижнюю губу.

– И сколько именно?

Я произнесла это без выражения. Я знала, что Винсент скрывает это от меня по какой‑ то серьезной причине, но мне был невыносим тот факт, что я до сих пор так мало о нем знаю.

– Ты хочешь услышать это прямо сейчас? – со вздохом спросил Винсент.

– Я должна услышать это сейчас, – негромко возразила я.

– Я родился в 1924 году.

Подсчитать было нетрудно.

– Так тебе восемьдесят семь…

– Нет. Мне девятнадцать. Я умер в 1942, когда мне было восемнадцать. А потом, год спустя, погиб, спасая чужую жизнь. Так что теперь мне девятнадцать. И мне не приходилось бывать старше двадцати трех. И я никогда не был женат. И у меня никогда не было детей. И я никогда не испытывал чего‑ то такого, что заставило бы меня ощутить себя старше, чем я есть сейчас.

– Но все равно ты прожил восемьдесят семь лет. У тебя накопился опыт именно за такую жизнь.

– Ну, если ты именно это называешь жизнью, – покачал головой Винсент. – Но это же некая сделка. Компромисс. Я должен играть роль чего‑ то вроде ангела‑ хранителя, а в обмен получаю некую версию бессмертия.

В голосе Винсента слышалось нечто… горечь? Или, возможно, сожаление?

Он попытался улыбнуться, а потом умоляюще посмотрел на меня.

– Пожалуйста, Кэти… Может, пока довольно суровой правды? У тебя и без того был достаточно тяжелый день, и мне не хочется еще и расстраивать тебя всякой научной фантастикой.

Я кивнула. Он осторожно провел пальцами по моим волосам и отвел непослушную прядь мне за ухо. Я вздрогнула от его прикосновения и отпрянула.

– В чем дело, Кэти? Прошу, поговори со мной.

Мои мысли метались в разных направлениях. Наконец я посмотрела прямо в глаза Винсенту, собираясь с силами для того, чтобы сказать то, что сказать было нелегко.

– Я должна быть честной. Я никогда прежде ничего подобного не чувствовала. Я никогда… – Я перевела взгляд на потолок в поисках чего‑ нибудь такого, что дало бы мне храбрость продолжить, но, ничего не обнаружив, глубоко вздохнула, прежде чем снова посмотреть на Винсента. – Меня никогда не тянуло так сильно к кому‑ нибудь. Но если я позволю себе такие чувства к тебе…

Лицо Винсента оставалось неподвижным, но в глазах отражалась вся та мука, с которой он ждал вынесения неизбежного приговора.

Я заставила себя продолжить:

– Я даже представить не могу, что мне придется жить с тем, что случилось сегодня, и что это будет происходить регулярно. А уж когда настанет твоя очередь, все станет еще хуже. Мне не вынести даже мысли о том, что придется видеть тебя умирающим снова и снова. Это слишком напоминает мне о смерти родителей.

Я подавилась собственными словами и заплакала, и Винсент потянулся ко мне, но я вскинула руку, останавливая его.

– Если я позволю себе полюбить тебя, я просто не смогу с этим жить. Это же непрерывная агония… И знать, что ты будешь воскресать, или как там это можно назвать, мне недостаточно, потому что все равно придется снова и снова переживать твою смерть. Ты не вправе просить меня об этом. Я не могу.

Я резко встала, смахнула слезы и потащилась к двери. Винсент молча пошел следом за мной – по коридору, в вестибюль, – и молча стоял рядом, пока я брала со скамьи у входа свою куртку и крутила дверную ручку. Он распахнул передо мной дверь и, положив руку мне на плечо, мягко развернул меня лицом к себе:

– Кэти, пожалуйста, посмотри на меня… – Но я не в силах была поднять взгляд. – Я понимаю, – сказал он.

Я, наконец, подняла голову и встретила его взгляд. У него были провалившиеся глаза. Пустые.

– Прости за ту боль, которую я тебе причинил, – прошептал он и убрал руку с моего плеча.

Я повернулась, чтобы уйти, пока у меня еще хватало сил на то, чтобы его покинуть, а когда за мной захлопнулась калитка, пустилась бежать.

Я проскочила в свою комнату, не встретив ни бабушку с дедушкой, ни Джорджию, и сразу же заперлась. Когда я свернулась в углу своей кровати, время как будто остановилось, замерло. Я ощущала, что просто разрываюсь на части… с одной стороны, я была уверена, что поступила правильно, а с другой – уже через десять минут меня стали терзать сомнения, мне казалось, что я сама уничтожила все шансы на собственное яркое, полное надежд будущее. На любовь.

Хотя я знала Винсента совсем недолго, я чувствовала, что, если бы все продолжалось так, как началось, я бы окончательно его полюбила. В этом сомневаться не приходилось. Вот только наши отношения не могли быть неким приятным, легким романом. И если бы расстаться пришлось позже, мое сердце могло просто разорваться. В этом я была уверена.

При тех чувствах, какие я испытывала к Винсенту, я не могла рисковать, я не могла допустить, чтобы мне пришлось регулярно видеть его раненым, убитым или даже разорванным на части… А он ведь сказал, что и такое возможно: его так называемое бессмертие имело свои пределы. После потери мамы и папы я отказывалась терять еще одного любимого человека.

Я вспомнила старый афоризм, подходящий к случаю. «Лучше совсем не любить, чем потерять любовь». Я поступила правильно, уверяла я себя. Так почему же у меня возникло такое чувство, что я совершила величайшую ошибку в своей жизни?

Я поплотнее закуталась в одеяло и еще глубже погрузилась в отчаяние. Я позволила боли поглотить меня. Я это заслужила. Мне вообще не следовало открываться перед кем бы то ни было.

Несколько часов спустя Мами постучала в мою дверь и сказала, что пора ужинать. Я выдержала секунду, чтобы вернуть себе голос, а потом крикнула:

– Я не голодна, Мами, спасибо!

Через минуту‑ другую в дверь снова тихо постучали:

– Можно войти?

Это был голос Джорджии; не дожидаясь ответа, мои сестра и бабушка осторожно вошли в комнату. Сев на кровать по обе стороны от меня, они ждали.

– Это из‑ за мамы и папы? – спросила, наконец, Джорджия.

– Нет, на этот раз не из‑ за мамы и папы, – чуть ли не смеясь, выпалила я. – Ну, по крайней мере, не только из‑ за них.

– Дело в Винсенте? – сказала тогда Джорджия.

Я нервно кивнула.

– А что, этот… Винсент… – Я ощутила, как Мами и Джорджия переглянулись над моей головой. – Сделал тебе что‑ то плохое? – заговорила Мами, осторожно поглаживая мою спину.

⇐ Предыдущая 4 5 6 7 8910 11 12 13 Следующая ⇒